Сириус не хочет даже думать о том, как все было бы, если бы он тогда погиб в Министерстве, если бы все-таки провалился в Арку, если бы не отдернуло, словно подцепив невидимым крюком, в сторону в тот момент, когда он уже покачнулся, выгнулся дугой и затылком почувствовал могильный холод. Он до сих пор помнит, что перед глазами стояло не лицо Беллатрисы — злобное и торжествующе оскаленное, а лицо Гарри, который понял все на мгновение раньше Сириуса. Лицо это было бледным, искаженным мукой и горечью; глаза за заляпанными стеклами сверкали от непролитых слез, рот распахнулся в крике, но Сириус ничего не слышал, пока падал. Он все еще видел это отчаяние во взгляде, а в голове птицами бились две мысли: «как все неловко» и «наконец-то». Наконец-то.

Потом за эти мысли было стыдно, особенно за облегчение, которое он ощутил, когда на секунду поверил — все, конец его нелепой, дурацкой жизни, больше похожей на черновик.

Жизнь ведь и правда была дурацкая: десяток исписанных, измятых и исчерканных вдоль и поперек листов, которыми впору было камин топить, одни ошибки, тупики, обрывы, все не так, как хотелось бы, словно это тренировка, а после будет возможность пройти весь путь заново. В действительности никакой возможности не оказалось, никаких вторых шансов, и поэтому Сириус мог думать только: «наконец-то». Пора. Больше не будет отчаяния, серых, удушающих будней, проклятого дома, который все глубже и глубже затягивал в безумие, мыслей о том, что все прошло мимо, что ему уже за тридцать, а он до сих пор чувствовал себя школьником, мальчишкой, готовым на проделки. Он никому не был нужен со своими проказами, со своей еще неотгоревшей юностью, с ночными кошмарами и скользящими в них дементорами, с желанием помочь и доказать, что он может быть полезен, с жутким, пугающим сомнением внутри, которое одолевало Сириуса каждое утро... Сколько ему лет? Восемнадцать, двадцать пять или тридцать три? Кто он? Человек, пес, или погрязший в блаженном забытьи сумасшедший, запертый в тесной клетке? Сириус запутался в самом себе, как в густом бескрайнем лесу, и колючие, с острыми кинжальными иглами, разлапистые ели царапали щеки, ладони, наступали, росли на глазах, с каждым днем все дальше и дальше уходя верхушками в темное беззвездное небо. Сириус хотел сбежать от этих сомнений, из-под этого мрачного, черного неба, в котором не проглядывалось и проблеска надежды. У Сириуса не было сил бороться. И тогда он думал — не для кого.

Потом было стыдно. Они вывалились из камина: Сириус, все еще оглушенный и не верящий, что чудом спасся от гибели, запутался в ногах и рухнул на пол, уткнувшись носом в пушистый пыльный ковер; через мгновение сверху рухнул такой же оглушенный и растерянный Гарри. Сириуса сильнее вжало в ковер, стало тяжелее дышать и бок пронзило острой, слепящей болью — Гарри нечаянно ткнул кулаком, когда падал. Они лежали так, не шевелясь, Сириус только повернул немного голову, ободранный о ворс нос горел — наверняка стесал кожу. Из камина продолжали вышагивать люди, но Сириуса и Гарри никто не трогал, их просто обходили по дуге. Сириус видел только чужую обувь, щиколотки, обернутые мантией, пятна грязи на коже и замше, стесанные каблуки, грубые швы, пару зеленых молодых листьев, прилипших к чьей-то подошве. В голове гудело, сверху лежал Гарри и отрывисто дышал в шею, он почти не двигался, только мертвой хваткой вцепился в запястье Сириуса; теплые пальцы судорожно сжались, прощупывая пульс, а затем расслабились.

Их никто будто не замечал. Мимо прошелестел темно-фиолетовой мантией Дамблдор, прохромал, глухо клацая деревянной ногой, Грюм, следом потянулись остальные: замелькали стоптанные кеды, балетки, и все они направлялись на кухню — оттуда доносились взволнованные голоса, Сириус улавливал только отрывки фраз, имя Гарри и свое, но не стал прислушиваться. Просто закрыл глаза, расслабился. От камина исходил жар, и было невероятно уютно так лежать, словно он действительно в своем доме, рядом человек, которому он не безразличен, и Сириус еще не совсем мертв — пусть и потрепан жизнью, но жив, он дышит, и может решать для себя: кем, с кем, для кого и где ему быть. Это казалось озарением — еще не все кончено. Не все.

