Ты приходишь сюда во вторник. Очень плохо, ведь это самое начало. Линия на бумаге волнуется. Приток, отток, как волны на песке, и вправо, влево. За спиной раздаются не слишком тихие шаги. Но ты осторожен. «Здесь» не мастерская. «Здесь» — родной дом, где каждая линия знакома, и нет никаких четырех стен. Нет углам, даже сглаженным. И когда твоя рука поднимается в приветственном жесте, когда рот приоткрывается, чтобы прозвучало наконец: «Эй», ты молчишь.

На пороге ты едва прикасаешься к двери, точно ветка яблоневая постучала.

— Не слышала, как ты вошел.

Кисточка все еще лежит в моей руке. Чистая. А ты смотришь ошарашено. Даже оборачиваться не нужно, чтобы это понять. Ты такой понятный, даже когда совсем молчишь.

И ты оправдываешься, краснея всем лицом:

— У тебя было не закрыто. Я стучал, но мне никто не открыл, а потом я дернул за ручку и...

Капля воды падает на пол. Бумага вся тоже в разводах. Рисунок-невидимка, ведь вода не имеет цвета. Я откладываю кисть, продолжать с тобой невозможно. Просто когда кто-то смотрит так внимательно. Оборачиваюсь, и заканчиваешь ты поспешно:

— Слушай, каждый раз как я прихожу, у тебя не закрыто.

— Мне казалось, это ветка стучит.

Стук — тот звук, что выражает очень многое. Почтение в некотором роде, внимание. Деревья не дотягиваются ни до окон, ни до дверей. Ты дотягиваешься, ты очень высокий, но стучать не любишь. Не любишь, если заставляют ждать.

Понять тебя так легко.

— Ну да, наверное, — бормочешь себе под нос.

В комнате очень светло. Это самое светлое место в доме, почти под крышей. Именно поэтому у окна поставлен самодельный мольберт. Ножки у него короткие, массивные. Смотрят немного вкось, но даже в этом есть некоторое превосходство. Если не поднять его на стол, придется перед ним сидеть на коленях. Папа иногда рисовал здесь карикатуры. Не то чтобы у него совсем не получалось, но это было утомительным. Изображать людей такими, какие они есть. Это утомительно для папы.

В каждом человеке есть что-то совершенно неповторимое. Это не значит, что оно совершенно, как идеал, но оно идеально, как уникальность. Если посмотреть достаточно близко, ничего не увидишь. Со стороны оно всегда заметнее, но более — издалека.

С явным интересом ты оглядываешь комнату. Мы не виделись сотню лет. Но ты не хватаешь ту фотографию, что стоит на полочке, аккуратно обходишь стопу газет в огромной картонной папке и не дергаешь за занавески. Ты скромный гость, хоть и невероятно внимательный к мелочам. Желто-зеленый осенний листочек, приклеенный к внешней стороне окна дождем и ветром, привлекает твое внимание на несколько минут. Но ничего здесь не меняется. Никогда. Ты тоже это понимаешь, говоришь, все глядя в окно с озабоченным видом:

— Мы хотели собраться на неделе все вместе.

— Только что?

Есть какое-то «но». Оно есть всегда. Если в него не верить, если просто не замечать его, оно бы прекратило существовать. Но ты упорно за него хватаешься. Страшно упустить важное в жизни. Например, хорошую должность, полезных знакомых. И тогда берешься буквально за все. Как квоффл прозевать, который пущен в кольцо, — товарищи будут расстроены.

Тебя так легко понять, но сам ты ничего не понимаешь. Смотришь пристально в самую суть, но задеваешь носом стенки.

— Что? — говоришь ты, и мнешься с ноги на ногу, и хмуришься.

— Что-то мешает собраться? — И рука вновь берется за кисть. Две линии жирные, одна из них пусть будет порогом.

