Прошло два года спокойной и безбедной семейной жизни. Локи и Гермиона пытаются ужиться друг с другом, но смогут ли они смириться с его высокомерием и её занудством? Особенно тогда, когда выпадает такой прекрасный шанс все поменять... *** "Ты не наш!" - в синих окнах трепетали огни. "Ты продашь, ты предашь за гривну" - знали они..." Мельница - Чужой
Этот фест придуман в самых лучших упоротых традициях наших сайтов (да, если кто еще не знает, встречайте новичка: МарвелSфан) с одной единственной целью — получить фан в процессе и вдохновить других на творчество. UPD. Фест подарил нам множество увлекательных и неожиданных работ, которые никогда бы не родились при иных обстоятельствах. И у нас уже есть итоги. Первое место разделяют Хогс и
"Бодрствуя, мы идем сквозь сон — сами лишь призраки ушедших времен".
Ф.Кафка
"И в дружбе, и в любви рано или поздно наступает срок сведения счетов".
А.Камю
Однажды профессор Трелони сказала, что моя душа суха, как лист старого пергамента. И вроде это было не так давно — года четыре тому назад, а кажется, что в другой жизни. Или вообще не в моей. Моя — вот она, разделенная многоточием на две части. До войны и после. И в этом самом «после» очень хочется, чтобы чудаковатая прорицательница оказалась права.
Я хочу не уметь чувствовать.
Это один из тех моментов, когда на ум приходят только отвратительно пафосные фразы. Будь здесь кто-нибудь из «Пророка» — завтра первая полоса пестрела бы заголовками вроде «Герой волшебного мира — победа или личная трагедия?». Но я не репортер. Я друг, и потому только молча проглатываю комок в горле, видя, как Гарри опускается на колени перед горкой свежей земли на старом кладбище в Годриковой лощине. Рядом с могилой его родителей — новая. Белый мрамор, цветы и аккуратная гравировка: «За мир, что стоит самой смерти». Ремус Люпин рядом с друзьями своей юности. Гарри решил, что так будет правильно. И сейчас он не плачет, но пальцы, впивающиеся в сырую ткань земли, выдают его чувства. Пронзительная, ядовитая безнадежность.
С неба, словно в насмешку, смотрит полная луна. Ночь безветренна и уныла, и в этом месте, неподвластном времени, я ощущаю себя беспомощной и жалкой. Я знаю, что мой друг сейчас далеко отсюда. Он не слышит этой оглушающей тишины, не смотрит на тусклые звезды, не замечает моего присутствия. Мыслями он с ними — теми, кто жив теперь только в памяти. Все слова утешения, которые я могу придумать, кажутся сухими и банальными, а мысль уйти, оставив Гарри наедине с собой, — единственно правильной. Но только на миг. Потому что желание помочь сильнее страха показаться навязчивой. Я робко подхожу и, положив руку ему на плечо, чувствую, как он вздрагивает.
— Мы чуть с ума не сошли, разыскивая тебя.
Некоторое время он смотрит непонимающе, будто не узнает, а затем виновато опускает глаза. Рассматривает ладони и с преувеличенным рвением принимается их очищать от налипшей земли. Я сажусь рядом.
— Гарри, не стоит прятаться. Мы с Роном… Нам больно видеть, как ты закрываешься от нас, когда ты нам так нужен.
C трудом подавляю слезы, узнавая этот взгляд. Мы словно опять в той пропахшей кошками палатке, без Рона, одни во всем мире, погребенные под ворохом сомнений и воспоминаний. И будто я опять отдаю ему переломленную пополам палочку, а затем читаю через его плечо книгу о Дамблдоре. И так же, как в ту снежную ветреную ночь, мне хочется быть как можно ближе к нему, разделить его боль, да и вообще — жизнь. Разница только в том, что на этот раз он не отталкивает меня, не гонит прочь, стремясь остаться наедине с собой, а стискивает в объятиях, оставляя на моей одежде отпечатки грязных ладоней. Я не против, пусть, лишь бы ему стало легче. Со мной можно побыть слабым. Это же я.
— Я не могу говорить с Джинни. Даже находиться с ней рядом невыносимо, — хрипло шепчет он. — Я не могу смотреть им в глаза, Гермиона. Никому из Уизли. Я должен был сдаться ему сразу, понимаешь? Тогда многие были бы живы. И Фред, и Люпин, и Тонкс. Даже Снейп.
Я не знаю, как ему помочь. В книгах о таком не пишут. И разве есть в них ответы на все вопросы, разве помогли они уберечь тех, кто был мне дорог? Я обнимаю моего друга и хочу дать ему надежду, тепло, желание жить.
— Дай себе шанс, Гарри, — тихо откликаюсь я, — Я не говорю, что нужно все забыть, такое не забывается. Но попытаться пережить ты должен. Не отталкивай нас, не отталкивай Джинни. Разве не для этого нужна была победа? За что ты боролся, если не за возможность быть свободным, любимым и счастливым?
