"Тошенька, так нельзя. Так нельзя, Тошенька".

Антонин брезгливо поморщился и потёр руками лицо. Пробуждаться после таких снов — словно выныривать из вонючей жижи, похожей на ту, в которую "Тошенька" и его товарищи по уличным играм толкнули тощего носатого мальчишку-еврея, их ровесника, перед тем, как до смерти забить ногами.

Всего лишь какой-то еврей, похожий на паука, уродливую и бесполезную тварь. "Тошенька, нельзя так", — приговаривала плачущая мать. Она смотрела не на сына, а куда в противоположную сторону, словно там стоял другой её "Тошенька", с которым она всё еще могла разговаривать. Антонин молчал, не пытаясь объяснить ей, загнивающей в своем нищем углу, что он не понимает, почему нельзя. С плакатов, которыми были завешаны стены домов по улице Розье[1], смотрели идеальные скуластые лица немецких солдат. Эти плакаты казались окнами в другой мир, так сильно не похожий на провонявший мочой бедный проулок, по которому время от времени торопливо пробегали забитые остроносые прохожие.

Много поздней Долохов со сдержанной неприязнью поглядывал на неприметного сутулого школьника, принятого в ряды Пожирателей смерти. Слишком уж он, Снейп, напоминал того самого избитого мальчишку с улицы Розье. Зато как легко было запомнить фамилию чистокровного семейства, присягнувшего Лорду, словно судьба нарочно сплетала для Антонина это кружево мельчайших, казалось бы, незначительных совпадений... Казалось бы. Да, Снейп слишком напоминал того мальчишку, а значит, его присутствие в рядах Пожирателей не сулило ничего хорошего. Долохов всегда знал это, но кто он такой, чтобы указывать Лорду на то, как поступать.

Маленький еврей, проведенное на улице детство и голос матери: "Тошенька, зачем же ты так, так нельзя, Тошенька…" на многие годы поселились в его снах. Возможно, потому что это было его первое, пусть и непреднамеренное и совершённое вместе с приятелями, но убийство, а, может, потому, что именно благодаря этому случаю одиннадцатилетний Антонин наконец-то по-настоящему усвоил урок, который раз за разом преподавала ему жизнь. Сформулировать суть этого урока он смог лишь несколько лет спустя: есть право силы и право рождения — всё остальное, в том числе и то, что до этого случая пыталась вложить ему в голову мать, — чепуха.

Март тысяча девятьсот сорок первого года выдался дождливым, и в тонком пальто, которое мать перешила ему из своего почти нового, было всё равно слишком холодно. Хотя зимой Антонину приходилось еще хуже, ведь это была самая тёплая его одежда. Наталия Долохова на скромный заработок швеи не могла позволить себе большее, чем снимать вдвоем с сыном комнатушку на парижской окраине, — и даже за это предлагала сыну благодарить какое-то божество, на которое мальчику было плевать не меньше, чем божеству на них. Платил им уж точно не бог, разве что тот разговаривал по-французски с немецким акцентом.

"Запомни, Тошенька, твой далекий предок был офицером Сёменовского полка Лейб-гвардии Его императорского Высочества Александра Павловича, а сын его, Иван Фёдорович... "[2]

Истории матери, которые она сама слышала когда-то от давно умершего мужа, вызывали раздражение и зависть, а также понимание, что он, Антонин Долохов — потомок аристократического рода, но его предки были вынуждены бросить жизнь, причитающуюся им по праву, и бежать из страны, которую, словно жижа весенних парижских подворотен, залила собой власть простого народа. И спустя много лет Антонин так и не смог понять, как стадо может управлять собой. Стаду всегда нужен пастух.