— Ах, это. — Как ты успокаиваешься! Вся краска с лица сходит, будто от сердца отлегло. — Да, все время кто-то из нас занят. Гермиона вон вообще работает как проклятая. А с Гарри я не виделся уже сотню лет. Я и сюда-то забежал ненадолго... по делу. Слушай, ты можешь сделать что-нибудь такое в лавку вредилок Уизли? Яркий стенд или что-то в этом роде? Мы с Джорджем уже всю голову сломали, пока думали. И тут он говорит, что Луна же может что-то такое придумать.

Ты переводишь дух. Речь отрепетирована не раз, но какой-то момент явно где-то вильнул. Что-то не претворилось в жизнь, что-то ускользнуло от внимания. И репетиция сошла на нет. Всякий раз, когда что-то идет не так, ты боишься. А «но» вмешивается всюду, куда ни глянь.

— Хочешь чая?

И ты вновь пугаешься. Всяких внеплановых слов, действий. Всего.

— Нет, спасибо.

Я все вожу мокрой кистью по бумаге. Свежие линии смазывают предыдущие, сглаживают углы, стирают контуры. Нечеткость, которую ты так не любишь.

— Так значит как? — спрашиваешь ты взволнованно. Голос сухой, ясно же, что в горле пересохло. И чего только надо было отказываться от чая? Все очевидно, даже если не смотреть. — Сможешь, Луна? Я заплачу, сколько это там стоит?

— Не надо платить.

— По старой дружбе, значит? — ты фыркаешь тихонько и в сторону. Лучше бы куда-нибудь присел. Но ты все стоишь и преувеличено внимательно разглядываешь обстановку.

Может быть, здесь не так по-домашнему, как ты привык. У вас очень милый домик, а уж крохотный садик с прелестными гномами выше всяких похвал. Я бы погостила у вас еще немного. Может, на следующей свадьбе получится? Это было бы очень приятно, если бы ты снова меня пригласил.

Ты говоришь, оправдываешься будто, и все руки заламываешь за спину:

— Только я заплачу обязательно, как только подкоплю. Такой завал сейчас, и кната лишнего нет.

Ты говоришь зачем-то очень громко. Будто чем громче скажешь, тем меньше внимания уделят словам. Стесняешься своих проблем, словно бы я об этом только что спросила. Я даже не смотрю, а ты вертишь в руках дорогую вазу. Она из бумаги, роняй, не роняй. Но даже если из хрупкого стекла, менее вещью она не становится.

— Очень красивый свитер, — не оборачиваясь, говорю я. — Такой же как ты красный, по-домашнему теплый.

— Я давно его покупал, — ты запинаешься, но очень хочешь быть услышанным.

— Это не важно совсем, куплен он или сделал руками.

Говоришь, чтобы тему сменить, невпопад:

— Вы тут все так хорошо прибрали. Честное слово, это место прямо не узнать. Такой погром был, когда мы приходили сюда в прошлый раз. Ты помнишь зачем... Очень дом у вас... необычный. Такое ощущение, когда ты внутри находишься. Прямо... я даже не знаю.

Легкость. Дом без острых углов. Сглаживать даже нечего.

— Здесь очень хорошо придумывать и творить. Мысли так сами в голову и приходят. Папа специально все так обустроил.

— Да, конечно, — соглашаешься ты с насмешливым видом. Кажется, привык уже под все поддакивать. Будто в противном случае это может обидеть. Но ты не рад слишком долго, на языке стоит вопрос.

У задумавшегося человека лицо меняется, и взгляд устремляется куда-то вдаль, в сторону. Смешное это выражение, но я не хохочу. Тебя это почему-то всегда расстраивает.

Из стороны в сторону ходишь по комнате. Можно сказать, ты мечешься по углам, но их здесь нет. Так часто бывает, когда переживаешь: вдруг просьбе откажут. Можно сказать: мне нужна помощь. Можно сказать: помоги мне. Но как это звучит? Так, словно ты уже смертельно болен. Слишком громко сказано. Но я уже все решила, просто хочу еще немного с тобой помолчать. Так это прекрасно, если понимать всю сложность, всю простоту этого момента.

В молчании души даже больше, чем в словах. В тишине больше смысла, если разговор весь обычная болтовня. И только молчание всегда очень искреннее.