Он так близко, что я слышу стук его сердца, и мне кажется, оно бьется в унисон с моим. В этот момент мне ничего не нужно, кроме его голоса — я хочу, чтобы Гарри говорил, не останавливаясь. О чем угодно — о новой жизни, о планах на будущее, о Джинни, о незаконченной учебе — только бы не закрывался в себе и продолжал обнимать меня. До этой минуты я думала, что способна помочь ему. Я ошибалась: я нуждаюсь в нем сильнее. Волосы щекочут лицо, в воздухе пахнет цветущими травами, от его прикосновений так тепло, так спокойно, что я, слабая-слабая, хочу, чтобы он не отпускал.
— Они мне снятся, — его голос стал еще тише, и мне приходится приложить усилие, чтобы расслышать, — Снейп с этой его ухмылкой на лице говорит, что лучше бы я вообще не родился. Что тогда мама была бы жива. И отец. А Люпин просит позаботиться о сыне. И Тонкс с тусклыми, серыми волосами…
— Гарри, перестань. Ты спас нас всех, слышишь? Я прошу тебя, давай вернемся в Нору. Все очень переживали, когда ты исчез.
Он смотрит, как шевелятся мои губы, но, я уверена, не слышит ни слова. А потом происходит это. Я не знаю, почему. Просто в один момент все слова растворяются в поцелуе. Я знаю, что должна оттолкнуть его, знаю, что он ищет не мои губы и не я должна быть сейчас с ним. Но он целует отчаянно-неистово, жадно, так, словно завтра не наступит, и я не в силах прекратить это. Пытаюсь уцепиться за ускользающее сознание, сохранить контроль над этим безумием, но мои руки все еще на его плечах, и даже через одежду чувствуется, как пылает его кожа. Я сама словно в огне. В эти секунды, ставшие бесконечностью, я схожу с ума. До тех пор, пока не слышу его бессознательный шепот — имя, которое он выдыхает мне в волосы.
— Джинни…
Даже наблюдая, как Гарри нервно вскакивает на ноги и отходит на пару шагов, я не в силах что-либо сказать. Осознание случившегося приходит медленно и необратимо.
Я ничтожна. Вместо того чтобы утешить друга, я позволила ему приобрести новый повод для терзаний. Я позволила ему себя целовать.
Хуже того — я наслаждалась.
Еще хуже — я позволила бы ему сделать это снова.
Тишина кажется почти осязаемой, а внезапный хлопок аппарации — недопустимо громким.
— Я так и знал, что ты найдешь его первая. Все в порядке?
Я надеюсь, что ночь спрячет предательский румянец на щеках. Надеюсь, что Гарри не проявит свою болезненную честность.
— Да, Рон. Все в порядке, — отвечаю я.
И это почти правда.
* * * Мы аппарируем к дому Уизли, взявшись за руки. Непривычно тихо и пусто. И пахнет по-особому. Нет, я не о комнате Рона, в которой весь прошлый год жил упырь, облаченный в пижаму. И не о спальне близнецов, напоминающей лабораторию, где до сих пор время от времени что-то шипит и взрывается. И даже не об аппетитных запахах стряпни миссис Уизли.
В Норе пахнет детством.
И неважно, что нам быстро пришлось повзрослеть. Дом, как и прежде, гостеприимно распахивает двери.
Мы не торопимся расходиться. Сидим на кухне, не зажигая света, и слушаем, как устало скрипят на ветру открытые ставни. Не нужно слов, чтобы понять друг друга. Мы живы и мы вместе. Нет ничего важнее.
Под тяжелыми шагами вздыхает лестница, и в комнате появляется хозяйка дома. Она кормит нас с маниакальным усердием, уверенная, что на улице утро и, значит, время завтрака. Мы едим свои порции, слушая ее причитания над угловатой фигурой сына, над похудевшим за время скитаний Гарри, над моим испачканным светлым платьем. То и дело взгляд ее падает на волшебные часы, где стрелка Фреда навеки остановилась в положении «смертельная опасность». Мне неловко, и я, по примеру Гарри, не поднимаю глаз от тарелки. Даже Рон проглатывает раздраженную реакцию на сюсюканье матери вместе с куском омлета. Он знает, что забота о близких — ее способ справиться с горем.
Каждый уходит от действительности по-своему.
Гарри догоняет меня у самой двери в нашу с Джинни комнату. Мнется, подбирая слова, а я заранее знаю, что он хочет сказать, и не нуждаюсь в его извинениях.
— Не надо, Гарри. Я понимаю, можешь не объяснять. Все хорошо.
Он не старается скрыть облегчение.
— Значит, ты не сердишься?
— Послушай меня. Тебе не обязательно переживать по этому поводу. В конце концов, есть и моя вина. Я не знаю, что это было, и вообще уверена только в одном: мир может катиться в тартарары, для меня это не будет иметь значения, пока со мной ты и Рон. Так что нет, я не сержусь.
Я не знаю, чему он улыбается. Может, узнает в моем голосе прежние командные нотки, может, находит забавным мое выражение лица, для меня важным кажется одно: он снова тянется меня обнять. И тут же смущенно отдергивает руки.
