Я не пом­ню, ког­да впер­вые влю­бил­ся в нее. Точ­нее, пом­ню сам мо­мент, ког­да уви­дел ее и ощу­тил при­лив лег­ко­го счастья. Но всё же мне ка­жет­ся, что я был уже го­тов к это­му. Ни­какой ра­дос­ти, мне это, прав­да, не при­нес­ло, но все же…

Все на­чалось с пор­тре­та. Шел пер­вый год пос­ле мо­его окон­ча­ния шко­лы, и, нес­мотря на про­дол­же­ние уче­бы, у ме­ня бы­ла ку­ча сво­бод­но­го вре­мени. (За­бав­но, что тог­да мне ка­залось, буд­то у ме­ня его нет во­об­ще). Та­ков за­кон жиз­ни — мы не це­ним, что име­ем. Как-то в се­реди­не ян­ва­ря я за­шел по­ужи­нать к мо­ему школь­но­му при­яте­лю Ар­ноль­ду Бэр­ку. Он при­над­ле­жал к бо­гатом древ­не­му ро­ду, вхо­жему в луч­шие гос­ти­ные, не че­та, нам, Ро­ули, — мел­ко­помес­тной ме­люз­ге. Впро­чем, семь лет жиз­ни в сли­зерин­ской гос­ти­ной сдру­жили нас с Ар­ноль­дом. Ро­дите­лей до­ма не бы­ло, и мы, как по­ложе­но во­сем­надца­тилет­ним юн­цам, раз­ва­лились на тем­но-си­нем ди­ване и со смесью наг­лости и ук­радки рас­ку­рива­ли труб­ки.

— Ви­дел? — прих­вас­тнул Ар­ни. — Блэк по­дарил мне на день рож­де­ния!

Ар­нольд всег­да хвас­тался сво­ей бли­зостью к Блэ­кам. Нас с детс­тва учи­ли, что есть два ро­да, не­дося­га­емые да­же для са­мых чис­токров­ных. Гон­ты всег­да бы­ли оку­таны ту­маном мис­ти­чес­ко­го ужа­са, как «нас­ледни­ки Сли­зери­на» — са­мого мо­гущес­твен­но­го и та­инс­твен­но­го ма­га в ми­ре. Ну, а Блэ­ки — те по­дав­ля­ли всех сво­им бо­гатс­твом и ро­дови­тостью. Их дом бук­валь­но си­ял рос­кошью, а уж при­емы Блэ­ков гре­мели на весь вол­шебный мир. «Блэ­кам ин­те­рес­ны толь­ко дру­гие Блэ­ки», — лю­били го­ворить взрос­лые, не­воль­но приз­на­вая их пре­вос­ходс­тво во всем: от раз­ме­ров особ­ня­ков до ма­нер и бы­та. По­дой­ти близ­ко к семье Блэ­ков ка­залось нам не­веро­ят­ным — при­мер­но, как тем рим­ским кли­ен­там, что ча­сами ожи­дали при­ема на вил­ле у пат­ро­на.

— Что это? — Ста­ра­ясь сде­лать как мож­но бо­лее без­различ­ное ли­цо, я пос­мотрел на тре­пыхав­ше­еся пла­мя ви­тых све­чей.

— Вол­шебные пор­тре­ты. Вот, взгля­ни, — не­тер­пе­ливо вы­пус­тил Ар­нольд струй­ку ды­ма и тут же ед­ва сдер­жал ка­шель от из­лишне глу­бокой за­тяж­ки.

Ме­даль­он из се­реб­ра на­поми­нал плос­кое оваль­ное яй­цо, слов­но прип­люсну­тое ду­бин­кой трол­ля. При от­кры­тии на об­ратной сто­роне крыш­ки са­ма со­бой за­гора­лась зе­леная ви­ти­ева­тая над­пись: «До­рого­му Ар­ноль­ду от Сай­ну­са и Ми­сапи­она Блэк». Даль­ше шли два пор­тре­та. Они ка­зались ма­лень­ки­ми, но уве­личить их не сос­тавля­ло ни­како­го тру­да: я сде­лал это прос­тым дви­жени­ем паль­цев.

— До­рогая шту­ка. На Сай­ну­се тут но­вень­кий фрак…

— Ви­жу, — про­бор­мо­тал я.

Тон­ко­губый Сай­нус со впа­лыми ще­ками ме­ня ин­те­ресо­вал ма­ло. Мое вни­мание при­ковал дру­гой пор­трет. Де­вуш­ка лет пят­надца­ти вос­се­дала в мяг­ком крес­ле, бу­дучи об­ла­чен­ной в весь­ма лег­ко­мыс­ленный на­ряд: длин­ное бе­лое платье в об­тяжку и се­реб­ристая на­кид­ка, усы­пан­ная лег­ки­ми блес­тка­ми. В од­ной ру­ке, плот­но об­тя­нутой ко­рич­не­вой пер­чаткой, она дер­жа­ла бу­кет по­левых цве­тов и улы­балась не­понят­но че­му. Воз­можно, сей­час ее на­ряд по­казал­ся бы са­мым обыч­ным, но тог­да, зи­мой со­рок вось­мо­го го­да, в нем мель­ка­ло неч­то лег­ко­мыс­ленное и да­же скры­то бес­стыд­ное.

Я с ин­те­ресом ос­матри­вал ее тон­кие длин­ные ру­ки. Длин­ные зо­лотис­тые во­лосы спа­дали с уз­ких плеч и вмес­те с чуть вздёр­ну­тый но­сиком при­дава­ли ее ли­цу от­те­нок вы­соко­мерия. Но боль­ше все­го ме­ня по­разил ее хо­лод­ные тем­но-си­ние гла­за. В ее взгля­де зас­ты­ла смесь гор­дости и ехидс­тва. «Я сде­лаю с то­бой все, что по­желаю», — слов­но го­вори­ли ее сме­ющи­еся гла­за. И я вдруг по­чувс­тво­вал, что она в са­мом де­ле смо­жет сде­лать со мной все что угод­но — сто­ит ей толь­ко не­вин­но прик­рыть гус­тые рес­ни­цы. Впро­чем, мож­но и не прик­ры­вать…

— Это… Его сес­тра? — вы­давил я из се­бя, ста­ра­ясь го­ворить как мож­но спо­кой­нее.

— Ну да, Ми­сапи­она, — кив­нул Ар­нольд. — Хо­роша, да? Что ты хо­чешь… Блэк! — Меч­та­тель­но цок­нул он язы­ком.

Я сно­ва пос­мотрел в ее гла­за. Они, ка­залось, про­дол­жа­ли жить сво­ей жизнью. Бы­ла ли это иг­ра ве­чер­них све­чей или они све­тились са­ми по се­бе? Про­фес­сор Брэй­ли рас­ска­зывал нам, что ста­рые ум­ные вам­пи­ры не ле­жат в гро­бах, а все­ля­ют­ся в свои пор­тре­ты, и толь­ко блеск глаз вы­да­ет их сущ­ность. Ес­ли ум­ные маг­лы по­доз­ре­вали не­лад­ное, они прик­ла­дыва­ли к пор­тре­ту крест и сра­зу слы­шали стон. Я сно­ва смот­рел на си­яющие гла­за де­вуш­ки и по­нимал, что эта над­менная нас­мешли­вая ведь­ма под­чи­нит взгля­дом ко­го угод­но. Она, ко­неч­но, не бы­ла вам­пи­ром, но ее гла­за нед­вусмыс­ленно го­вори­ли, что лю­бой вам­пир или лю­бой враг дол­жен ва­лять­ся у ее ног. И от та­кой по­беди­тель­ни­цы не­чего ждать по­щады.

— Ты зна­ком и с ней? — при­дал я сво­ему го­лосу от­те­нок нас­мешки.

— Ну ты да­ешь, ста­рина! — рас­сме­ял­ся Ар­нольд. — Она же учи­лась млад­ше нас на два го­да. Вспом­ни! — сно­ва вы­пус­тил он вверх (те­перь уже поч­ти мас­тер­ски) об­ла­ко ды­ма.

Я ни­чего не вспом­нил: в на­ши вре­мена не бы­ло при­нято об­ще­ние с млад­ше­кур­сни­ками. Я пос­мотрел на по­токи дож­де­вой во­ды, плот­но пок­ры­вав­шей стек­ло, и сра­зу по­нял, что влюб­лен. Влюб­лен окон­ча­тель­но и по уши. Боль­ше все­го на све­те мне хо­телось сор­вать с нее платье, кор­сет и тер­зать ее те­ло. Ка­тать по по­лу, сед­лать с хищ­ным не­ис­товс­твом ди­кого зве­ря — точ­но так, как на тех ин­дий­ских кар­тинках, что мы ук­радкой смот­ре­ли с Ар­ни на чет­вертом и пя­том кур­сах. Мне хо­телось, что­бы эта над­менная мер­завка спол­на ощу­щала боль и зна­ла, кто ее хо­зя­ин.

Обер­нувшись, я пой­мал не­вин­ный и вмес­те с тем лу­кавый взгляд де­вуш­ки. Она дол­жна бы­ла при­над­ле­жать мне и толь­ко мне: та­ков за­кон жиз­ни. Я не знал, как и при ка­ких об­сто­ятель­ствах, но знал, что неп­ре­мен­но ее по­лучу. И это ощу­щение гря­дущей сла­дос­ти сде­лало тот ве­чер уди­витель­но яр­ким — нас­толь­ко, что я до сих пор про­из­но­шу «16 ян­ва­ря 1843 го­да» со слад­ким при­дыха­ни­ем.

Же­нить­ся на ней я не мог: Ро­ули ни­ког­да не встать вро­вень с Блэ­ками. Ов­ла­деть ею си­лой я не мог то­же — кон­фликт с Блэ­ками вел к вер­ной ги­бели семьи. Но лю­тые прис­ту­пы вож­де­ления я чувс­тво­вал всег­да при од­ном вос­по­мина­нии о ней. Ее муч­нисто-бе­лое те­ло (я не сом­не­вал­ся, что оно имен­но та­кое) ка­залось мне слиш­ком слад­ким. Нас­толь­ко, что ни од­на де­вуш­ка не мог­ла с ней и срав­нить­ся. Я не сом­не­вал­ся, что в глу­бине ду­ши эта стер­ва не­веро­ят­но раз­врат­на и спо­соб­на к ди­ким изыс­кам в пос­те­ли. При од­ной мыс­ли о том, как пе­рели­ва­ет­ся пер­ла­мут­ром ее на­гое те­ло в от­блес­ке све­чей, у ме­ня под грудью воз­ни­кал при­тор­ный ком, де­лав­ший ды­хание не­обы­чай­но слад­ким.