Ты подходишь сзади. На бумаге размытые пятна, здесь линии, здесь вода. Но ты вновь ничего не можешь понять.

Можно сказать, но нельзя.

— А кто это? Никак не могу разглядеть, — спрашиваешь, чтобы отвлечься.

У портрета есть лицо, есть глаза и даже губы. Только ничего на бумаге не улыбается.

— Никто, — объясняю я.

Ты стоишь в стороне, чуть склонив голову в бок и приподняв брови. Стоишь с видом знатока, но даже и не смотришь. Глазами — да, но не душой. Не смотришь в самую суть. Глазами только слепой не увидит.

— Это еще никто, понимаешь? — говорю, и ты быстро киваешь. — Он может быть кем угодно, но пока он — никто.

Улыбка у тебя забавная. Вот-вот польется смех.

— Понимаю, Луна, конечно, понимаю.

Нельзя в себе так ошибаться, но разве объяснишь, если не слушают. Глаза у тебя добрые, но ты почему-то всегда слишком быстро отводишь взгляд.

— Так мы, значит, договорились? Очень нужно, правда, ты же знаешь, я бы не стал обращаться по пустякам.

— Ты не приходишь по пустякам.

— Вот именно!

— Можешь приходить в гости. Я буду рада.

— Да, конечно! — снова восклицаешь ты и после осторожничаешь. — Только мне и сейчас пора бежать. Я загляну к тебе через недельку, хорошо? Сделай что-нибудь в своем духе, ладно? Джордж будет рад, что ты согласилась нам помочь, очень мы голову поломали над этим стендом. Как он будет рад! — И ты даже глаза прикрываешь от удовольствия. Улыбаешься так забавно, как будто снова обычный школьник.

— А как они выглядят? — спрашиваю я. Ты ведь уже и так почти убежал, наговорил что-то о канарейках.

— Точно! Я принес для тебя брошюру, а показать забыл. — И ты вынимаешь из кармана эту измятую бумажку. На ней сфотографированы крохотные канарейки. — Смотри, тут все описано, ты сама разберешься.

Цвета яичного желтка шарики птичек кружат по фотографии.

— Странно, — говорю я, следя за одной из них. — Зачем они?

— Да не особо-то и странно. Я вообще сам придумал, ну, чтобы порадовать Гермиону. У тебя получится что-нибудь придумать, я чувствую. Встретимся через недельку, ладно?

Я говорю, ладно. Ты ведь этого ждешь, разве нет?

Возвращаешься ты в пятницу, спустя три дня, а обещал через неделю. На улице замечательная погода. Такая, что так и тянет побродить по холмам. И смотреть вдаль, не закрывая глаз от ветра.

Вчера заканчивается краска, но портрет еще не готов. Я спускаюсь из домашней мастерской, чтобы собрать немного травы. Сок растений невероятно зеленый, но краска получается темной. Буро-зеленой. Ты однажды говоришь, что она странно пахнет. Она пахнет тобой. Свежая, немного горчит и язык вяжет. Я помню, что тебе об этом говорила, но в другой раз ты повторяешь то же, что и в первый.

— Прости, я разбудил тебя? Еще рано, я знаю. Но на сегодня столько дел, что дурно становится.

Ты нарядился в белую рубашку без галстука. Не то чтобы она тебе не идет, но сегодня тебе неуютней вдвойне. Просто будь собой, но тебя вечно куда-то уносит. Ты так волнуешься, что краснеешь до самых ушей.

— Нет, — говорю, успокаивая твою совесть, — я давно не сплю.

Взгляд беспокойный не знает, на чем задержаться. Без углов и даже стен внутренних ему просто не за что зацепиться. Ты разговариваешь с яблоней у двери. Просто любишь за что-нибудь цепляться. Это как необходимость, как привязанность. Вредная привычка, как ногти грызть. Не так-то просто от нее избавиться.

— Просто... это ночная рубашка? Я подумал, что ты вышла, заметив меня в окно... или...