— Это… взаимно. Хочу, чтоб ты знала — я очень ценю твою заботу. Спасибо, что ты рядом.
Он уходит, а я еще долго не могу забыть его слов.
Мне кажется, у нас одна судьба на троих.
* * * — Вот. Как ты просил.
Кингсли швыряет на стол еще пахнущую типографией газету. Кровь стынет в венах, потому что с первой полосы на нас смотрит бывший учитель зельеварения. Заголовок над статьей гласит: «Вся правда о Северусе Снейпе».
— Действительно правда? — интересуется подошедший мистер Уизли.
— Процентов на семьдесят, — пробежав глазами текст, заявляет Гарри, — лучше, чем я ожидал.
Кингсли недовольно морщится, и его можно понять. У без пяти минут министра, должно быть, имеются дела важнее, чем возня с журналистами.
— Номер выйдет завтра. Так что если вам не нравится, говорите сейчас, — он ненадолго умолкает, с благодарностью принимая из рук Джинни чашку чая, — а вообще, вы не сможете вечно здесь прятаться. Редакция надеется получить рассказ из первых уст. Кажется, там все окончательно рехнулись. Они разыскивают Гарри усерднее, чем сам Вольдеморт.
Имя все еще вызывает страх. Рон захлебывается чаем, и я успокаивающе поглаживаю его по спине, стараясь не замечать благодарного взгляда и руки, будто случайно коснувшейся моего колена. Мы не разговариваем о наших отношениях — то, что они есть, подразумевается само собой. Хотя на деле был только поцелуй — первый, который мог оказаться единственным. Рон проявляет несвойственную ему чуткость, давая мне время прийти в себя, и я признательна ему за это.
— Он встретится с ними, когда будет готов. Не надо на него давить.
— Спасибо, Джинни, — кажется, Гарри обращается к ней впервые за последние дни, и девушка вспыхивает от удовольствия.
— Оставайся на ужин, — приглашает Кингсли Рон, — у нас есть отличный повод собраться — Билл скоро станет папочкой.
— Тогда я бы посоветовал ему хватать жену и на время эмигрировать из страны, — раздается новый голос, и мы все замираем при виде вошедшего Джорджа, — пока мама до них не добралась. Да она с ума сойдет! Это же ее первый внук.
— Не только ее, прошу заметить, — уточняет мистер Уизли, крепко обнимая сына, — как ты?
— Я… в порядке. В магазине дела идут хорошо. Даже лучше, чем раньше. Какой праздник без дюжины добрых фейерверков? — избегая прямого ответа, грустно улыбается парень.
От его пустого взгляда хочется лезть на стену. Каково ему каждый день встречать ликующих беззаботных людей, празднующих победу, и думать о погибшем брате? Фред и Джордж — неразлучники, две половины одного целого. Были.
Этим вечером ужинаем в саду. Украшенные лентами деревья и плывущие по воздуху свечи не создают ощущения праздника, а лишь подчеркивают всеобщую наигранную оживленность. Флер — единственная, кто искренне светится от счастья. Пытаясь разрядить обстановку, она бесконечно щебечет, от волнения путая английский с французским, а Билл смотрит на жену с благодарностью и любовью, как на свое личное солнышко.
Я позволяю Рону поглаживать под столом свою руку и наблюдаю, как Гарри силится принять беззаботный вид в разговоре с Джинни.
Похоже, у меня паранойя. Я весь вечер не могу отвести от них глаз.
Они мои друзья. Это единственное объяснение внезапному интересу к их личной жизни, которое я могу найти. Но от этого гадкое ощущение, будто я подглядываю в замочную скважину, никуда не исчезает.
Все вокруг кажется фальшивым, и я не могу избавиться от мысли, что этот ужин — лишь призрак былых праздников Уизли.
Сегодня мне еще хуже, чем обычно.
* * * Джинни даже во сне выглядит беспокойно и тревожно. Я вижу это по тонкой складочке между бровей, которая в последние дни не исчезает вовсе. Стараясь не разбудить ее, крадусь по комнате на цыпочках. Падаю на кровать в одежде, не имея желания засыпать. Потому что Гарри не единственный, кому снятся они. Череда знакомых лиц и пережитых событий видятся мне четче, реальнее настоящего. Пульсирующий ожог на моей памяти. Доходит до того, что я просто боюсь закрывать глаза.
* * * Оконное стекло приятно холодит разгоряченную кожу. Я прижимаюсь к нему лицом в попытке разглядеть хоть что-нибудь, кроме серого цвета. Напрасно. Линия горизонта прячется за густой предрассветной дымкой, и мне хочется смахнуть ее рукой, чтобы увидеть хоть кусочек розовеющего неба. Встречать новый день без страха — я заново учусь этому.
— Что, детка, не спится?
Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности и, моментально схватив палочку, резко поворачиваюсь на голос.
Я безумна. У меня галлюцинации. Мое место в клинике Св. Мунго.
Это единственное объяснение.
Потому что на моей кровати, вытянув ноги и опираясь спиной на подушку, развалился Сириус Блэк. Такой же, каким я его помню, но с незнакомой по-мальчишески озорной улыбкой на губах. Я задыхаюсь от ощущения нереальности происходящего.