Вож­де­ление сме­нялось прис­ту­пами ро­ман­ти­ки. Иног­да я пред­став­лял се­бе, как мы вдво­ем дож­дли­вым мар­тов­ским ве­чером бре­дем под од­ним зон­том ми­мо на­береж­ной. Или идем вмес­те и­юль­ским ве­чером ми­мо чу­гун­ных ог­рад скве­ра. За­чем нам по­надо­билось там ид­ти, я не знал. Но пред­став­ляя се­бе эти сце­ны, я при­думы­вал на­ши с ней мыс­ленные ди­ало­ги. Са­мой счас­тли­вой мо­ей фан­та­зи­ей бы­ла сце­на, как мы со­бира­ем­ся в те­атр, и она, на пра­вах лю­бящей же­ны, прик­репля­ет мне по­золо­чен­ные за­пон­ки. За ок­ном бы­ло дож­дли­во, и я счас­тлив от то­го, что эта гор­дячка Блэк кол­ду­ет вок­руг ме­ня. И ночью толь­ко у ме­ня есть пра­во об­ла­дать ей…

Эту кар­ти­ну я пред­став­лял да­же в тот дож­дли­вый сен­тябрь­ский ве­чер, ког­да от­плыл на маг­лов­ском па­рохо­де в Гон­конг. Я мыс­ленно пов­то­рял план Зе­лено­го двор­ца в Мук­де­не — по­пасть ту­да бы­ло слож­нее, чем в Зап­ретный го­род в Пе­кине. Впро­чем, мне то­же сто­ило до­казать, что я не да­ром зуб­рил и­ерог­ли­фы на­чиная с вес­ны треть­его кур­са. С то­го па­мят­но­го дня, как на­ша обу­чав­ша­яся в Рай­вен­кло ки­та­ян­ка Ксин По сог­ла­силась по­учить ме­ня ки­тай­ской гра­моте.




Я люб­лю Рож­дес­тво. На­вер­ное, ви­ной все­му был осо­бый за­пах: смесь хвои, смо­лы, ман­да­ринов и пря­ников. Да, еще чая, ли­мона и пи­рож­ных. За­пах детс­тва. За­пах то­го тус­кло­го зим­не­го дня, ког­да ро­дите­ли пер­вый раз в жиз­ни учат нас на­ряжать ел­ку. За­пах то­го дня, ког­да нам рас­ска­зыва­ют, что на Рож­дес­тво в пол­ночь при­дет Сан­та-Кла­ус, и все ста­нет ина­че. За­пах той ми­нуты, ког­да мы ню­ха­ем са­мую низ­кую хвой­ную вет­ку и точ­но зна­ем, что зав­тра мы прос­немся поз­дним ут­ром, и все на све­те бу­дет ина­че. Днем ма­ма по­ведет нас в лес и по­кажет ма­лень­кие со­суль­ки. Мо­жет, имен­но из-за этой ве­ры и этих за­пахов мы го­товы прос­тить детс­тву все неп­ри­ят­ности и мер­зости? Ведь в сущ­ности нет ни­чего ху­же, чем быть ре­бен­ком: на те­бя мо­гу в лю­бую ми­нуту на­орать, вы­пороть, дать под­за­тыль­ник, и ты не сме­ешь да­же ог­рызнуть­ся.

Мы ни­ког­да не ста­вили ель — толь­ко сос­ну, из­лу­чав­шую по до­му осо­бый аро­мат. В Лон­до­не сос­на на Рож­дес­тво бы­ла по­каза­телем бо­гато­го до­ма. Од­на­ко у нас в се­вер­ном У­эль­се со­сен пруд пру­ди, и мы ста­вили их каж­дый год — так же, как де­вон­ширцы пих­ты или тую. По­это­му по­золо­чен­ные шиш­ки, ко­торые ста­ратель­но ве­ша­ет на­ша прес­та­релая эль­фий­ка Бир­ди, всег­да бы­ли оку­таны за­пахом сос­но­вой смо­лы. Вот и сей­час, вы­ходя из ка­мина, я уже пред­вку­шал, как по­чувс­твую его в гос­ти­ной.

— Лэнс… Вы вер­ну­лись! — ма­ма, не сдер­жи­вая чувств, уже до­жида­лась ме­ня в гос­ти­ной. В ее до­маш­нем ко­рич­не­вом платье бы­ло что-то теп­лое, слов­но на­поми­нав­шее о том, что и у ме­ня то­же есть дом.

— Ко­неч­но. Ку­да же я де­нусь? — улыб­нулся я ук­радкой.

Ма­ма не ска­зала ни сло­ва, а мол­ча об­ня­ла и по­цело­вала в ще­ку. В ее ка­рих гла­зах сто­яли сле­зы. Это свет­ским да­мам нель­зя пла­кать, ког­да они встре­ча­ют род­ных пос­ле раз­лу­ки. А нам, про­вин­ци­алам, «де­ревен­щи­не», мож­но все… Под­бе­жав­шая ста­руха Бир­ди, крях­тя, при­няла мой чер­ный плащ и пер­чатки, про­сырев­шие от па­дав­шей с не­ба мок­рой бе­лой ка­ши.

— Я жда­ла вас, — улыб­ну­лась ма­ма. — Бир­ди при­гото­вила твои лю­бимые оре­хи с кре­мом. Но толь­ко к пя­ти ча­сам, — пос­та­ралась она стро­го пос­мотреть на ме­ня.

— У ме­ня для вас то­же есть по­дарок, — ска­зал я, ука­зав на ман­тию. — Он там.

Знаю, что джентль­мен дол­жен ид­ти мяг­ко, но ни­чего не мо­гу по­делать с мо­ей во­ен­ной по­ход­кой.

Мне труд­но за­быть, как ра­дос­тно она вос­клик­ну­ла, ед­ва я дос­тал из кар­ма­на ко­роб­ку с тре­мя ки­тай­ски­ми фар­фо­ровы­ми ша­рами. Они ка­зались не­боль­ши­ми, но каж­дый из них изоб­ра­жал сце­ну из жиз­ни им­пе­ратор­ско­го двор­ца в Пе­кине. На пер­вом сто­ял гул в гро­мад­ной за­ле — обыч­ный при­ем, про­дол­жа­ющий­ся до ут­ра. На вто­ром гос­ти шли к де­ревян­ным лод­кам — ка­тать­ся по пру­ду, за­рос­ше­му бам­бу­ком и бе­лыми ли­ли­ями. На треть­ем по пру­ду сколь­зи­ли лод­ки, а за­ходя­щее сол­нце на­поми­нало о ско­ром ве­чере. Гля­дя на его лу­чи, сра­зу по­нима­ешь, что праз­дник в са­мом раз­га­ре, но ско­ро гос­тей уда­рами в гон­ги сно­ва по­зовут в глав­ный кры­тый па­виль­он. В Ки­тае не ста­вят ел­ки, и по­тому эти бе­лые ша­ры прос­то де­кора­тив­ные — елоч­ны­ми их сде­лал я. За­од­но я при­ложил в ко­роб­ку те два де­ревян­ных фо­нари­ка, при­об­ре­тен­ных пе­ред отъ­ез­дом в Тянь­цзи­не.

— Что оз­на­ча­ет Тянь… Цзен или Цзинь? — спро­сила ма­ма.

— «Не­бес­ный брод», — рав­но­душ­но бро­сил я. — Ки­тай­цы так на­зыва­ют и звез­ды в соз­вездии Де­вы. — Мой чер­ный ци­линдр сто­ял на ка­мине, слов­но на­поми­ная о до­маш­нем у­юте. Мо­жете счи­тать ме­ня бес­прос­ветным фран­том, но я всег­да пред­по­читал вы­сокие ци­лин­дры.

На­ша гос­ти­ная еще хра­нила сле­ды бы­лого ве­личия. В цен­тре сто­ял боль­шой круг­лый стол из чер­но­го оре­ха. Вок­руг не­го рас­по­ложи­лись шесть бе­лых стуль­ев то­же из оре­ха — вре­мен, ког­да все вос­хи­щались фран­цуз­ским ам­пи­ром. В уг­лах сто­яли два тем­но-зе­леных крес­лах. А меж­ду ни­ми рас­по­ложи­лась на­ша сос­на, уже за­бот­ли­во ук­ра­шен­ная зо­лоты­ми шиш­ка­ми. Они бы­ли бед­ны­ми и как-то по про­вин­ци­аль­но­му ста­ромод­ным, но сей­час они ка­зались мне до­роже всех до­рогих ши­шек из лон­дон­ских гос­ти­ных. В пос­ледние го­ды маг­лы пе­реня­ли у нас ма­неру ук­ра­шать рож­дес­твенские ел­ки, и да­же на ули­цах Эдин­бурга их те­перь бы­ло пруд пру­ди. Не­ожи­дан­но я за­шел­ся глу­хим мок­рым каш­лем.

— Это что? Пос­ледс­твия Ки­тая? Или ку­рения? — в гла­зах ма­тери мель­кну­ла тре­вога.

— Не об­ра­щай­те вни­мание, — мах­нул я ру­кой. На сте­не ви­сел пор­трет ко­ролев­ской семьи: Ее Ве­личес­тва с Прин­цем-Кон­сортом и Их Вы­сочес­тва­ми. Мы все лю­били мо­лодую ко­роле­ву, умев­шую, как ник­то, на­ходить ба­ланс меж­ду ма­гами и маг­ла­ми.

— Что в Кры­му? Все пло­хо? — не­ожи­дан­но пе­реме­нила те­му мать. За ок­ном сто­яла хму­рая зим­няя мгла, го­товая с ми­нуту на ми­нуту раз­ра­зить­ся мок­рым сне­гом.

Я за­метил на сто­ле све­жий но­мер «Ежед­невно­го про­рока»: она, по­хоже, толь­ко что за­кон­чи­ла изу­чение но­вос­тей. Что же, хо­рошо хоть не ры­цар­ских ро­манов. Имен­но из-за них она наз­ва­ла ме­ня Лан­се­лотом, от че­го я прос­лу­шал не­мало нас­ме­шек в шко­ле. Осо­бен­но по­из­де­вались рай­вен­клов­цы — на­ша гос­ти­ная ведь на­ходит­ся глу­боко под Чер­ным озе­ром, от­че­го они сра­зу вспом­ни­ли про Лан­се­лота Озер­но­го. Впро­чем, это еще бы­ла ин­теллек­ту­аль­ная драз­нилка. Гриф­финдор­ская шваль в си­лу при­род­но­го ску­до­умия на та­кое не спо­соб­на. Я всег­да удив­лялся: за­чем дер­жать в Хог­вар­тсе, луч­шей шко­ле ми­ра, фа­куль­тет не­уп­равля­емых де­гене­ратов с од­ной из­ви­линой на тро­их?

— Да, — су­хо кив­нул я. — Сквер­но. Мы раз­би­ты под Ба­лак­ла­вой* и, счи­тай, про­иг­ра­ли бой за Ин­керман** — удер­жа­лись толь­ко бла­года­ря фран­цу­зам, Мер­лин бы их поб­рал. Маг­ла Эбер­ди­на про­гонят со дня на день.