— Я не видела тебя.

Обычная трава с высокими стеблями растет вдоль всего дома. Я собираю ее руками, отрывая чуть не под самый корень. Мне надо-то всего ничего. Собирать компоненты для этого портрета удовольствие большее, чем само рисование. Красный цвет ягодный. На бумаге сейчас много ягод. Они всегда немного темнеют при высыхании. Но цвет — это пустяки, главное та любовь, что в них помещается. Бескрайний простор. Некоторые заклинания могут немного выправить этот изъян. Ты стоишь позади, заложив руки за спину.

— Прости, — повторяешь ты, но звучит так, будто это вопрос.

Ты облизываешь губы. Я отвлекаюсь на мгновение, а потом продолжаю сбор. Листья устроены так, что если рвать их скопом, можно пораниться. Они острые. Все в этом мире наделено защитой, даже если само оно не подозревает об этом. Я немного тороплюсь, хочется успеть закончить. Невероятно хочется.

— Луна? — зовешь ты, будто я про тебя забыла. Но это ведь не так.

— Да.

Но ты не говоришь. В моих руках небольшой зеленый пучок. Он потрясающе пахнет свежестью и летом. Земля холодит босые ноги, а на траве еще лежит роса. Приятно так стоять по утрам и молчать. Только нет ничего хорошего, если молчать неловко. Как сейчас тебе. Близким людям всегда хорошо вместе молчать.

— Мне неудобно спрашивать... — говоришь ты, пересчитывая травинки в моих руках. Твой взгляд устремлен на них, а губы шевелятся. Думать вслух, но ты стараешься делать это тихо и незаметно.

Спрашивать ведь не больно, так почему тогда неудобно? Это же совсем не страшно.

И я улыбаюсь:

— Это заметно.

— Наверное, да. — Ты вдруг смотришь в самые глаза, взявши себя в руки: — Слушай, тот стенд, о котором мы договаривались, он не готов еще?

— О котором ты просил?

— Ну да.

— Он в доме. Хочешь посмотреть?

— Именно! — говоришь ты, косясь на меня взглядом. — Мне можно?

Вообще я не работаю ни над какими проектами, разработками. И даже портреты делаю для души, для себя. Просто в какой-то момент вдруг поступают предложения. Не хотите ли вы изобразить начальника отдела магического правопорядка?

Но лучше, когда на готовую работу находится покупатель. Любой заказ — это рамки. Любые рамки ограничивают фантазию. И в итоге уносишься куда-то далеко в своих мыслях. Просто я ничего не делаю на заказ, а деньги... Они приложатся, ведь это сущие пустяки, как ни верти.

От крыльца раздается тихий кашель. Он как бы говорит: «Эй, я все еще тут!» Вообще, ты почему-то об этом молчишь.

— Конечно, — киваю я, — стенд же твой.

Ты с облегчением выдыхаешь:

— Спасибо.

И все стоишь у крыльца. Я даю тебе руку, может, ждешь приглашения.

— Идем?

У тебя чистый взгляд, но ты не улыбаешься. Многие не дарят друг другу улыбки только потому, что боятся быть неправильно понятыми. Это грустно, ведь радость любого человека красит.

Мы проходим через кухню и вверх по лестнице. Мольберт на трех ножках все так же стоит у окна. Портрет почти закончен, остаются фоновые штрихи. Они зеленые и пахнут летом.

Стенд с крошечными канарейками готов и стоит в стороне. Ярко-желтый, будто на счастье. Птички, даже замерев, кажутся суетливыми. Для Гермионы, правда? Она тоже очень хлопотливая и заботливая. Она очень хорошая.

— Это потрясающая работа, Луна. Нет, правда, так здорово, мне даже голову обносит.

Плотная бумага в картонной рамке легкая по весу. Ты держишь ее на вытянутых руках.

— Здесь все просто. Мне совсем не сложно было делать.