— Я сошла с ума, да?
В ответ привычный хриплый смех.
— Тебе лучше знать. Мы, знаешь ли, давно не виделись. За это время могло произойти что угодно.
— Сириус, ты умер. Это ты помнишь?
Он опять веселится. Я и сама знаю, что глупее этого вопроса может быть только желание его потрогать и убедиться, что он мне не мерещится. Может, я тоже умерла?
— Ты вернулся из арки, да? — не теряя надежды на разумное объяснение, спрашиваю я.
Его лицо становится задумчивым лишь на мгновение.
— Расслабься, дорогая. Я и сам не знаю. Не суть важно. Но, даже если я плод твоего воображения, могла бы хоть изобразить радость от встречи. Это вроде как правило хорошего тона. По крайней мере, так мне говорили.
Я часто моргаю в наивной надежде, что видение исчезнет. Никогда близко не общалась с крестным Гарри, но такой Сириус мне не нравится совершенно точно. Ощущение, что он намеренно издевается.
— Давай, Гермиона, сделай лицо попроще. Будем развлекаться. Вот, смотри.
В руках у него появляются кисточки и тюбики с краской. Он легко поднимается и, в пару шагов преодолев разделяющее нас расстояние, деловито присматривается к оконному стеклу. А мне вдруг становится любопытно.
Если у сумасшествия есть свойство прогрессировать, то мое явно движется к следующей стадии.
— Чистая страница, — комментирует он в ответ на мой вопросительный взгляд, — как в жизни — рисуй все, на что хватит воображения. Или смелости.
— Жизнь нельзя подчинить только своим желаниям, Сириус.
— Готов поспорить, ты не пробовала, — он увлеченно смешивает желтый и красный.
Получается оранжевый оттенка молодой осени. Или волос Рона. Кисточка легко подчиняется движениям его пальцев, оставляя на стекле широкие яркие мазки. — Смотри, в этой комнате всегда будет солнце. Плевать на смену времен года. Ты сама можешь решить, будет в твоей комнате лето или зима. И в жизни тоже так. Ты вольна распоряжаться своей судьбой. Можешь рисовать на ней что угодно. Или оставить как есть. В любом случае это только твой выбор. Понимаешь меня?
Удивительно, но я понимаю. Кажется, он хочет меня подбодрить, только выбрал немного странный способ. В любом случае, за последние несколько минут я ни разу не вспомнила о войне.
Оказывается, безумие может быть приятным.
— Я хочу весну. Нарисуй цветущий луг.
— Как пожелает леди.
Он извлекает тюбик с зеленой краской и довольно щурится.
— Оттенок светлый малахит. Точь-в-точь глаза Эванс. Помнишь, как у Джейми от них сносило крышу?
Естественно, я не могу этого помнить. И я здесь явно не единственная, кто потерял рассудок. Это мысль доставляет удовольствие. Но, как бы то ни было, цвет я узнаю. Не зря говорят, у Гарри глаза его матери.
— Я люблю Рона, — почему-то считаю нужным уточнить я.
— Конечно, детка, — скалится Сириус, — любишь.
— Ты мне не веришь?
— К черту меня. Вопрос в том, веришь ли этому ты.
* * * Я просыпаюсь в холодном ознобе. Взгляд на окно — убедиться, что урок рисования мне только приснился. Удивительно, но осознание этого не приносит облегчения. Потому что слова Сириуса задели за живое. А действительно, верю ли я?..
Прим. автора: согласно теории цветов, зеленый в одном из своих значений — цвет мира; серый — цвет застоя и депрессии.
Пробуждения по утрам похожи одно на другое. Вытираю со лба капли пота и в очередной раз напоминаю себе, что пора начать принимать зелье для сна без сновидений. Кутаясь в одеяло, слушаю мирное дыхание Джинни и наблюдаю, как рассвет белыми бликами проникает сквозь неплотно задернутые шторы, как комната под робкими лучами солнца приобретает привычные очертания. Призрачные тени ночи растворяются в новом дне, и хочется верить, что мои страхи уйдут вместе с ними.
В ванной — зеркало в нелепой раме с трещиной посередине. Вроде бы всего-то и нужно, что взмахнуть палочкой и произнести элементарное «репаро», но никому нет дела до домашнего интерьера, и каждое утро вместо цельного отражения я вижу, как зеркало делит мое лицо пополам. Это настолько отражает мое состояние, что я не могу сдержать горькой усмешки. Есть болото моих кошмаров и есть новый мир, в котором я пока не нашла своего места. Привычные мысли, с которыми я спускаюсь к завтраку. Мне нравятся запахи кофе и свежей выпечки, плывущие с кухни, нравятся тихие голоса сидящих за столом, звон столовых приборов и атмосфера семейного утра, но больше всего мне нравится чувствовать, что я не одна.