Они так и лежали на ковре. Озаренный внезапным открытием Сириус и Гарри, который немного отполз и теперь лежал на боку рядом, уткнувшись лбом Сириусу в плечо. Гарри тихо, почти беззвучно плакал, из-под крепко зажмуренных глаз скатывались по переносице, а затем по виску слезы и впитывались в ворс; воспаленный, набухший шрам немного кровоточил. Сириус молчал, слушая эхо голосов, доносящихся с кухни, как изредка всхлипывал Гарри, как трещали поленья в камине, скрипели половицы. Было хорошо. Легко, просто, Сириус словно скинул десяток лет, забыл об Азкабане, обо всем, что было до и что причиняло боль, все сомнения, страхи, обиды, недосказанности, все, что отравляло жизнь, осталось позади. Сириус, наверное, действительно упал в Арку, а потом все-таки сумел как-то выбраться: отчего-то чистый, цельный, снова горящий, готовый к будущему, которое никогда не планировал.

Когда Гарри перестал плакать, Сириус все-таки поднялся с пола и потянул за собой Гарри. Тот послушно встал, оправил одежду, отряхнул от золы колени. Лицо у него было мокрое от слез, усталое, на правом виске отчетливо проступал след дужки от очков — и Сириус вдруг вспомнил, что Гарри всего пятнадцать. Всего пятнадцать, а Сириус хотел оставить его одного, поддавшись слабости на мгновение, действительно хотел уйти и думал: "наконец-то". Наконец-то.

Сириус смотрел на Гарри — потерянного, бледного, вцепившегося в его ладонь.

— Пошли, — сказал Сириус и потянул Гарри за собой.

Они проскользнули мимо кухни почти незаметно: на мгновение Сириус кожей ощутил на себе тяжелый взгляд Ремуса, но он не окликнул их, молча отвернулся и продолжил разговор. Разговор, наверное, был важный и тяжелый: чьи-то голоса дрожали, интонации быстро менялись, все перебивали друг друга, и с каждой минутой, словно по спирали, нарастали шум и беспокойство.

В комнате у Сириуса темно и тихо. Он выпустил ладонь Гарри из своей, прошел к окну, чтобы распахнуть тяжелые темные гардины. Стало намного светлее — уже давно рассвело, и Сириус на несколько минут замер, завороженно глядя в окно, как по улице туда-сюда снуют люди — обычные люди, с усталыми, заспанными лицами, в черно-серой одежде, с черно-серыми зонтами, под которыми укрывались от слепого дождя. Сириус вдруг понял, что лето не за горами. Лето. У Гарри начнутся каникулы, и Сириус мягко улыбнулся в предвкушении: если все выйдет так, как он планировал, то они с Гарри выберутся на недельку на море. Он просто украдет Гарри у этих Дурслей, оставит им записку, напишет письмо Дамблдору с просьбой не волноваться. Уже сейчас Сириус знал, что после ему, разумеется, достанется: и от Дамблдора, и от Ремуса, от Молли, от Грозного Глаза, будет сотня подколок по поводу безрассудства и глупости — от Снейпа, но все это не имело значения. Перед глазами маячил загорелый счастливый Гарри, который улыбался до ушей...

За спиной зашуршало: Гарри скинул рубашку в кровавых разводах и, наступая на задники, выскользнул из кроссовок. Молча сел на кровать. Отчего-то он был очень напряжен, и лицо словно застыло: прямая линия губ, сведенные брови, тяжелый взгляд, и ярко алел все еще воспаленный шрам.

— Голова не болит? Где-то здесь у меня было зелье... — Сириус отошел от окна, начал копаться в тумбочке, но все флаконы — Обезболивающее, Сна-без-сновидений, Отрезвляющее — были пусты. Надо спуститься вниз, на кухню, но Сириус не хотел оставлять Гарри. Он хотел остаться здесь, в этой комнате, где было тихо, светло и спокойно.

— Сириус, хватит, ничего у меня не болит. Успокойся, — попросил Гарри, и Сириус прекратил бесполезно копошиться среди пустых склянок. — Просто... — Гарри замялся на мгновение, а потом тихо закончил: — Пожалуйста, никогда не бросай меня. Даже не думай об этом.

Сириус кивнул не раздумывая, снова ощутив укол совести. Затем распрямился и обернулся собакой, поддавшись внезапному желанию свернуться у ног Гарри и ни о чем не думать. Он улегся боком прямо на ступни Гарри, тот тепло улыбнулся в ответ, сразу же запустив пальцы в шерсть, почесывая за ушами — Сириус нутром почуял и эту улыбку, и то, как напряжение в комнате стало медленно сходить на нет.

Они оба молчали; через некоторое время, когда за окном уже отшумел дождь, начало клонить в сон. Мысли, как откормленные, жирные карпы в мелком пруду, неторопливо дрейфовали, блестели пузом на солнце. От Гарри исходило спокойствие и умиротворение, он задремал, прислонившись к столбику кровати, ссутулившись и опустив голову на грудь, дышал размеренно, ладонь, которая все еще утопала в шерсти, изредка вздрагивала, шевелились пальцы. Очки смешно и трогательно сползли на самый кончик носа.

Перед тем, как окончательно уснуть, Сириус поймал себя на мысли: он был глупым человеком. Может, пес из него выйдет лучше? В любом случае, он больше не допустит и мысли о том, чтобы оставить Гарри.