— Ну, что ты! Я принес небольшое вознаграждение. — Ты лезешь в свой карман. Он будто бездонный, так долго ты в нем копаешься. — Тут немного, прости, но я еще заплачу! Работа прекрасная, мне даже неловко, что здесь так мало. — Протягиваешь закрытый кулак мне и головой все киваешь.

— Не нужно денег, Рон.

— Бери, — говоришь, — бери.

— По дружбе, разве ты не понимаешь? Мне было приятно делать стенд для вас. Для вас с Джорджем.

— Мне не хочется быть кому-то должным, — ты морщишься, и лицо приобретает нетерпеливый раздраженный вид.

— Ты и не должен.

— Ну хоть это возьми. Семнадцать сиклей, не смейся только. Я оставлю их тут, хорошо? Смотри, видишь где?

Они на столе, эти одинокие монетки. Горсть серебряных кругляшей.

— У меня и без того все есть, Рон. Я не нуждаюсь в средствах.

— Ну что ты можешь заработать? — восклицаешь ты, вытирая руки об штанины. Смотришь по сторонам: в комнате много всего. Папки газет, книги, краски, покрывала. — Много, тем более, не бывает. Что это? Цветы? У тебя тут цветы завядшие. Как же пахнет плохо.

В бумажной вазе, выкрашенной в желтый цвет, стоят несколько сушеных трав. На память. Они стоят тут на память.

— Не цветы. Это гербарий.

— В вазе, в воде? — Ты морщишь нос, принюхиваясь.

— Они без воды.

— Запах тоже задуман?

— Пахнет только краской. Она самодельная, видишь?

У окна лежит плошка деревянная, как раз для получения краски. Я растираю травинки пестиком. Зеленый цвет получается насыщенным, запах — ярким. Этот цвет насыщен жизнью. Настоящий концентрат.

— А кто это, кстати? — спрашиваешь. Ты рассмотрел уже каждый несуществующий уголок в этой комнате. И к стеклу приклеился листок, а ты к нему своим вниманием.

— Можешь посмотреть.

Чуть ли не пальцем указывая, подносишь к бумаге руку, таращишь глаза.

— Узнаваемо. И волосы... они оранжевые?

— Тебе не нравится?

Ты не рискуешь ко мне обернуться. Оранжевый, как морковные волосы на бумаге.

— Очень красиво. Но... ты рисовала... меня? — Поднимаешь руки ладонями вверх, хочешь сказать: я не это имел в виду! Но говоришь другое: — Может, мне так только показалось. Просто волосы, ну, рыжие, и веснушки по всему лицу. Я подумал...

— Я рисовала по памяти.

— Меня? — Ты наконец оборачиваешься, прямо красный весь. Такой чудной.

— Тебя.

Ты так громко молчишь, что впору оглохнуть. Минуту или две, но очень долго.

— Это приятно. Слушай, мне так пора! Я уже, наверное, беспредельно опаздываю. Большое спасибо, Луна. За все спасибо, правда! Еще увидимся. Я обязательно как-нибудь к тебе загляну. С Гермионой и с Гарри, с Джинни, с Невилом. Мы все вместе обязательно встретимся.

— Если у вас будет время, приходите. Я вас очень люблю. Своих друзей, Рон.

— Конечно! Мне так неудобно, но, кажется уже пора. — Ты хватаешь своих канареек. У лестницы немного медлишь, волнуешься. Ты говоришь, как будто снова спрашиваешь: — Значит, до встречи?

Я говорю то, что ты желаешь услышать.

Нет углам. Нет треугольникам. Ты и сам найдешь выход. Плохо то, что я так и не увидела радости. На портрете глаза синие смотрят вдаль. Зеленый сок только с волшебством не буреет, а про него я совсем позабыла. Краска сохнет с поразительной скоростью. Память меня не слишком обманывает, а вот мечты. Я тебя прекрасно понимаю, ведь разглядываю всегда издалека.

Я говорю тебе: «До встречи». Ты заглянешь ко мне через месяц, год или два. Теперь дом погружается в спокойное молчание. А я могу закончить, ведь наедине всегда проще молчать.

И смотрю: теперь улыбаешься.