Я всег­да знал, что от этой прок­ля­той вой­ны с Рос­си­ей нель­зя ожи­дать ни­чего хо­роше­го. И на­ши по­пыт­ки при­менить к ней ки­тай­скую так­ти­ку со­роко­вого го­да*** ни к че­му хо­роше­му не при­ведут. По­тому, что Рос­сия — не Ки­тай. Нас раз­би­ли на Кам­чатке и на Бе­лом мо­ре. Мы еще дер­жа­лись под Се­вас­то­полем, но лишь до тех пор, по­ка рус­ские не по­мирят­ся со сво­ими друзь­ями авс­трий­ца­ми, и не пе­реб­ро­сят в Крым ос­новную ар­мию. А там… «Ес­ли фран­цу­зам хо­чет­ся уми­рать — ра­ди Мер­ли­на», — по­думал я, гля­дя на пу­шис­тую сос­но­вую ла­пу.

— Не­уже­ли мы про­иг­ра­ем? — гла­за ма­тери воп­ро­ситель­но пос­мотре­ла на ме­ня.

— Не знаю, — по­жал я пле­чами и тот­час улыб­нулся. Ма­ма на­ив­но ду­ма­ет, что ес­ли я слу­жу в оп­ре­делен­ном де­пар­та­мен­те, то ми­ровые тай­ны у ме­ня в кар­ма­не.

— Че­му вы улы­ба­етесь? — не­доволь­но нах­му­рилась мать. Я ос­мотрел на стол, в цен­тре ко­торо­го сто­ял под­свеч­ник с тре­мя го­товы­ми све­чами.

— Да так… Вспом­нил, как вы­жил из вас ту япон­скую гра­вюру, — по­казал я на жи­вопис­ное пан­но, изоб­ра­жав­шее а­ис­тов, важ­но про­гули­ва­ющих­ся вдоль по­рос­ше­го ка­мыша­ми озе­ра. — Вы ку­пили мне гра­вюру. А ока­залось — судь­бу.

— И, мож­но ска­зать, ос­та­лась без сы­на, — грус­тно вздох­ну­ла она.

Я пос­мотрел на пок­ры­тый ла­ком пар­кетный пол. Как и всег­да, он ка­зал­ся на­сыщен­ным до блес­ка. Ме­ня не бы­ло здесь пять лет, но все ос­та­лось та­ким же, как и в день мо­его отъ­ез­да. Боль­шие нас­тенные ча­сы в ви­де ста­рин­ной баш­ни от­би­вали му­зыку, и каж­дые шесть ча­сов по­казы­вали сце­ны из ста­рого ба­ла. Ма­ма мно­гое про­дала пос­ле смер­ти от­ца, но эти ча­сы ос­та­вила при се­бе. Слиш­ком до­роги они ей… или это прос­то в ней го­ворит кровь Лес­трей­нджей с их не­любовью про­давать фа­миль­ные ве­щи?

— Что вам боль­ше все­го за­пом­ни­лось в Ки­тае? — спро­сила мать.

Я ед­ва по­давил улыб­ку. Она мо­жет сколь­ко угод­но го­ворить со мной стро­го, но неж­ный блеск в ее гла­зах вы­даст ее с го­ловой.

— Не­бо, — не за­думы­ва­ясь от­ве­тил я, на­чав рас­ха­живать по ком­на­те. — Там дру­гое не­бо, чем у нас: низ­кое, свет­ло-го­лубое и не­под­вижное. — Я за­дум­чи­во пос­мотрел на но­сы сво­их вы­чищен­ных до блес­ка чер­ных штиб­лет: они еще пом­нят прок­ля­тые кре­пос­тные фор­ты Да­гу.

— Как жаль, что мис­тер Лес­трей­ндж боль­ше не ми­нистр… — ма­му сно­ва так и под­мы­вало пе­ревес­ти раз­го­вор на по­лити­ку. — Я не сом­не­ва­юсь, что он охот­но взял бы вас в свой ап­па­рат.

На мо­ем ли­це мель­кну­ла гри­маса — тер­петь не мо­гу, ког­да мне кто-то пок­ро­витель­ству­ет. Впро­чем, ма­туш­ка с детс­тва меч­та­ла, что­бы я стал ед­ва ли не ми­нис­тром ма­гии.

— Я знаю, что вы все­го добь­етесь са­ми, — ма­ма выс­та­вила впе­ред ру­ку. — Но по­мочь… Нем­ножко по­мочь… по­верь­те, не по­меша­ло бы и вам.

— Лес­трей­нджа сня­ли уже три­над­цать лет на­зад, ма­туш­ка, — улыб­нулся я кра­ем гла­за.

— Я пом­ню, не на­до счи­тать ме­ня ду­рой, — скри­вилась она. Мер­лин, ка­жет­ся, я пе­решел гра­ницу: с ма­туш­кой всег­да на­до быть на­чеку.

— Дя­дя Ро­доль­фус бо­рол­ся с От­де­лом Тайн… — вздох­нул я.

— Вы са­ми в это ве­рите? — бес­цвет­ные бро­ви ма­тери рва­нулись вверх. — Его уб­ра­ла по­лук­ровная шваль. Ко­торым, ви­дите ли, не нра­вилось, что в вол­шебном ми­ре кто-то пы­тал­ся на­вес­ти по­рядок.

— Ну, а как же его кон­фликт с Ар­ту­ром Вик­ле­ром? — чуть нас­мешли­во, хо­тя и поч­ти­тель­но, спро­сил я.

На­вер­ное, толь­ко моя ма­туш­ка и ве­рила, что мой тро­юрод­ный дя­дя («седь­мая во­да на ки­селе») сле­тел не за бе­зум­ную идею зак­рыть От­дел Тайн. Ни­ког­да не по­нимал, чем он ему по­мешал. По­лук­ровки, ко­неч­но, не по­дар­ки, но их пол­но и в дру­гих от­де­лах.

— Но в этом осо­бен­но мно­го, — кив­ну­ла мать. Ка­жет­ся, я за­был­ся, и она вос­поль­зо­валась сво­ими спо­соб­ностя­ми ле­гиле­мен­та. — Хо­тя… Вы пра­вы, Лэнс, — при­мири­тель­но кив­ну­ла она, — не ме­ша­ет по­чис­тить и дру­гие от­де­лы.

— Я мо­гу рас­ска­зать вам кое-что о его от­став­ки, — спо­кой­но ска­зал я. Мок­рая пе­лена сне­га за­рыва­ла вид на наш фа­миль­ный лес.

— Се­год­ня в пять при­дут Сел­ви­ны, — бро­сила мать не тер­пя­щим воз­ра­жения то­ном. — Рас­ска­жите тог­да нам всем. Жду вас че­рез пол­ча­са на ланч, Лэнс! — кив­ну­ла она и, пос­ту­кивая каб­лу­ками, рез­ко пош­ла к бе­лой две­ри. В свои пять­де­сят пять ма­туш­ка бы­ла тон­кой, как пят­надца­тилет­няя де­воч­ка.

Она у ме­ня ум­ни­ца: по­нима­ет, что я хо­чу по­быть один в гос­ти­ной. Я по­дошел к ел­ке и по­нюхал смо­лу. Не ска­жу, что я был бе­зум­но счас­тлив — на­вер­ное по­тому, что слиш­ком дол­го ждал этой ми­нуты. Но я ни­ког­да не за­буду, как по­кой­ный отец по­могал мне ве­шать ли­мон, а мать дос­та­ла гир­лянды с огонь­ка­ми фей… В детс­тве я лю­бил щу­рить­ся на них, ло­вя ог­ненные лу­чи. Кста­ти, где они?

С не­понят­ной тре­вогой я еще раз пос­мотрел в ле­жащую на сто­ле га­зету: вес­ти о по­раже­ни­ях на фрон­те пор­ти­ли нас­тро­ение не толь­ко ма­тери. Вбе­жав­шая Бир­ди рас­кла­дыва­ла на сто­ле ва­зы с ман­да­рина­ми, оре­хами и шо­колад­ны­ми ба­тон­чи­ками. Я рав­но­душ­но пос­мотрел на них и вздрог­нул. Я вспом­нил свою тай­ную меч­ту: как мы ле­жим ут­ром в пос­те­ли, и я кор­млю эту хо­леную стер­ву шо­кола­дом. Дав­нень­ко я не вспо­минал в са­мом де­ле о ней.

Я по­мотал го­ловой. Тог­да я был влюб­ленным маль­чиш­кой. Те­перь я по­нимаю все хо­рошо. Я меч­тал это сде­лать по­тому, что она бы­ла и бу­дет до­рогой шлю­хой. И у ме­ня ни­ког­да не бу­дет де­нег, что­бы ку­пить ее.

При­меча­ния:

*Име­ет­ся в ви­ду сра­жение под Ба­лак­ла­вой 25 ок­тября 1854 г. меж­ду рус­ским от­ря­дом ге­нерал-лей­те­нан­та П.П. Лип­ранди и бри­тан­ским кор­пу­сом ге­нера­ла лор­да Раг­ла­на. В хо­де это­го сра­жения бри­тан­ская ар­мия про­вела зна­мени­тую «ата­ку лег­кой ка­вале­рии, », ко­торая при­вела к поч­ти пол­но­му унич­то­жению элит­ной ка­вале­рий­ской бри­гады лор­да Кар­ди­гана.

** В хо­де Ин­керман­ско­го сра­жения 5 но­яб­ря 1854 г. со­юз­ни­ки от­ра­зили нас­тупле­ние рус­ской ар­мии под ко­ман­до­вани­ем А.С. Мень­ши­кова. При этом элит­ный бри­тан­ский полк «Ро­ял Мэ­ло­уз» по­терял две тре­ти лич­но­го сос­тав.

***Име­ет­ся в ви­ду Пер­вая опи­ум­ная вой­на (1840 — 1842)..[/hide]

«Меня звать О'Джелли,
Испытан я в деле, 
Пришел я в шинели
Из Лидса в Лахор».

Это всегда были мои любимые слова поэта*. Повторяя их про себя, я вспоминаю, как вычислял магический объем защиты Тяньцзина. Как искал ключ для взлома защиты Юань-мин-Юаня. Как упрямо карабкался через Гиндукуш, отбрасывая демонов-людоедов Дальнего Запада. (Или вы вправду полагаете, что китайские демоны, угрожавшие полакомится мясом Сюан-Цзана — сказка?) Как прорывался в Кашгарию — самое уязвимое место врага. Как моего друга Грегори Флинта жрали акулы в Заливе Летучей Рыбы под Чемульпо. Только не думайте, ради Мерлина, будто я заламывал себе руки, думая, как помочь несчастному Грегори. Вовсе нет — он сам выбрал себе такую смерть. Ибо предал. Купился на сладкую плоть кореянки, а за девчонкой стоял Враг.