Моменты, когда звучит искренний смех, все еще редки, но они есть, и это дает надежду. Они как вспышки памяти, отголоски детства, заставляющие верить, что со временем все наладится. Наблюдая, как мистер Уизли торопится на работу, как Рон с аппетитом уплетает завтрак, как Джинни пререкается с матерью, я радуюсь, что есть вещи, которые остаются неизменными несмотря ни на что. Вряд ли сейчас для меня есть что-то более желанное, чем сидеть рядом с двумя самыми дорогими людьми и пытаться верить в светлое будущее.
— Я думал навестить малыша Тедди, — сообщает Гарри, откладывая вилку и вопросительно смотря на нас с Роном, — не хотите со мной?
Едва ли ему будет легко увидеть сына Люпина и Тонкс, одинокую Андромеду и дом, где он приходил в себя после падения с мотоцикла, и я, как всегда, готова идти за ним куда угодно, просто чтобы быть рядом. Положительный ответ почти срывается с языка, но покашливание Рона напоминает, что у нас на сегодня уже есть планы.
— Может, в другой раз? — запнувшись, спрашиваю я, — мы с Роном хотели ненадолго уйти.
— И это что-то, о чем мне не стоит знать?
— Ради Мерлина, Гарри! — Джинни закатывает глаза, — они просто хотят побыть вдвоем.
Видя смущение на его лице, я легко могу догадаться, о чем он думает. Он не привык к мысли, что я и Рон вместе, и к появлению территории, где он третий лишний. Я тоже не привыкла, и готова сейчас отменить все планы, видя его попытку придать лицу подобающее выражение. Это Гарри, и он всегда старается поступать правильно, и поэтому сейчас усердно делает вид, что рад за нас. Откидывается на стуле, кладет руки нам на плечи и улыбается Джинни.
— Тогда вместо этих двоих придется отдуваться тебе, — говорит он ей.
Рон смеется, глядя, с какой прытью сестра взлетает вверх по лестнице, чтобы привести себя в порядок, а я гадаю, осознанно ли Гарри поглаживает мое плечо.
* * * Ленивый июльский полдень, сладкий летний воздух и Рон, лежащий на старом пледе, прикрывающий глаза от слепящего света — картина умиротворения и покоя, слишком яркая, чтобы верить в ее реальность. Лазурное бесконечное небо и цветущая зелень — красивые декорации, на фоне которых я кажусь самой себе бледным серым пятном.
Пикники на свежем воздухе — не самое любимое занятие, но я стараюсь выглядеть довольной, потому что этого от меня ждет Рон. Потому что так правильно.
Победители должны выглядеть счастливыми.
Я никогда не мечтала о прекрасном принце, даже в детстве. Скорее, о человеке, с которым легко молчать, быть самой собой и ничего не бояться. Теплота руки и взгляда, одни на двоих мечты, улыбка, предназначенная только мне, — вот что главное. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что Рон Уизли мне этого дать не сможет. Перебираю пальцами его волосы и думаю, что солнце греет и вполовину не так, как его присутствие. В прошлом все обиды и непонимания, сейчас — только безусловная нежность и благодарность за то, что он рядом.
Иногда я почти завидую легкости, с которой он относится к жизни: для него не существует полутонов, только черное и белое, сменяющие друг друга. Рон, сам того не подозревая, нашел лучший способ дать нам надежду — он остается самим собой. Я бы хотела, подобно ему, смотреть на мир с уверенностью в будущем, но в этом я больше похожа на Гарри. В то время как Рон идет по дороге в новую жизнь, таща нас обоих за собой, мы оба стоим на месте, упираемся и продолжаем оглядываться назад. Не хочется его разочаровывать, и я продолжаю копировать его искреннюю улыбку, его солнечное настроение, думая о том, что не все мечты легко осуществимы. Трудно быть самой собой, когда знаешь, что Рона расстроят и непрошеные слезы, и разговоры об упущенных возможностях, и даже сами попытки сделать вид, что все в порядке.
— Тебе необязательно все переживать в одиночку, Гермиона, — говорит он, словно читая мои мысли, — иногда стоит рассказать кому-то о своих чувствах, и станет легче.
Он так хорошо меня знает, что, наверное, не стоит удивляться его проницательности, но я не готова говорить о себе, по крайней мере, с ним. Мысль о том, что, будь на его месте Гарри, я бы легко и даже с готовностью открылась ему, застает врасплох, и я гоню ее прочь, пытаюсь отшутиться и увести разговор в сторону:
— Так говорит мистер Уизли, да?
— Вообще-то да, — отвечает Рон и садится, чтобы видеть мое лицо, — но важно не это. Важно то, что ты не позволяешь к себе приблизиться, не принимаешь помощи, и я не понимаю, что с тобой происходит. Я не знаю, что я делаю не так.
Я и сама не понимаю, что со мной. На протяжении последних лет я хотела быть рядом с ним, кляла его за бесчувственность, отсутствие такта и понимания, и все равно верила, что настанет момент, когда он изменится, повзрослеет, сможет любить меня. Время пришло, а я оказалась не готова. Хуже того — я начала сомневаться в собственных чувствах. Мы вместе, нам больше ничего и никто не мешает, но откуда тогда это ощущение, будто чего-то не хватает, будто я что-то упускаю?
