Осен­ний ве­тер по­ёт ста­рин­ные ро­ман­сы прос­ту­жен­ным хрип­лым го­лосом. Та­кой же прос­ту­жен­ный го­лос По­лум­ны ти­хо вто­рит ему и сло­ва вя­жут­ся в уз­лы — не рас­пу­тать, кам­ня­ми тя­нут к зем­ле — не снять с хруп­ких плеч, шеп­чут ста го­лоса­ми что-то важ­ное, за­бытое — не ус­лы­шать. В горле першит, под сомкнутыми веками танцуют лиловые (мамин любимый цвет) круги, в голове громко, слишком громко взрываются фейерверки — Полумне хочется найти Фреда и Джорджа и спросить, как они умудрились поселить в её голове свои изобретения. А может и нарглы постарались: в октябре у них на редкость пакостливое настроение.

За бод­ро­пер­цо­вым зель­ем нуж­но спус­кать­ся совсем недалеко, в ти­пог­ра­фию от­ца. Полумна неловко встаёт с кровати; от вне­зап­ной рез­кой бо­ли в вис­ках оступается, за­девая ру­кой ста­рый иво­вый об­руч лов­ца снов, сде­лан­ный ма­мой. Она не пой­дёт за зель­ем: дым пу­га­ет бун­дя­щих шиц.

По­лум­на медленным шагом под­хо­дит к ок­ну и не­воль­но прис­лу­шива­ет­ся: здесь пес­ня ста­рого и сер­ди­того вет­ра зву­чит от­чётли­вее. В за­дум­чи­вос­ти она от­сту­кива­ет не­затей­ли­вый мо­тив на по­докон­ни­ке, из­редка при­каса­ясь к яр­кой рос­сы­пи тю­биков крас­ки. Паль­цы са­ми пач­ка­ют­ся в гу­аши и быс­тро сколь­зят по стек­лу, ос­тавляя за со­бой по­жух­ло-зо­лотис­тые не­ров­ные по­лосы.

Обычно на стекле Полумна рисует только зимой: их с папой небольшой семейный обычай. В восемь лет она раскрашивала внутреннюю сторону окна подаренными на Рождество красками, пытаясь дополнить колкий прозрачный узор мороза своим: нежно-лавандовым с примесью жемчужно-белого.

— Ма­ма, ма­ма, ему пон­ра­вилось?

— Раз­ве это чу­до мо­жет ко­му-то не пон­ра­вить­ся?

На следующий год в ком­на­те По­лум­ны мо­роз вы­писал хо­лод­ное ды­хание зи­мы толь­ко на по­лови­не окон­но­го стек­ла. Она, дро­жа от вос­торга, лёг­ки­ми ка­сани­ями за­кан­чи­вала зим­ний ор­на­мент под одоб­ря­ющим взгля­дом па­пы. Ма­ма, хит­ро щу­рясь, пи­сала в тол­стом блок­но­те но­вое зак­ли­нание. Пос­ле её смер­ти на ок­но нак­ла­дывал зак­ли­нание отец.

«Сей­час па­па, на­вер­ное, счи­та­ет, что я вы­рос­ла. А мо­жет ему мор­ще­рогие киз­ля­ки на­жало­вались, они же не лю­бят крас­ки».

Мо­роз не до­воль­ству­ет­ся по­лови­ной стек­ла уже тре­тий год.

Полумне становится холодно: снежные мурашки (наверное, их приманили воспоминания о зиме и морозе) бегают по тонкой коже. Лавгуд бы под одеяло, но они не любят тепла. Она распахивает круглое окно; порыв ветра сносит с подоконника несколько тюбиков краски.

«Нужно будет папе показать. Он обрадуется, ведь снежные мурашки приносят счастье».

Рассеянный взгляд сколь­зит с мурашек на улыбающиеся пор­тре­ты на по­тол­ке. Не­вилл — прох­ладная мя­та в жар­кий пол­день, Джин­ни — вспо­лохи сол­нца на ла­донях, Рон — ве­сен­ний огонь в гла­зах, Гер­ми­она — шо­рох стра­ниц и уз­кая ла­донь на пле­че, Гар­ри — за­дор­ная улыб­ка и веч­ная ве­ра в луч­шее. Тон­кая рам­ка, вы­писан­ная сло­вом «друзья», чер­нично-чёр­ная.

Полумна залезает на кровать, пытаясь рассмотреть поближе рамку (может, во всём виноваты вечер и тень?). Руки ласково касаются тёп­лые перь­я, прик­реплён­ные к лов­цу снов, и внут­ри ис­та­ива­ет что-то злое и ос­трое.

Засыпает она под неж­ную ко­лыбель­ную ма­тери и во сне счас­тли­вый — нез­на­комый ей в нас­то­ящей жиз­ни — Рольф, об­жи­га­ющий ве­сель­ем смех и сол­нечные жу­рав­ли­ки на пле­чах. Ло­вец снов за­путы­ва­ет в па­ути­не жизнь: ре­аль­ность для По­лум­ны стре­лой из оме­лы в грудь.