Врагом были не китайские мандарины или индийские жрецы. Бои с ними тяжелы, но возможны. (В одной из них мне сожгут левую кисть — но это уже другая история). Враг наступал с Севера. Враг сильный и беспощадный. Они были выпускниками Дурмстранга. Они с детства владели Темной магией. Они с детства не боялись ни холодов, ни боли. Они были верны своей Империи, как мы — своей. За скопищем ненавидящих нас мандаринов мы всегда чувствовали стальное русское плечо — плечо Дурмстранга. 

Мы взяли половину их Севастополя. Они возьмут реванш в Пекине**. Мы победили их в Агре и Лахоре. Они отыграются в Пахтаабаде и Хиве. Но это все будет потом. А пока я, по сути, был мальчишкой. Мне стукнуло двадцать пять, я хорошо справился с первым заданием и думал, что удача пребудет со мной и впредь.

Как же сильно я ошибался…

***

Не знаю почему, но в дни моей молодости елки было модно украшать портретами членов семьи. Я всегда настороженно относился к эти черно-белым колдографиям на длинных сосновых иглах. Он запечатлевали членов семьи — женщин в черных меховых горжетках, больших шляпах и замшевых перчатках до локтя; мужчин — в черных смокингах с бабочками, словно похоронных агентов. В этих движущихся на елочных ветвях картинках всегда было что-то траурное — странная смесь двух миров, где мой покойный отец озорно подмигивал нам, а живая матушка строго смотрела с соседней ветки.

Я осмотрелся: напротив в кресле лежали свертки цветной бумаги и коробки с летающими свечами. Позолоченные шишки казались вполне к месту на елке с портретами — словно напоминали о том, то праздник жизни не вечен и рано или поздно мы все станем такими портретами. Все это вкупе со снежно-водянистой кашей за окном вполне могло посеять «черную желчь» — меланхолию. Но только не у меня: наводя глянец на портретные рамки, я думал о том, что в Рождественскую ночь все это просияет золотистыми и серебристыми искрами. Мы с матушкой сядем за стол, и я выпущу фейерверк разноцветных огней — в Пекине я научился этим заклинаниям. И эти огни поймают феи, живущие в своих маленьких хрустальных домиках… Кстати, про фей…

— Матушка, — обратился я, едва она подошла к темно-коричневому серванту, украшенному макетом волшебного фонтана, — а где гирлянды с огоньками фей?

К моему удивлению мать резко повернулась ко мне. Морщинки на ее лбу собрались в старческие складки.

— Их нет, — сухо отрезала она.

В ее голосе было слишком много нарочитой резкости, чтобы я насторожился.

— Что-то случилось? — спросил я, стараясь как можно более равнодушно рассматривать летящие по комнате белые витые свечи.

— Я их разбила, — поджала губы мать. Затем повернулась к рулону серебристой бумаги, лежащей на кресле.

— Разбила? — теперь уже искренне удивился я. — Но Бирди ничего не стоило их починить!

К моему удивлению лиц матери перекосила морщина. С детства я помнил, что такое выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Вот не сообразила. Представьте! Не смогла, — язвительно сказала она. В ее словах было столько ярости, что я слегка опешил.

— Хорошо-хорошо, — постарался ответить я как можно спокойнее. — Я, собственно, только поинтересовался, что случилось…

— Я испарила их остатки! — снова нахмурилась мать.

— В таком случае я вполне могу купить новые, — пожал я плечами. Пожалуй, это было в самом деле наилучшем решением.

У нас дома были старинные часы в виде башни, из которой каждый час вылезала старинная горгулья и громко клокотала. В детстве я звал ее про себя «мерзкой горгульей». Но сейчас в ее крике было что-то по детски теплое — словно я ждал ее крика все эти годы. Хотя в нем был какой-то затаенный шум тревоги.

Я ничего не сказал матери и вышел в зимний сад покурить. (Зимний сад — это, конечно, громко сказано, у нас он всего-навсего маленькая оранжерея с темно-синим прудом по последней моде). Смутная тревога терзала меня. Я никогда не поверю, что моя мать, потомственная волшебница в Мерлин знает каком колене, не могла применить «Репаро». И почему она так разъярилась, едва я спросил ее про эти «огоньки фей»… Кому-то подарила? Но что в этом такого? Да и кому нужны «огни фей» не первой свежести? Я выпустил кольцо дыма.

Это, конечно, была мелочь. Но в мире нет ничего важнее мелочей. Всегда удивлялся, если кого-то с презрением называли «мелочным человеком». Ведь «мелочный человек» — это умнейший человек, ибо он привык рассматривать каждую деталь. И потому всегда лучше, чем кто-то другой, понимает происходящее вокруг него.

***

Селвины пожаловали в половине шестого — минута в минуту. Не помню, кем точно они нам приходились, но тоже какой-то дальней родней. Или даже близкой. Миссис Элизабет Селвин была вроде бы кузиной отца. Откровенно говоря, она казалась мне на редкость неприятной — пухлая и вечно какая-то сонная, с большими глазами и светлыми локонами. Отец звал ее за глаза «Лиззи» и говорил о ней не иначе, как с усмешкой. Видимо, мне по наследству передалась неприязнь к толстым женщинам. Я едва подавил улыбку, глядя, как она с фырканьем вылезает из камина.

Зато мистер Бертрам Селвин был из тех, кого я зову «настоящий охотник». Высокий, тощий с маленькими черными усиками, лихо закрученными вверх, он сам того не ведая порождал ассоциации с утиной охотой. «Ружо и поэнетр», — как ехидно говорил мой покойный отец. Самое удивительное, что тут он, безусловно, был прав. Мистер Селвин не мыслил свою жизнь без добычи водоплавающей птицы. По мне, так домашняя утка намного мягче и вкуснее дичи, но дядя Бертрам мыслил иначе.

Моему удивлению не было предела, когда из камина вылез еще один тип — грузный темноволосый мужчина с большими усами. Черные глаза, сверкавшие, как угольки, бросали настороженные взгляды по сторонами. Матушка, стоящая поодаль от камина, представила его мне, как Арчибальда Селвина — кузена мистера Бертрама. Я сразу понял, что они с матушкой знакомы. Но его настороженные черные глаза мне не понравились сразу. Они словно бы жили отдельно от своего хозяина. Вот он смеется — а глаза холодные и неподвижные; он хмурится — а глаза остаются прежними. Такие глаза бывают только у людей, умеющих скрывать свои чувства.

— Попрошу к столу, — улыбнулась матушка. Она уже успела переоблачиться в темно-синее платье и взять в руку белый веер с черными прожилками.

Бирди под чутким руководством матери уже убрала стол. На нем красовалась пара бутылок розового французского вина, легкий бифштекс со спаржей и жареной картошкой — немудреный стол нашей глуши. Фужеры были тщательно перевёрнуты, а салфетки сияли белизной с провинциальной нарочитостью и аккуратностью. Едва мы сели за стол, как я легким движением пальцев зажег свечи на елке — замену бесследно пропавших «огоньков фей».

Разговор начался с обмена семейными новостями. Меня ужасно обрадовало, что Луиза, старшая дочь Селвинов, в прошлом году удачно вышла замуж за Арнольда Слагхорна и войти в этот редкий угасающий род. Я улыбнулся, вспомнив этого ребенка, учившегося на пять лет позже меня. Луиза каким-то образом умудрилась попасть в Хаффлпафф, за что получила дома наказание в виде «круциатуса». Остальные стали дразнить ее «барсучьем корнем», от чего она, тонкая, сухенькая и прыщавая, рыдала в коридоре. Я не выдержал и наложил на ее обидчиков заклинание неуклюжести «Triximarve», а при попытке оказать сопротивление накормил их слизнями. С тех пор Луизу поддразнивали «миссис Роули», но сильно докучать перестали.

— А как зовут китайского императора? — неожиданно спросила меня «миссис Лиззи», пока мы опустошали сырную тарелку в качестве закуски. У нас в провинции подобные истории всегда вызывают живейший интерес, как и любые диковинки.

— У него три имени, — ответил я, взяв кусочек сыра. — Первое — личное имя до вступления на престол, которое табуировано и неизвестно никому. Второе — имя по выбранному названию периодов своего правления, под которым императоры становились затем известными.

— Император сам выбирает себе имя? — удивилась мать.

— Да. Например, выражение «император Кан-си» означает «император, давший годам своего правления название «кан-си» — всеобщее спокойствие, — ответил я. — Как его зовут на самом деле, мы не знаем. Но есть и третье, посмертное имя, означающее место императора в «храме предков».

— Как же зовут этого… Кан-си после смерти? — спросил Бертрам Селвин.

 — Шэн-Цзу-Жень-Хуан-Ди, — незадумываясь выплюнул я, — что означает «святой предок, человеколюбивый император».

— Мерлин, зачем это нужно! — подняла брови миссис Элизибет. Она говорила всегда грудным и чуть ленивым голосом — как большинство толстух.

— Ох уж эти китайские церемонии, — вздохнул мистер Бертрам, пригубив вино. — Даром что они вошли в поговорку!

Все рассмеялись, включая матушку. Я, как и положено воспитанному человеку, также изобразил улыбку.

— На самом деле, за этим сокрыт серьезный смысл, — спокойно ответил я. — Китайские темные волшебники освоили способ убивать человека через проклятие его родового имени. Это сложнейший вид черной магии, и он редко кому удается. Но эффект от него подобен поцелую Дементора.

— Через проклятие родового имени? — насторожились черные глазки Арчибальда Селвина. Он, похоже, знал гораздо больше, чем притворялся.

— Именно так. Чёрная магия отлучает вас от рода и крови, — подтвердил я. — После чего вы становитесь беззащитным для самого легкого удара. — Свечи на елке дрогнули, словно подтвердили правоту моих слов.

— Тогда почему табуируют только имя императора? — удивился мистер Бертрам. Когда он говорил, его усы забавно двигались на верхней губе.

— Магия слишком сложна, чтобы кто-то всерьез стал возиться с простыми смертными, — пояснил я. — Очень много сил и затрат, а будет ли достигнут результат — сомнительно. Там, — указал я наверх, — все измеряют по формуле «стоимость — эффективность».

— Ничего удивительного я в этом не вижу, — презрительно скривилась миссис Элизабет. Я только сейчас подумал, что длинное белое платье смотрится несуразно на ее фигуре. — Надеюсь, наш юный знаток Китая помнит мисс Ярлу Йергин?

— Конечно, — ответил я, немного опешив. Эта милая темноволосая девочка в очках училась со мной в Слизерине. Она казалась очень одинокой, когда шла по заснеженному двору Хогвартса в черных перчатках и дешевом меховом плаще с капюшоном.