— Рон, мне жаль, что ты так это видишь, но мы все сейчас немного не в себе, не я одна. И с этим ничего не поделаешь, остается только верить, что со временем все наладится.
Он неуверенно улыбается, и в этот момент я верю в свои слова. Я хочу в них верить.
— Ладно, я согласен ждать, — говорит он, — но не понимаю, почему ты не хочешь разговаривать о том, что тебя волнует. Я вот могу рассказать тебе что угодно.
— Хочешь сказать, я знаю не все твои секреты?
— Да, не все, — после минутной заминки подтверждает он. — Есть кое-что, что мы с Гарри тебе не рассказывали. Помнишь, когда мы уничтожили медальон Слизерина, ты удивилась, что это вышло так легко?
Он мог бы не спрашивать: тот вечер — вечер его возвращения — я никогда не смогу забыть. Крестражи, скитания, жизнь в палатке — это не то, о чем я хотела бы сейчас думать, но на щеках Рона легкий румянец, выдающий волнение, и я понимаю, что это для него важно, а потому внимательно слушаю, хоть и недоумеваю, о чем он пытается мне сказать.
— Так вот, это было нелегко, — смущаясь, продолжает Рон, — перед тем, как я ударил по нему мечом, он показал мне, чего я боюсь больше всего.
— Пауков? — предполагаю я.
— Гермиона, я серьезно, — морщится он, — я видел, как ты целуешь Гарри.
Всего несколько слов, а действуют, как пощечина — хлесткая, звонкая. Не верьте, что чувство вины проходит со временем. Оно накрывает с головой, стоит только вспомнить о его причине, и пусть тот поцелуй был не вчера, ничего от этого не меняется. Гарри, обнимающий меня, его губы на моих — это то, чего я не могу забыть, то, чего я не могу себе простить. А теперь, оказывается, еще и то, что видит Рон в своих кошмарах. Лучше бы он мне этого не рассказывал.
Я противна самой себе.
— Рон, ты ведь понимаешь, что у тебя нет поводов для ревности?
Очередная почти правда: да, Гарри прекрасный друг, и Рон не должен в нем сомневаться. А вот насчет себя я не уверена. Дружба, проверенная годами и войной, привычка беспокоиться друг за друга — самое ценное, что у нас осталось, и у меня, казалось бы, все просто: есть лучший друг и любимый человек. Никаких дилемм, никаких вопросов.
Все просто только до тех пор, пока Гарри не смотрит на меня украдкой, думая, что я не вижу. В такие моменты я не могу описать выражение его лица иначе, чем странное, и догадываюсь, что он тоже помнит. За много лет бывало всякое, но еще ни разу я не представляла его на месте Рона, как часто бывает сейчас. Всего лишь одна случайность, проявление слабости, несдержанности заставляет задуматься, что все могло сложиться по-другому. Все вдруг становится важным — каждый взгляд исподтишка, каждая обращенная ко мне фраза, каждая минута, проведенная рядом. Все, что есть между нами — понимание, тепло, привязанность, идущая из детства, совместное прошлое, общее настоящее — не просто так, это возможность других отношений. Которая так и остается возможностью. Гарри по-прежнему с Джинни, и они, похоже, счастливы, а я, как канатоходец, ступаю по тонкой грани сомнений, стараясь не смотреть вниз и уверяя Рона, что у него нет поводов для ревности.
— Да, я знаю, — соглашается он, выводя меня из раздумий. — То есть, я сейчас это знаю, а тогда был совсем не уверен. Если помнишь, ты осталась с ним, и вы, в конце концов, жили вдвоем в одной палатке. Поводов было достаточно, согласись.
— Ты знаешь, почему я осталась тогда с ним. Это было правильно, и я не боялась трудностей, не бежала от них, как это сделал ты.
Я сказала это и тут же пожалела о своих словах — обидных, несправедливых. Ошибка Рона ничтожна по сравнению с остальными его поступками, и я не могу видеть, как он до сих пор терзается из-за нее.
— Ты будешь вечно мне об этом напоминать, да, Гермиона? Почему ты все еще не можешь мне этого простить? Я жалею, что так поступил, и хочу забыть об этом, ясно?
Вызов в его голосе напоминает о наших прошлых ссорах, и я слишком хорошо представляю, чем закончится этот разговор, прояви я хоть каплю своего обычного упрямства. Я не могу допустить, чтобы утро закончилось так, чтобы Рон обижался на меня, когда он мне так нужен.
— Я не хотела тебе об этом напоминать, — говорю я, пряча подальше внезапно возникшее раздражение, — я давно тебя простила. И буду вспоминать только хорошее, обещаю.
* * * Атриум Министерства магии видится мне размытым темным пятном — движущимся, почти живым. Водоворот лиц, рук, слов засасывает и не отпускает, множество голосов сливаются в одну нестройную мелодию, и я хочу вырваться на поверхность, вдохнуть воздуха, но вместо этого киваю, отвечаю на вопросы, слушаю пожелания — автоматически, почти неосознанно. Душно, тесно, тяжело, будто каменный потолок всем своим весом давит на плечи, а толпа смыкается тугим кольцом, пестрит разноцветными мантиями, несет меня, словно по течению. Остается только оглядываться по сторонам в безуспешной попытке отыскать Рона. Минуту назад его рука выскользнула из моих влажных пальцев, и вот я уже не вижу его рядом.
