Билл бежит, втягивая носом вкусный вечерний воздух. У коттеджа «Ракушка» он совсем не тот, что здесь, в лесу, хотя, по идее, в уединенном месте у самого моря воздух тоже должен быть чистым и свежим. Но человеческое присутствие дает о себе знать: у «Ракушки» пахнет не только морем, но и едой, дымом, домом и особенно Флер. Здесь же — только запахи хвои, смолы, земли и сырости. Билл бежит что есть сил, Билл дышит, Билл забывает, и ему вкусно и почти хорошо.
От быстрого бега чутье обостряется, и когда Билл входит домой, в нос ему ударяет приторный запах духов. На самом деле духи у Флер легкие, почти невесомые, но после быстрого бега и лесного воздуха они кажутся навязчивыми и удушливыми. Билл не выдерживает и рявкает:
— Сколько раз я тебе говорил не душиться так?! От тебя несет, как от парфюмерной лавки!
Справедливости ради надо сказать, что обычно ему нравится, как она пахнет, и только если он решит пробежаться по лесу... Справедливости ради надо также сказать, что если бы Флер могла предугадать, в какие вечера Билл пойдет в лес, а значит, ей не стоит пользоваться духами и делать сотню других раздражающих мужа вещей, она бы так и делала. Но дурное настроение Билла Уизли, влекущее его в лес, не зависит ни от дней недели, ни от фаз луны: он же не оборотень.
Билл не оборотень, уж он-то знает это лучше всех. Он рад этому, рад, что, несмотря на нанесенную ему Грейбеком рану, он не опасен, не заразен и адекватен. Но иногда — не в полнолуние, нет, просто иногда — ему хочется стать волком, бежать по лесу и выть. Ему плохо от того, что у него может быть такое желание, и от того, что оно никогда не сбудется, ему тоже плохо. И когда становится совсем невмоготу, Билл аппарирует в лес и бежит что есть сил за волчьей свободой, которой ему никогда не видать. А потом он возвращается домой, так ничего и не достигнув, только вымотавшись, и орет на прекрасную, добрую, любящую, но благоухающую Флер.
Никто не осуждает Билла за то, что иногда он срывается на жену, на братьев, на всех, кроме любимой малышки Виктуар и гоблинов. Мать, которая раньше, несомненно, выдала бы ему по первое число за такие выкрутасы, сейчас на его стороне, потому что с дня смерти Фреда она всегда на стороне детей, что бы они ни вытворяли. Остальные за него волнуются, понимают его, жалеют и не могут осуждать. Ну а Флер, его боевая Флер, которая за словом в карман не лезет, слишком его любит, чтобы сказать ему все, чего он на самом деле заслуживает своим поведением. Жаль, что даже эта мысль и даже то, что он тоже очень любит Флер, не заставляет его притормаживать на поворотах.
Притормозить его заставляет только Гермиона. Именно поэтому он видит ее гораздо чаще, чем даже родных братьев. Вот и сегодня, пока Флер смотрит взволнованным и грустным ланьим взглядом, извиняется и говорит, что сейчас пойдет примет душ (а бесполезно! Все равно будет вонять!), Гермиона выходит из гостиной, скрестив руки на груди, почти как покойный Снейп, и говорит:
— Перестань. Флер абсолютно нормально пахнет, а в душ надо тебе самому. Иди, Билл, остынь и перестань быть скотиной.
Билл наорал бы на нее, но он знает, что это бесполезно. Поэтому он говорит Флер «Прости, пожалуйста, ты не виновата» и послушно плетется в душ. Он сует голову под струю чуть теплой воды и стоит так, пока не понимает отчетливо, что Флер совершенство и драгоценность, он сам несдержанная скотина, а Гермиона права. Тогда он приводит себя в порядок и идет в гостиную, где выдерживает оценивающий прищур карих глаз, получает одобрительный кивок и расслабляется. Гермиона считает, что он в порядке, значит, все уже хорошо.
Когда мнение Гермионы по этому поводу стало для него важнее собственного? Наверное, лет через пять после Победы, когда после очередной громкой ссоры Флер отправилась собирать вещи, а он отправился на семейный ужин, и никто не сказал ему, что он неадекватный придурок. Никто, кроме малявки Гермионы, которая сначала чуть его не прокляла, потом окатила Агуаменти, потом буквально пинками, не дав высушиться, погнала домой — извиняться. А на следующий день благосклонно выслушивала благодарности Билла, до которого наконец дошло, что именно он чуть было не натворил.
Благодарностями он тогда не ограничился и долго спорил с Гермионой, тщетно надеясь поставить ее на место. Он, как-никак, старше и умнее на десять лет!..
— Ты просто ничего не понимаешь. Вообще ничего. Откуда тебе знать, что это такое — жить со зверем внутри?! Откуда тебе знать, что это такое — не быть ни полноценным человеком, ни полноценным оборотнем? Как ты вообще можешь меня осуждать?! Кто — ты — такая, чтобы осуждать меня?!
У Гермионы было, что на это ответить. Она сказала ему тогда:
— Вспомни Ремуса. Разве профессор Люпин когда-нибудь вел себя так, как ты?
— Он хотя бы мог быть оборотнем, он знал, что это такое. Ему было легче, чем мне, — возражал Билл. Он понимал, что он не самый несчастный в мире человек, но совсем не хотел это признавать. А Гермиона смеялась.
— Нет, ему было ничуть не легче. Тебе хочется ясности, полноценности или чего там еще, а ему просто хотелось быть нормальным человеком. И он, так же, как и ты, не мог получить того, что хотел.
— Вот откуда ты на наши головы такая умная?..
Так и не сумев переспорить Гермиону, он поблагодарил ее за компанию и интересную беседу. Это вслух. За все остальное он сказал ей «спасибо» про себя, и ему кажется, что она это поняла.
А потом он вернулся домой и с тех пор никогда не срывался так, как раньше, потому что каждый раз, когда внутри него поднимает голову его недоволк, каждый раз, когда он говорит что-то лишнее и неправильное, его личная воображаемая Гермиона выходит из ближайшей комнаты и говорит ему: «Уильям Артур Уизли, приди в себя! Билл, не будь скотиной! Извинись немедленно». И Билл слушается ее. Сегодня и всегда.