— Теперь она миссис Трэверс, — усмехнулся сэр Арчибальд.

— Миссис… Но ведь она же была обручена с Саймоном Эшли? — потрясенно сказал я. Я до сих помнил, как мы все были потрясены, когда после Пасхального вечера долговязый райвенкловец Саймон встал перед этой тихоней на колено и преподнес ей обручальное кольцо.

— Именно что была, — подтвердил мистер Бертрам. Наша вбежавшая эльфийка как раз установила на камине новую снизку свечей и поправила венок из омелы.

— Эта юная, с позволения сказать, леди пристроилась стажеркой в министерство, — фыркнула его жена. — Представьте, там она сняла мистера Лоуренса Трэверса —заместителя министра магии. Через пару недель их видели гуляющими под руку в министерстве и парке. В июне, в аккурат ко дню рождения этой дряни, сыграли свадьбу. Ей было двадцать три, ему тридцать девять.

— И омерзительнее всего то, что она до последней недели считалась помолвлена с мистером Эшли. Бедняга был совсем убит горем, — вздохнул сэр Арчибальд.

— И как же он это пережил? — спросил я. Сейчас я почему-то вспоминал, как под такой же елкой мы весело возились с Бертрамом, когда нам было по пять лет. Камин для нас был Австралийской скалой, под которой скрыты сокровища.

— Едва не наложил на себя руки по слухам, — подтвердил толстяк, рассматривая бутылку. — Но мисс Йергин было всё равно — удивительно бесчувственная молодая особа!

Мы перешли к жаркому, но я все еще не мог сосредоточиться. Лоуренс Трэверс считался одним из самых талантливых авторов, знатоком немецкой магии и автором пары книг об этом. Мы изучали их на старших курсах. Ярла… Скромница Ярла — его жена? Сколько же коварства должно было таиться в этой тихоне, если она, встречаясь с Трэверсом, даже не разорвала помолвку? «Наверное, я в самом деле ничего не понимал в женщинах», — подумал я.

Хотя, погодите… Я вспомнил, как Ярла взяла кольцо от Саймона и смущенно улыбнулась. Теперь я понимал, что она вовсе не была счастливой. К несчастью, Саймон не учился там, где потом учили меня. Иначе он сразу обратил бы внимание на ее не слишком счастливый вид.

«Секрет отношений с женщинами прост, — пояснял нам при продготовке сухопарый мистер Эйвери. — Запомните на всю жизнь три правила. Влюбленная девушка — это счастливая девушка. Влюбленная девушка всегда найдет хоть час, хоть полчаса, чтобы встретиться с любимым. Влюбленная девушка любит своего мужчину — остальные ей мало интересны. Все остальное — имитация любви с какими-то целями». Саймон не знал этих правил. За что, видимо, и поплатился…

— Если бы не наши войска, русские давно были бы в Константинополе! — сухо сказала мать. Пока я методично поглощал листья салата, разговор, похоже, перешел на политику.

— И чем плохо? — пробасил Энтони Селвин. — В Константинополе воцарился бы порядок, русская полиция на улице честь бы отдавала… Все условия для торгового дела. И наши корабли не платили бы кучу пошлин, а сразу заходили бы в русский порт и проходили таможню на Босфоре. Чем плохо? — повторил он.

— Но наши интересы и честь… — кипятилась матушка.

— У меня был чудесный бизнес с русскими, — сокрушенно поднял глаза Энтони Селвин. — Я закупал у них на севере редкие травы для зелий. Теперь он псам под хвост. Разумеется, — скривился он, — нашим Лоуренсам с Ярлами плевать на бизнес — им подавай какие-то абстрактные договоры и пакты.

— Но Индия! — заспорила матушка.

— Индия… Бред Трэверсов и Пальмерстонов, — скривился сэр Арчибальд. — Возьмите карту и посмотрите, где Индия, а где Константинополь!

— А что об этом думает молодежь? — неожиданно спросил меня сэр Бертрам, посмотрев в упор.

Я грустно вздохнул. Сэр Арчибальд с интересом взглянув на мою «бабочку», словно она стала другого цвета.

— Задайте себе простой вопрос, — сказал я. — Почему русские легко разбили нас в Петропавловске, Архангельске и Финском заливе, но не могут разбить в Крыму? Что им стоит сбросить наш десант?

— У них не хватает сил? — с интересом прищурился сэр Арчибальд.

— Балаклава доказала, что это не так, — ответил я. — Как бы вы воевали с ними на их месте, сэр? На море они с нами не вояки, зато на суше…

— Я бы дождался, когда мы высадим армию в одном месте, — фыркнул он. Матушка и мистер Бертрам тоже смотрели на меня с интересом.

— Верно. И наша сила — корабельная артиллерия, — подтвердил я.

— Значит, нужно, чтобы наша армия ушла подальше от кораблей, — нахмурился он.

— Я рад, что ход наших мыслей совпадает, сэр Арчибальд… — портрет отца с елки добродушно подмигнул мне. — Мы будем истощены под Севастополем, затем рванем к Бахчисараю…

— И тогда русские захлопнут мышеловку, — мистер Бертрам, казалось, побледнел, говоря эти слова.

— Подозреваю, что под Инкерманом они намерено отошли, чтобы показать нам свою слабость, — продолжал я. — Ведь Балаклава продемонстрировала их силу даже с малым отрядом. Мы поверим и после Севастополя побежим за ними к Бахчисараю. Тем временем в Крым придут или Киевская армия или Донские казаки…

— Казаки… — прошептала миссис Элизабет. — Мой отец всегда боялся их хуже огня. Он был в Париже в четырнадцатом году…

— Обратите внимание, — кивнул я, — что по какой-то причине их нет в Крыму. Словно растворились. Русские — потомки монголов, а их великий завоеватель Чингиз-хан заманивал врагов в безводные степи.

— И мы, волшебники, не можем помочь нашей армии! Проклятый «Статут»! — скривилась матушка.

— Да, проклятый «Статут», — вздохнул я.

Я посмотрел на веселые огоньки камина. Все, конечно, было не так просто. В Китае и Японии мы вовсю нарушали «Статут», невзирая ни на какие конфедерации волшебников. Однако война с Россией, то есть с Дурмстрангом, дело иное. Лучше не нарушать закон, имея дело с таким опасным врагом. Матушка на елочном портрете поджала губы, словно обиделась моим мыслям.

— Между прочим, у меня для вас кое-что есть, молодой человек, — сказал сэр Арчибальд, протянув мне конверт из белого пергамента. — Сова принесла днем, — хмыкнул он.

Надорвав конверт, я с волнением посмотрел на выпала бумага. На ней была короткая записка:

Завтра в 20.10 в Главном магическом театре. Главное фойе, третий столик. А.

Мое сердце упало. Рождественская ночь дома развеялась, как счастливый мираж.

Примечания:

*Первые строги стихотворения Р. Киплинга «Шиллинг в день».

** Лэнс имеет в виду миссию в Пекин русского дипломата Н.П. Игнатьева в 1860 году. По ее итогам Россия, угрожая вмешательством, практически лишила Великобританию и Францию результатов победы во Второй опиумной войне (1856 — 1860) и приобрела себе Приморье и реку Амур.

Наверное, я плохой сын своих родителей. Я никогда не испытывал пиетета перед чистотой крови, и презирал напыщенных индюков, умеющих только кичиться своими предками. (Прекрасное оправдание для тех, кто не умеет ничего делать). Я хорошо отношусь к маглам как таковым. Мне интересна их цивилизация, их поезда, газеты, вымощенные улицы, таинственно горящие газовые фонари и гам вечерних ресторанов. Я знаю, что маглы могут быть отличными боевыми товарищами. Я верю, что мы можем мирно жить, не мешая и даже помогая друг другу.

Иное дело — маглорожденные волшебники. В жизни не встречал более отвратительных и неприятных особ. Дело не в их крови. Раздражает их удивительные апломб, хамство и, главное, умение нагло качать права. Всегда не переваривал людей, качающих права — они вызывают необъяснимое желание дать им в нос. Как любому зарвавшемуся хаму.

Казалось бы, тебя пустили в волшебный мир. Так и радуйся! Стремись как можно больше узнать о традициях и обычаях своего нового дома. Познавай законы волшебства. Послушай тех, кто знает о нем на три порядка больше тебя. Отнесись с уважением к великим магам, которые создали этот мир и до уровня которых тебе еще расти и расти. Но нет. С первой минуты пребывания у нас они уже считают себя в праве хаять мир, в котором не понимают ничего.

Рассуждения маглорожденных волшебников сводятся к бесконечным заявлениям: «А у нас все не так». Или: «У меня больше прав, потому что я маглорожденный». Когда им нужно оправдать свое невежество и незнание, они отлично маскируются тем, что маглорожденные — мол, «с меня и взятки гладки». Но только попробуйте потребовать от них уважать свой новый дом! В ответ вы получите кучу визгов о том, как у нас все плохо. Но если у нас так плохо, то почему бы не вернуться в свой мир и не забыть про наш? Можно много говорить о напыщенных чистокровных индюках, но одно не скрыть: мы никого не держим силой. Всегда можно отказаться от палочки и вернуться домой, где, по уверению маглорожденных волшебников, все гораздо лучше.

Любопытно, почему мне не приходит в голову прийти в редакцию «Таймс» и прокричать, что мир маглов неправильный и нуждается в переменах?

***

Не в моих правилах долго задерживаться на месте, если предстоит важное дело. Для тех, кто еще не догадался, «А» — мой начальник по сектору «Y» в Отделе Тайн. На самом деле его зовут сэр Артур Гринграсс. Представитель боковой ветви этого старинного и очень богатого рода, он сам прокладывал себе в жизни дорогу. Внешне он не угрожающий громила, а скромный джентльмен с характерными для Гринграссов пышными усами и синими глазами. Смотрит, правда, пронзительно, словно изучая каждую вашу косточку, но это, пожалуй, единственные издержки (если можно так сказать) нашего дела. А в остальном — любит светло-коричневый плащ, трубку и своего филина Грэма. Семьи смолоду не завел, а потому допоздна сидит на работе. Что ему одному делать дома, в самом деле?

Матушка, естественно, пробурчала пару недовольных фраз: дескать, не дадут справить с сыном Рождество. Я, естественно, пообещал ей вернуться в Сочельник, хотя мы оба понимали, что шансов исполнить это обещание немного. В Лондоне я решил остановиться у Арнольда, о чем поскорее уведомил его совой: старый друг никогда не откажет. Взглянув последний раз на витые рождественские свечи, я с неприятным осадком на душе шагнул в камин. Пока мимо меня пролетали решетки, я за старался забыть о горечах и думать о деле. Незаметно для себя я засмотрелся по сторонам и едва успел пригнуть голову, чтобы проскочить в нужный камин.

— Добрый вечер, путешественник! — Арни говорил с той легкой улыбкой и неловкостью, какая бывает у старых друзей после долгой разлуки.