Гарри я потеряла из виду еще раньше: репортеры добрались до него у самых дверей зала суда. Его показания в пользу Нарциссы Малфой — сенсация, которая будет завтра во всех газетах. Процесс над женщиной, чья отчаянная попытка защитить сына сделала победу возможной, был закрытым и тихим, но атриум, словно по контрасту, похож на гудящий улей. Я боюсь представить, что будет во время показательных процессов.
Хочется быть как можно дальше от этого.
Ослепляют вспышки фотоаппаратов, и я почти не вижу ничего перед собой, иду по памяти в вожделенной цели — камину, который перенесет меня под защитные чары дома Уизли. Чувства обострены до предела, и, когда кто-то тянет меня за рукав, я едва удерживаюсь от позорного испуганного крика.
— Спокойно, это я. Под мантией-невидимкой.
Легкая серебристая ткань укрывает меня, и я будто попадаю в другой мир, где есть только Гарри, его вымученная улыбка и плечо, к которому я прижимаюсь щекой, рассмеявшись от облегчения.
Странно стоять посреди переполненного суетящегося зала и забыть о том, где находишься. Я не хочу помнить о том поцелуе, о странных снах, что я вижу в последнее время, но выходит не очень. Наоборот, все становится еще хуже, когда Гарри успокаивающе гладит меня по волосам. Казалось бы, нет ничего привычнее, чем прятаться вместе под мантией-невидимкой, и этого его неизменного дружеского участия, но сегодня все не так. Сегодня от его близости болезненно-сладко, а его прикосновения — то, от чего я не могу отказаться.
— Значит, ты смог от них скрыться, — говорю я просто для того, чтобы что-нибудь сказать.
— Не скажу, что было легко. Почему Рон не с тобой?
Гарри помнит о Роне, а мне стыдно, потому что я успела забыть. Мы так близко друг к другу, и я уже не помню момента, когда это перестало казаться естественным. Я разрываюсь между желанием прижаться к нему еще сильнее и здравым смыслом.
Я боюсь своих ощущений.
— Мы потерялись, он должен быть где-то здесь. Найди его, хорошо? Я… неважно себя чувствую, мне нужно на свежий воздух.
— Тогда я тебя провожу и вернусь за Роном.
— Нет.
Слишком резкое и поспешное «нет», чтобы выглядеть правдоподобно, и я вижу, что он растерян и не знает, как реагировать. Гарри всегда хочет помочь, для него это в порядке вещей. Не в порядке только я, потому что не могу контролировать себя, когда он так близко. Интересно, с каких это пор?
— Не надо, я справлюсь, — как можно увереннее заявляю я, пытаясь не замечать его внимательного взгляда, — увидимся в Норе.
Не дожидаясь ответа, торопливо сбрасываю с себя мантию и спешу к камину, с неожиданной ловкостью прокладывая себе дорогу.
Я понимаю, что мой поспешный уход больше похож на трусливое бегство, и надеюсь только, что Гарри не захочет узнать его причину.
* * * Дом Блэков на площади Гриммо всегда казался мне живым, обладающим характером. Когда сквозняк хлопает дверями, скрипит ржавыми петлями, трогает тяжелые пыльные шторы, кажется, что дом дышит, дом говорит. Он гордо смотрит в лондонское небо сквозь грязные проемы окон, помнит поколения своих обитателей и скорбит по ним. Когда теплая дождевая вода сочится сквозь протекающую крышу, кажется, что он плачет.
Вряд ли я когда-нибудь вернусь туда в реальности, но во сне — легко. Переступаю порог вслед за угрюмым неразговорчивым Сириусом и жду, что с пола поднимется размытая пыльная фигура, напоминающая Дамблдора, а пустота вздрогнет от рокочущего голоса Аластора Грюма. Но магия не вечна, и поэтому ничего не происходит.
Время не оставляет следов.
Под ногами стонут гниющие доски, сопят портреты на стенах. Здесь особо чувствуется бег времени, здесь щемит сердце от воспоминаний, приходящих гудящим роем. Сириус ведет меня в свою комнату и молча протягивает кисточку.
— Хочешь, я нарисую для тебя девушку в маггловском бикини?
— Оставь эту затею, детка, — хмыкает он, — у тебя не хватит таланта.
— Во сне все можно, разве нет?
Он не отвечает, рассматривая приклеенные к стене колдографии. Мне не нужно подходить, чтобы увидеть изображение, я знаю и так, что там четыре человека, — счастливые, держащиеся за руки.
Я отворачиваюсь к окну, не желая видеть его боли, зная, что иногда утешения бывают не нужны. Знакомая площадь — темно-синее небо над серпантином тротуаров, редкие прохожие и равнодушные холодные звезды. Я почти ожидаю увидеть людей в темных плащах, и мне вдруг становится страшно, что все может повториться. Не успев подумать, что делаю и зачем, выдавливаю из тюбика краску, размазываю ее по стеклу руками, просто чтобы не видеть этого тоскливого пейзажа, вызывающего горькие воспоминания.