Мальчишка валялся в весенней мутной луже и больше не шевелился, не ругался, отчаянно и грязно, не пытался прикрыть руками тощий живот или окровавленное лицо со сломанным носом. Наглый маленький еврей, посмевший возразить им, он получил сполна. Теперь даже желтая нашивка в виде звезды на одежде[3], была почти неразличима, настолько ее залили грязь и кровь. Раньше Антонин никогда не испытывал ничего подобного. Расходящийся по телу жар согревал лучше, чем игра в догонялки или футбол; лучше, чем попытки убежать от врагов — прилизанных благополучных сынков состоятельных лавочников, этих безродных, лебезящих перед солдатами Третьего Рейха свиней. Антонин не заметил, как разбежались его перепуганные товарищи, не заметил, как вновь заморосил дождь и как со спины к нему подошла мать. Он так и стоял над неподвижным телом, чувствуя этот жар и уверенность в собственном праве. Лишь несколько лет спустя он смог осознать, как ему повезло, что первой здесь его нашла именно мать.

"Тошенька, как же так, Тошенька..."

С тех пор она мало разговаривала с ним, перестала рассказывать сказки про недосягаемо далекую, почти сказочную жизнь его родовитых предков. Впрочем, его это мало трогало, а спустя пару месяцев стало окончательно неважным — ведь Антонину пришло письмо из Шармбатона.

Имя великого мага Геллерта Гриндевальда стало для Антонина первым символом его убеждений. Когда Долохов узнал о мире магии, о Геллерте уже было не принято говорить вслух. Хотя, став запретным для одних, его имя продолжало оставаться именем великого волшебника для других, и теперь следовало научиться отличать первых от вторых прежде, чем заговорить о себе. После того, как Геллерт проиграл дуэль Альбусу Дамблдору, Долохову пришлось стать осторожным вдвойне. Осторожничать было непросто, наверное, это кровь предков говорила в нём, и он совершал одну ошибку за другой, так и не сумев вписаться в изысканный интерьер магического замка, в котором он ощущал себя больше, чем когда-либо, чумазым беспризорником и выродком. Выродком называли его некоторые однокурсники, хотя и не за происхождение, а за взгляды. И всё же открытость оказалась полезной — она помогала сходиться с более скрытными единомышленниками, тоже считавшими, что Гриндевальд всего лишь говорил правду о сути магглов — скота, которому требовался разумный хозяин.

Возвращаться на лето в маггловскую грязь становилось всё тяжелей, особенно потому, что наказывать свиней с помощью магии запрещалось, и шестикурсник Долохов научился сбегать по дороге в Париж. Два года подряд в летние каникулы его приютом становились резиденции новых знакомых — породистых юных волшебников из Великобритании, которые не нуждались в деньгах и потому после школы "путешествовали по Европе". Впервые он встретился с ними на одной из тайных сходок последователей Гриндевальда, где Долохов осмелел настолько, что рассказал о нацистской идее нашивок на одежде второсортных людей. "Практичная штука", — сказал один из его слушателей, тот, чья фамилия сразу запомнилась благодаря названию улицы — Розье.

С тех пор если Антонину и снилась мать, то исключительно в одежде с нашитым на нее особым знаком. Она по-прежнему продолжала раздражающе ныть: "Тошенька, так нельзя. Так нельзя, Тошенька". Антонин не понимал, как мог позариться на нее его отец. Неужели только из-за русского происхождения? Она ведь даже немного знала этот почти забытый Иваном Долоховым язык. На русский же манер мать коверкала имя сына. Долохов терпеть не мог, когда она называла его "Тошенькой".

Форма знака в каждом сне менялась, порой Антонин и вовсе не мог его вспомнить, а вот слова матери оставались до тошноты знакомыми и больше не могли измениться, так как мать умерла на следующий год после окончания им школы магии. На ее похороны Антонин не поехал: теперь рядом с ним были люди важней и дела его были важней смерти какой-то магглы.

Вторым символом его убеждений стало имя подающего большие надежды молодого английского мага Томаса Марволо Реддла.

[1]Улица Розье располагалась в еврейском квартале Парижа Марэ. Речь идет о годах нацистской оккупации.

[2]Намёк на персонажа романа Л. Н. Толстого "Война и мир".

[3]В годы оккупации евреи носили желтую звезду на груди