— А ты неплохо живешь, — обвел я взглядом темно-зеленое кресло, а затем с теплом обнял друга.

— Да по-прежнему, — махнул он рукой. — Отец подарил это хозяйство. На стенах по-прежнему красовался огромный гобелен, изображавший заброшенный парк с птицами. Я всегда удивлялся их умению щебетать и петь в зависимости от настроения хозяев. Вот и сейчас они едва щебетали.

— Раньше мы тут играли, а теперь все твое, — мой взгляд упал на ветку сосны без единой игрушки, одиноко стоявшую на камине.

— Для тебя поставил. Как в Японии. — Подмигнул Арни точь в точь как в былые времена. Только сейчас в его подмигивании было что-то жалкое. Он словно не бравировал успехами, а изо всех сил пытался подбодрить себя.

Я знал, что Арни прожил эти годы непросто. Весной пятидесятого года он женился на противной избалованной стерве Рафаэлле Хорнби. В уходящем году она сделала ему ручкой и переселилась к богатому любовнику Эрнесту Малфою, хотя разрешения на развод не дала. Арни остался с четырехлетним сыном и разбитым вдребезги сердцем. Иногда я грущу, а иногда невероятно счастлив, что Мерлин избавил меня от создания в молодости семьи.

Впрочем, о чем думал Арни, беря в жены ветреную кокетку, мне трудно сказать. Последствия этого шага в виде пары постоянно растущих рогов представить было не трудно. Счастливая Рафаэлла по-прежнему носит фамилию Бэрк и наслаждается прелестями жизни без ребенка. Зато бедняга Арни еще должен выплачивать женушке энную сумму каждые полгода.

— Посидим немного? — Мне ужасно хотелось поболтать с Арни после стольких лет разлуки.

— Сначала займи комнату, — ответил он неопределенно. — А через полчаса спускайся в гостиную. Урилл все приготовит.

Урилл — пожилой домашний эльф семьи Бэрков. У них полно эльфов, как и во всех богатых домах, но Урилл всегда был личным слугой Арнольда. Мне ничего не оставалось, как, вздохнув, последовать за ним по большой лестнице. В этой части дома я бывал редко — в школьные годы мы с Арни чаще играли внизу. Моя комната оказалась небольшой спальней с хорошей кроватью, тумбочкой и небольшим письменным столом.

Со столами у меня всегда были особые отношения. На первом и втором курсе я ужасно хотел стать писателем. Тогда я воображал, что у писателей должен быть особый «писательский» стол. Я наивно думал, что у настоящего писателя стол покрыт зеленой скатертью, на нем лежит перо фазана, а пресс папье с кораллом движется по мановению пальцев. Только потом я понял, что настоящие писатели пишут где угодно, и стол — последнее, что их интересует. Но, несмотря на это, я всегда с интересом смотрю на письменный стол, словно он стал для меня пережитком далекого времени.

Когда я спустился в гостиную, эльф Крули уже готовил наши трубки, набивая их табаком. Гостиная Бэрков была по-прежнему той же уютной комнатой с зеленым персидским ковром и громадным белым камином. Я удобно устроился в темно-зеленом кресле и вдруг по старой памяти вытянул ноги.

— Ну какие они, китайцы? — неожиданно спросил Арни. Кожа на его лице была, как в старые времена — мучнисто белой и невероятно тонкой. Семейное проклятие Бэрков, хотя девицы их рода ей ужасно гордились.

— Люди как люди, — пожал я плечами. — Ходят на двух ногах, едят, пьют, говорят, конечно, по-китайски и одеваются в халаты. — Восток, к счастью, помог снять нашу первую неловкость.

— А это правда, что на Востоке процветает разврат и… разные способы соития? — прищурился Арни, словно говорил о чем-то сладком.

— Восток разный… — пожал я плечами. — Какой именно ты имеешь ввиду?

Как и во всех богатых домах, у Бэрков была не ель, а громадная сосна. Она стояла рядом с камином и переливались десятками свечей. Сидящие в фонарных домиках феи попеременно зажигали огоньки, затерявшиеся между длинных иголок. Все шары и шишки были золотыми, отражая отблески огоньков. Сейчас модно делать одноцветные елки, но я никогда не любил их. В них, на мой взгляд, есть что-то фальшиво помпезное, и я всегда с ностальгией вспоминал нашу хорватскую разноцветную лиственницу.

— Особенно в Японии? — он с надеждой посмотрел на меня. — Эта правда, что японки обожают плотские утехи?

— У японца есть в жизни три женщины, — ответил спокойно я. — Первую он любит платонически, восхищается ей и пишет стихи. Вторая — хозяйка дома и мать его детей. А с третьей он спит, получая плотские удовольствия. Каждую из них японец любит по-своему.

— Как можно любить троих? — Теперь на лице Арни было написано удивление.

— Я тоже сначала не понимал. Но потом поговорил с одним японцем Сэмсу-саном, когда заехал в Нагаски. Он пояснил, что мы, европейцы, просто объединяем три вида любви в одной женщине, а они, японцы, разъединяют эти виды любви на трех женщин. Вот и все.

— Варвары! — поморщился Арни.

— Представь, они думают про нас тоже самое, — ответил я. — И даже доказывают это логически: не может одна вишня быть сразу вишней, сакурой и черешней.

— А разве сакура не вишня? — спросил Арни. Первая неловкость спала, и он фамильярно закинул ногу на ногу.

— Мы зовем сакуру «войлочной вишней», — пояснил я.

— Как ты попал в Нагасаки? — изумился мой друг. — Япония под страхом смерти закрыта для иностранцев!

— Мне можно, — пустил я первое кольцо.

Что скрывается за этим коротким ответом, известно только мне. Я пробрался в Иносу и Нагасаки с риском для жизни: сначала через голландскую колонию на насыпном острове Дедзима, затем в саму Японию под обороткой. Китайца Ли Хуан Юна, то есть меня, долго допрашивали, но затем отпустили, узнав, что я ищу могилу предков и прибыл по приглашению почтенного Сейдзи Сирукара. Сёгун нынче болен, и на это не смотрят так строго. Зато магический объем крепости Ниигата стал мне известен.

— А как дела у Реджинальда? — попытался перевести я разговор, пристально глядя на малахитовый столик.

Реджинальд Лестрейндж — наш однокурсник. Будучи богачом и мотом, он считался кумиром многих малышей, сколотив из них некое подобие то ли свиты, то ли банды. Основным их занятием была травля маленьких хаффлпаффцев и не совсем светлые (если так можно выразиться) опыты. Благодаря положению отца, Лестрейндж всегда легко выходил сухим из воды. Под его шарм попадали и некоторые старшекурсники. «Это не я, а они ищут моей компании», — надменно усмехался он.

— Да так… — Махнул рукой Арни. — Отец устроил его в министерство, но он крепко загулял. Тогда папочка отправил его в Париж, чтобы он проблудился, как паршивый кот.

Я улыбнулся краешком губ: Арни имел пару раз проблемы с этой шайкой. Мой взгляд снова упал на сосну: как и положено, на верхних ее ветвях висели портреты родни. Покойная бабушка миссис Бэрк — очаровательная женщина, поившая меня чаем с лимонным бисквитом; мистер Бэрк, хмуро смотрящий с видом похоронного агента; Элеонора — старшая сестра Арни, которая, несмотря на чахотку, каким-то образом вышла замуж за Арунделла Крауча. А вот… Стоп…

Передо мной висел портрет Мисапиноа Блэк. На этот раз она была в фамильном блэковском колпаке и кремовом платье. Ее ресницы казались прикрытыми, словно она скрывала какую-то тайну. Этот портрет я узнал бы один из сотни тысяч. Не доверяя самом себе, я вскочил с кресла и подбежал к елке. Сомнений не было: ее холодные синие глаза сверкали из-под опущенных век.

— Она-то тут что делает? — только и мог вымолвить я.

Арни посмотрел на меня — сначала с удивлением, затем с какой-то холодной решимостью.

— Смотри-ка… Разглядел. Да, Мисапиноа Блэк… — загадочно протянул он. — Стерва… Но необыкновенная стерва…

Я продолжал смотреть, как завороженный, изо всех сил пытаясь не выдавать своих чувств. Отблеск свечи сверкнул на матовой глади шара, словно напоминая мне, что не всё так просто, как я думал.

— Она ведь тебе не близкая родственница… — выдавил я из себя. Впрочем, мое удивление было мне сейчас на руку.

— Подожди… — Арни посмотрел на меня со странным выражением. — Я сейчас.

Быстро поднявшись, он побежал к двери. Я толком не понял, позвал ли его эльф или он побежал по иной причине. Осмотревшись, я снова подошел к сосне и взглянул на ее портрет. Что забыло здесь ее изображение? Они с Арни любят друг друга? Бред. Мисапиноа Блэк вышла замуж за некого Джимбо Блишвика — не купается в волшебном золоте, но вполне состоятелен и из хорошей семьи. Мне вспомнился медальон Арни с весьма фривольными колдографиями. Как, Мерлин, он оказался у него? Только сейчас я задумался над этим…

Арни, между тем, вернулся в гостиную в сопровождении Урилла. Тот левитировал на столик поднос с белым чайником и чашками, на которых стояли изображения крупных роз. Я улыбнулся, обрадовавшись, что привезенный мной китайский сервиз пошел в дело. Мой друг, впрочем не ограничился чаем. Эльф поставил на столик бутылочку ямайского рома, который тотчас сам наполнился в его бокал.

— Так что там твоя красавица голубых кровей? — спросил я, стараясь придать голосу как можно более насмешливые интонации. Затем я отрицательно качнул головой Уриллу, предложившего жестом мне ром. Никогда не понимал, как можно пить спиртное без закуски.

— Мисапиноа? — бросил Арни на меня пронзительный взгляд. — Я чуть на ней не женился, — усмехнулся он, приглашая взмахом руки вернуться в кресло.

— Серьезно? — я, старался говорить как можно спокойнее, глядя на шары.

Другой на моем месте, вероятнее всего, психанул бы, но только не я. Виной тому, наверное, наш общий Дом — Слизерин. Про нас говорят, что мы — осторожные и расчетливые индивиды, уважающие и почитающие силу. Но на самом деле мы просто понимаем, что никогда не надо делать поспешных выводов. Наш принцип: дослушай спокойно до конца, ибо малейшая деталь может все изменить до неузнаваемости.

— Ну да… Мы встречались с ней тайком, ходили в рестораны… — Арни говорил с легким волнением, словно входил в небольшой транс. — Иногда я вечерами провожал ее, — перешел он на странный полушепот.

— Отчего же украдкой? — Я посмотрел на весело пыхнувший камин. — Бэрки — достаточно знатный и богатый род. Мог бы сделать предложение.