— Почему желтый? — безразлично спрашивает Сириус, оборачиваясь и подходя ко мне.
— Схватила первый попавшийся, — объясняю я, — неплохо с темно-синим.
— Теперь эта комната еще больше походит на палату умалишенного, — констатирует он, — молодец, детка.
Усталое лицо, спутанная челка, но глаза живые — в этом человеке все наполовину, словно он учился жить и бросил, не сдав экзамена.
— Сириус.
Молчание.
— Сириус, это же бред. Я имею в виду то, что ты говорил в прошлый раз. Если бы жизнь можно было рисовать, как красками на этом стекле, разве ты бы нарисовал себе Азкабан и смерть… их?
Он смотрит на меня как на несмышленую первокурсницу и снисходительно улыбается.
— Видишь ли, дело в том, что не ты одна держишь в руках кисточку.
* * * — Ты действительно хочешь уехать? — спрашивает он в десятый раз, и я еле удерживаюсь, чтобы не закатить глаза.
— Рон, я хочу увидеть родителей. Они, если ты помнишь, до сих пор не подозревают, что у них имеется дочь, — терпеливо объясняю я, — кроме того, не могу же я поселиться у вас навечно.
Сжимаю в руках плетеную бисером сумочку — ту самую, что путешествовала с нами по всей стране и не раз выручала, и не могу сдвинуться с места. Если так пойдет и дальше, я опоздаю на самолет.
— Ошибаешься. Ты легко можешь жить здесь, сколько захочешь.
Легкий, невесомый поцелуй на прощание, прерванный звуком шагов и деликатным покашливанием.
— Гермиона, можно тебя?..
Я киваю, еще раз обнимаю Рона, стараясь не обращать внимания на его удивленный взгляд, и жестом приглашаю Гарри следовать за собой. Мне в любом случае нужно дойти до границы антиаппарационного барьера, и его компания будет не лишней. Он послушно идет рядом, пряча руки в карманах брюк, что всегда выдает его сомнения и неуверенность. Мне приходится напомнить себе, что, уезжая, я никого не бросаю, что у Гарри есть Рон, есть Джинни, и он не нуждается еще и в моей заботе.
— Ты действительно избегаешь меня в последние дни или мне только кажется?
Конечно, он задал тот самый вопрос, которого я боялась. Потому что на него я не могу ответить даже себе. Все стало слишком сложно, слишком запутанно, и уезжаю я отчасти поэтому. Мне нужно время разобраться в своей жизни, понять, чего я хочу.
— Тебе кажется, — все, что я могу ему ответить.
— Вот, опять. Ты отводишь глаза, — он хватает меня за руку и заставляет остановиться, — скажи, что ты уезжаешь не из-за меня.
Трудно смотреть ему в глаза и говорить неправду, но признаться, что я думаю о нем не только как о друге, — еще труднее.
— Я хочу увидеть родителей, — повторяю я то, что говорила Рону, — а тебе, Гарри, пора привыкать, что мир вертится не только вокруг тебя.
— Послушай, я всего лишь хочу знать, что у тебя все хорошо. Что ты счастлива с Роном и я зря за тебя волнуюсь.
— Именно. Я счастлива с Роном.
Позже, откинувшись на сиденье в самолете и закрыв глаза, я вспоминаю выражение его лица и не могу избавиться от ощущения, что видела в нем разочарование. И я не могу понять, было ли оно на самом деле, или это я хочу, чтоб было так.
* * * Прим. автора: в одном из своих негативных значений желтый цвет — цвет эмоциональной неустойчивости; темно-синий (индиго) — цвет сновидений, грусти и потребности в уединении.
Возможно, судьба не хотела, чтобы Гермиона Грейнджер пускалась в бега. Возможно, судьба хотела, чтобы вместо этого Гермиона Грейнджер изменила мир. Мир, в котором, получив ещё один шанс на жизнь, Гермиона неожиданно превратила в героев обыкновенных злодеев.
Но кто знает, чем обернутся Холода и потери Для того, кто умел верить? И кто знает, когда над водою Взойдёт голубая звезда Для того, кто умел ждать? Северус Снейп выживает после укуса Нагайны и понимает, что смерть Темного Лорда преподнесла ему самый лучший подарок: Лили Эванс теперь жива. Но что, если Воландеморт не совсем мертв, что, если теперь судьбы Лили и Темного Лорда тесно переплетены и придется снова выбирать: предать любовь всей своей жизни или пожертвовать ей ради общего блага?
Уникальные в своем роде описания фильмов и книг из серии Поттерианы.
Раздел, где вы найдете все о приключениях героев на страницах книг и экранах кино.
Мнения поклонников и критиков о франшизе, обсуждения и рассуждения фанатов
Биографии всех персонажей серии. Их судьбы, пережитые приключения, родственные связи и многое другое из жизни героев.
Фотографии персонажей и рисунки от именитых артеров