С минуту мой друг пристально смотрел мне в глаза, словно был изумлен таким поворотом беседы.

— Она развратна… Невозможно развратна… — неожиданно облизнулся Арнольд. — Если бы ты знал, как она разорвала помолвку!

— Как разорвала? Она разве не замужем? — я спросил как можно более равнодушно, хотя мое сердце застучало при этих словах сильнее.

— Она вышла замуж за Джимбо Блишвика, — на лице Арни появилась странная гримаса. — Причем, — понизил он голос, — ее замужество сопровождалось большим скандалом.

— То есть? — я с интересом посмотрел на друга. Тот, щелкнув пальцами, наполнил себе уже третий бокал рома.

— До Блишвика она была помолвлена с другим типом, — поморщился он. — В общем, у него до Миси была любовница-грязнокровка. Миси и разорвала помолвку, — выпустил Арни кольцо дыма.

— Из-за любовницы? — прищурился я. Трудно понять почему, но этот разговор мне казался чрезвычайно важным. Я осторожно сел в кресло и тоже взял трубку.

— Ее возмутил не сам факт наличия любовницы, а что любовница была грязнокровкой! — улыбнулся мой друг.

— Так у вас с ней что-то было? — пожал я плечами.

— Ну да! — воскликнул Арни. Его лицом при этом озарила улыбка, словно он, наконец, поквитался со старым врагом. — Можно сказать, что я ее поимел!

При этих словах он пристально посмотрел на меня, словно ожидая увидеть в моем лице нечто. Мое лицо, однако, оставалось бесстрастным. Я только вдохнул посильнее и выпустил новое облако из трубки.

— Погоди… Так «можно сказать» или «поимел»? — уточнил я.

— Поимел… — В глазах Арни зажегся радостный огонек. — Однажды в отсутствие Блишвика я проводил ее до дома… Ну, а там… — Сейчас мой друг был похож на ребенка, который получил, наконец, долгожданную игрушку.

— Ты хоть остался доволен? — снисходительно прищурился я.

— Вполне! Вполне! — повторил Арни, сладострастно облизнув сухие губы.

Внезапно меня осенило: мой друг все врет. Врет от начала и до конца. Сейчас из-за выпитого его глазки стали маленькими и треугольными. Но эти «треугольники» смотрели на меня пронзительно, словно желая узнать, что я думаю о происходящем. Я понятия не имел, зачем ему понадобилось мне врать, но чувствовал неладное.

— Она спала со мной, но любила Блишвика. Даже плакалась у меня на груди однажды. Плакалась и всё равно предавалась плотским утехам. Все девицы Блэк — конченые развратницы, обожающие скачки постели! Ну как?

Арнольд пристально посмотрел на меня, словно ожидая, как именно я изменись в лице. Но я невозмутимо отпил чаю и посмотрел на резную каминную решетку.

— По-тря-сающе… — произнес я по слогам, глядя в упор на Арнольда. — У меня, собственно, только один вопрос… — Выпустил я кольцо дыма. — Не противно было доставать ее из-под Блишвика?

— Нет… — Чуть смутился Арнольд. Видимо, он не ожидал такой моей реакции.

— Нет? Кстати, а когда это все было? — уточнил я на всякий случай.

— В пятьдесят первом… — кивнул Арни. — Зимой пятьдесят…

— В пятьдесят первом ты вроде бы был женат, разве нет? — пыхнул я трубкой.

— Вообще-то да, — смутился он. — В пятидесятом. Да, точно, в пятидесятом! — ткнул он пальцем в воздух.

«Запутался в показаниях?» — подумал я с интересом. Бывает. Особенно если выучить все это заранее и не очень добросовестно. Вопрос в том, кто зачем написал тебе текст. В зеркале над камином, инкрустированным резной ореховой оправой, мелькнула странная тень.

— Знаешь… — продолжал Арнольд в каком-то исступлении, — Однажды она положила мне голову на грудь, прижалась посильнее, словно намекая, что может быть что-то большее, чем дружба.

— На что же тут намекать, если вы спали? — прищурился я.

— А потом, когда я попытался обнять ее на следующей встрече, эта стерва вырвалась из моих объятий…

Теперь я вздрогнул по-настоящему. Да и как было не вздрогнуть: мой друг рассказывал мне мою историю с той девушкой, которую я почти полюбил. Он рассказывал ее мне, зачем-то заменив меня и Джулию на себя и Мисапиноа. Мои мысли он прочитать не мог — значит, ему кто-то об этом рассказал. Только теперь я понимал, что портрет Мисапиноа был намеренно повешен на елку ради меня. Китайцы считают это жестокой психологический пыткой: показать человеку, как близка его мечта, до которой, однако, нельзя дотянуться.

Возможно, конечно, что это начальство проверяет меня перед предстоящей операцией. В сущности, что я знал об Арнольде Бэрке? Только то, что он сам пожелал мне рассказать, не считая каких-то общеизвестных фактов. Или его попросила Джу…

Я прогнал прочь эту мысль. Все-таки не хочется думать плохо о женщине, которую я почти полюбил. Не хочется — но в нашем деле возможно все.

***

Жизнь иногда сама складывает события в странный пазл. После всего услышанного я должен был выйти из дома — покурить, подышать вечерним воздухом. Было морозно и сыро — завтра обещали небольшой мокрый снег. Покурив немного под газовым фонарем, я пошел вперед. В этом районе жило немало волшебников, но видеть их маглы не могли из-за особой защиты.

Меня покоробил писк. К своему омерзению, я заметил у лужи гадкую картину: здоровенный верзила бил заклинаниями щенка нюхлера. Черное существо было совсем маленьким, и жалобно попискивало от боли. Он должно быть что-то стащил по недомыслию, за что и получал наказание. Не выношу, когда мучают животных. Я окликнул эту тварь, но верзила продолжал наказание.

Поскольку этот скот явно не понимал человеческого языка, я применил невербальный «круциатус». Сколько бы министерство не пыталось, оно никогда не могло обнаружить невербальное. Верзила упал и истошно закричал. Маленький нюхлер осмотрелся, словно все еще ожидая удара. Я подошел поближе, присел и протянул руку, чтобы погладить зверька. Черный комок зажался сильнее в кромку грязной воды, явно ожидая побоев.

— Ну что, дурачок? — пожал я мягкую лапку. — Где твой дом?

Кутенок ничего не ответил, а только жалобно пискнул.

— Давай знакомиться, — продолжал я. — Хочешь назову тебя «Фанни»?

Я осторожно взял его на руки, сняв с верзилы «круциатус». Затем, наколдовав невербально покрывало, завернул все еще дрожащего кутика.

— Пошли, попьешь молока, — улыбнулся я ему и бережно понес к дому. Фанни сначала вздрогнул, а затем уткнулся носом мне подмышку.

Меня всегда забавляло, когда изнеженных детей зовут «маменькин сынок». Я встречал немало людей, воспитанных матерью без отца, и хоть бы кто из них был забалованным или незакалённым. Все, как один, — выдержанные, самостоятельные и ответственные люди.  Зато я немало встретил изнеженных и ни на что непригодных мужчин, воспитанных тетушками или бабушками. Когда я слышу, что некто воспитан матерью без отца, мне хочется сказать: «Замечательно! На пробу к нам!» Вот «тетушкиному племяннику» и «бабушкиному внуку» у нас точно нечего делать.

Моя матушка никогда не скрывала, что будет больно. Наоборот, она всегда предупреждала меня об этом. И всегда холодно прибавляла: «Что это за мужчина, не способный терпеть боль?» Если я плакал у колдомедика, то получал от нее или хороший подзатыльник, или, как минимум, холодное молчание до вечера. На каникулах у меня не было права явиться домой после двадцати ноль-ноль. Тогда я злился и обижался, но потом стал безмерно благодарен ей. Когда я учился в специальной школе, у меня в отличие от многих однокашников, никогда не было проблем с дисциплиной.

Зато однажды к нам приехала моя тетушка Орейла. Меня, признаюсь, ужасно тяготили ее постоянные попытки дать мне какие-то подарки, сладости и, особенно, ее постоянная манера спрашивать, как у меня идут дела. Уже тогда в детстве я чувствовал, что в этом есть нечто неприличное для мальчика. Зачем, если я ненароком разбил колено, поднимать шум на весь дом, после которого мне последует выговор от матери? Будто я сам не могу промыть в ручье рану и осторожно попросить нашу эльфийку ее подлечить. Вся эта намеренная забота никогда не приводит ни к чему хорошему.

***

Я никогда не был театралом и не понимал долгих сборов в театр. Мне трудно представить, почему собираться в театр начинают после обеда. Ладно, дамы заняты туалетом и выбором платьев. (Хотя, каким образом матушка делает это в течение четырех или пяти часов, мне неведомо). А уж нам, мужчинам… Рубашка, смокинг, «бабочка», цилиндр, парадная мантия… Проблем-то на  пятнадцать минут! И тем не менее, для многих сборы на театральное представление — это невероятный ритуал.

Наверное, я страшно ограниченный человек. Я никогда не любил драмы и пьесы. Ничего не имею против оперы с декорациями и музыкой — это действительно хороший отдых. Но когда передо мной со сцены просто рассказывают текст, меня мучает противная мысль, что этак я могу делать и сам. Слава Мерлину, сегодня мы идем на феерию «Бунт гоблинов» — будет, на что посмотреть.

Арнольд, однако, начал сборы сразу после обеда. Для этого он зачем-то потащился в малую кофейную, куда Урилл принес несколько смокингов. Арни начал вертеться возле большого зеркала, примеряя первый из них. Наверное, это черта всех разведеных мужчин — они или запивают, или начинают болезненно следить за своим гардеробом. Я стоял в отдалении, глядя на маленький столик из американского клена. 

— Фанни спит? — бросил Арни, когда Урилл принес очередной галстук.

— Видит десятые сны… — ответил я.

Фанни, напившись вдоволь молока и наигравшись с утра, в самом деле посапывал в моей комнате.  Вероятно, ему наконец-то снились приятные сны. Игра должна была прийтись ему по душе: мы прятали золотое блюдо и позолоченные часы, и Фанни без ошибки находил их. Сейчас, глядя на гладкую поверхность столика, я задумался над тем, а можно ли научить Фанни таскать не все, а только конкретные золотые вещи. Мне бы это ужасно помогло на Востоке, окажись я там вновь. Например, если бы из десяти золотых блюд мне понадобилось бы одно, конкретное, смог бы ли Фанни стащить не все, а именно его? Я никогда не занимался воспитанием нюхлеров. Хорошо бы, конечно, поискать нужную литературу, но так, чтобы не поднимать лишнего шума…

— Слушай, у меня к тебе одна просьба… — неожиданно начал мой друг.

— Ну, после Фанни, мне трудно тебе отказать, — засмеялся я, забарабанив костяшками пальцев по столику. 

— Это пустяки… Моя тетка Элси…

— Элси? — удивился я.

— Вообще-то Элизабет, но сейчас у нас стали так их звать кратко, — пробормотал Арни. — Так вот, она еще в двадцать восьмом году привезла из Парижа японское панно. Старинное, как она говорила! Там что-то написано, а что — мы никогда не могли разобрать. А теперь у меня в гостях — настоящий знак Дальнего Востока! 

— Грех не воспользоваться, понимаю, — ответил я. — Ну пошли, посмотрим на твое произведение искусства.

Арнольд чуть театрально показал в коридор, и мы быстро пошли в малую библиотеку. Точнее, это был маленький читальный зал с одним единственным столиком, креслом и камином. Перед ним висели синие кружевные занавески. Арни взмахом палочки отодвинул их, и передо мной предстала типичная японская гравюра. Она изображала гору, у подножия которой виднелась негустая мандариновая роща. На заднем плане терялась за горизонтом сине-зеленая гладь моря — скорее всего, Тихий океан к западу от японских берегов, потому что в Желтом море нет такой густой синевы. На переднем плане виднелась одинокая туя, словно спрашивая сама себя, а что я забыла в этой роще.

— Это Фудзияма? — спросил Арнольд, поправив непроизвольно «бабочку».

— Нет, это гора Дондоро, — присмотрелся я. — Там по преданию жил веселый, но пакостный, Красный Демон. Он воровал рис у крестьян, а потом стал учеником Бога Грома. 

— Смотри-ка, тут есть надпись, — показал мой друг на правый угол. 

— Вижу… — пробормотал я. Над храмом у подножия горы в самом деле красовались иероглифы.

— Ты понимаешь по-японски? — Арни посмотрел на меня с интересом.

— Разберу, — спокойно сказал я. 

Любопытно, почему я никогда не видел этой картины в доме Арни. Вроде бы я даже был в этой комнате пару раз, но никакого панно здесь не было. Разве, что он перевесил его из другой комнаты… Или его сластолюбивая женушка постаралась… Письмо, как ни странно, было вполне современным — чтобы там ни говорила ему тетка.

— «Боль нельзя забыть. Боль нельзя победить. — Начал разбирать я. —  Боль должна пройти сквозь тебя, чтобы стать твоей силой».  Это из «Буси-до», — спокойно ответил я.

— А что такое «Буси-до»? — прищурился Арни. Я покосился на него: меня не покидало ощущение, что он и сам знает ответ. 

— «Путь воина», — ответил я. — Набор заповедей японских самураев. Прежде всего, из Сацумы. 

— Почему именно из Сац… Или как там ее? — удивился Арни.

—  Там самые воинственные самураи, — ответил я. — Знаешь, как шутил один мой знакомый: «Самураи — они и есть самураи, и они всегда будут самураями потому что они — самураи!»

— Масло масляное… — хмыкнул Арни. Мы рассмеялись, и он задвинул занавески.

— А как китайцы относятся к русским? — уточнил Арни, когда мы вышли в маленький коридор. Висячие подсвечники несли на себе тусклые огоньки.

— Они их всегда боялись, как огня, — я удивленно посмотрел на друга, словно объясняя ему прописные истины. — Русские у них сожгли две столицы — Чанъань и Лоян… Да и Пекин не раз сжигали!

— А почему китайские императоры это допустили? — мы вновь вернулись в Малую гостиную. — Ты же говорил, что у них мощная армия!

— Понимаешь, китайцы не любят воевать, — ответил я, стараясь сам найти причину. — Они торговцы и ремесленники. Их великий маг Сунь Цзы написал целый трактат о том, что надо побеждать врага замыслом, расстраивать его планы. А русские были кочевники, с детства на коне и с саблей. Им на все эти изыски было… Прискакали, подожгли стрелы — и конец всем замыслам!

— Это когда их Чингиз-хан объединил? — вспомнил мой друг курс истории.

— На самом деле его звали Темуджин*, — отозвался я. — Чингиз-ханом, то есть «Ниспосланным Небом», его провозгласили сами русские, когда подняли на белом войлоке почета. Это, так сказать, идеальный правитель для русских.

— Но теперь-то они перестали нападать на Китай… — размышлял вслух Арнольд.

— Конечно перестали! Их самые воинственные роды откочевали на Запад. Славян вырезали, а их женщин себе забрали — вот и создали свою империю.

— А почему русские так хотели всегда воевать? — Урилл принес моему другу на выбор черный и серый цилиндры.

— Мерлин знает. Китайцы говорят, что у них степь время от времени пересыхала, и тогда русские шли войной на них. Поэтому, как засуха — вся Поднебесная молились богам и дрожала…

— Интересно, что у русских теперь пересохло, раз их потянуло к Константинополю? — жалобно вздохнул Арнольд, продолжая раскручивать серый головной убор.

Сейчас, глядя на Арни, я задумался над тем, что ожидает меня в театре. Какое именно задание я там получу. Забросят в Россию? Едва ли. Я не владею русским языком, а дипломатической миссии, под прикрытием которой я мог бы действовать, там нет. Забросят в Вену, ставшую центром переговоров? Опять-таки, я не в ладах с немецким, а Вена наполнена русскими агентами. Снова Пекин? Едва ли была бы такая спешка перед Рождеством…

— Кстати, — посмотрел я на резное зеркало, — а это правда, что в доме Блэков есть особая магия зеркал?

Вопрос подброшен как бы невзначай, но мой друг отреагировал непроизвольно.

— Откуда же мне знать?

— Ты же там резвился в кроватке с прекрасной Мисапиноа… — бросил я на Арнольда быстрый взгляд.

— Ну, она мне зеркала не показывала… Мы другим занимались, — мелькнула на его губах странная ухмылка.

— Странно… Вчера говорил, что распутные женщины обожают это делать при свечах и зеркалах, — пожал я плечами. Арнольд не ответил и задумчиво посмотрел на сияющий паркет.

***

Магия зеркал всегда казалась мне особенной. В Хогвартсе в наших зеркалах жили духи: они не так уж редко осведомлялись о том, как у нас идут дела. У иного может сложиться впечатление, будто бы такие зеркала есть у каждого волшебника, что неверно. Подобные зеркала — показатель богатых и старинных волшебных домов.

Иное дело — Главный магический театр. Здесь Зеркальная галерея буквально перенасыщена зеркалами. В каждом из них живет свой дух, который приветствует входящих. Возле каждого зеркала горят особенные свечи, которые, отбрасывая тени на их гладь, пробуждают неявные блики.

Мы с Арни аппарировали не к главному входу, а к северной галерее. В наших театрах есть свой зимний сад, где, помимо всевозможных растений, имеется еще и «фонтан грез». Собственно говоря, это обычная чаша, рождающая видения. Ходят слухи, что рядом с ним лучше не думать о заветном — иначе он воспроизведет это на глазах у всех. Я не проверял, но на всякий случай, проходя мимо малахитовой чащи, извергающей белое свечение, задумался о картине в доме Арни. Пусть лучше фонтан воспроизведет пихту у горы Дондоро.

По Зеркальной галерее публика шла редкими парами, которые в окружении теней казались окутанными неярким светом. Дамы в их новых белых платьях с темно-серыми накидками и манжетами казались призрачными созданиями. Разумеется, невдалеке стояла группа «светских львиц», состоящей из миссис Малфой, миссис Яксли, миссис Слагхорн и миссис Крауч. Матушка Арни звала их «величественными дамами, на коих держался мир и основывалось общественное мнение». Наверное, это так, хотя у меня группа интриганистых старушек вызывала улыбку. Некоторые дамы (я сразу понял, что гувернантки) вели воспитанниц — учениц последнего курса в Хогвартсе. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: они присматривают им выгодных женихов — по возрасту, состоянию и родословной. Словно покупают породистых гипогрифов, ей-Богу.

Мне всегда казалось, что мы идем прямиком по направлению к китайцам. Это в Поднебесной у благородной девушки ноги должны быть такими же маленькими, как у двенадцатилетней девочки. Еще хорошо, что невеста на этих рахитичных ножках не умела быстро бегать. Вот и бинтуют китаянкам ноги начиная с шести лет — пусть ходят и мучаются, превозмогая боль. Свататься к этим сокровищам можно тоже по определенному ритуалу: сначала познакомиться на вечере или празднике, затем слать безответные стихи, затем, если последует ее ответ величиной в одну строку, можно послать в подарок зеркальце. При этом китайцы безумно гордятся тем, что отличаются от «северных варваров» — монголов, ойратов, русских, у которых можно гулять вдвоем с девушкой хоть до утра… Мы говорим о «чудесах Востока», не думая над тем, что сами идем в тот же Восток.

К счастью, ни Арнольд, ни я не входили в их расчеты. Арнольд Бэрк имел скандальную репутацию полуразведеного рогоносца, который наверняка посещает женщин недостойного поведения. (Так и вижу миссис Малфой, шепчущую что-то такое миссис Слагхорн и советующую ей держать от него подальше племянниц). Ну, а Ланселот Роули… Мелкопоместный эсквайр, пробивающей себе дорогу в жизни в каком-то там отделе министерства. С точки зрения морщинистой миссис Малфой — неплохая партия для незнатной полукровки, чудом попавшей на благородный факультет — Слизерин или Райвенкло. Но чтобы отдать за такого дочку или племянницу из хорошей семьи — «фи-фи-фи».

— А правда, что у китайцев есть «люди с зеркальными лицами»? — шепнул Арнольд, когда мы подошли к пред последнему зеркалу с духом в виде неприятной полузвериной мордой.

— Есть. Это воинственные духи, которые требовали себе особого поклонения, — отозвался я, глядя на блестящее стекло зеркала.

— Опасные? — прошептал Арнольд.

— Скорее, хотели такими казаться для маглов, — пробормотал я.

Поскольку Зеркальная галерея служит одновременно и театральной прихожей, публика использовала ее как зал. Дамы быстро поправляли прически; мужчины наводили палочкой глянец на туфли себе и своим спутницам. В толпе я заметил и Лоуренса Треверса — высокую крупную фигуру в очках. Ярла Йергин стояла рядом с ним в дорогом темно-фиолетовом платье. Кажется, она спокойно меняла перчатки с уличных на театральных. Да, очки блестели на ее глазах также, как и в тот день, когда я в последний раз видел ее в Хогварсте. Только теперь ее лицо изменилось — в ней появилось нечто собранное и взрослое. Черные волосы не вились кудряшками, как в школе, а спадали прямыми линиями вдоль плеч.

Я присмотрелся. Не знаю почему, но меня удивила ее рука. Мне трудно ее описать, но она была тонкой, белой и холеной. Фиолетовый рукав дорогого платья невероятно точно гармонировал с ней. При взгляде на нее, мне почему-то сразу вспомнилось история о ее помолвке. Умом я понимал, ее рука была нежной и красивой, но на душе отчего-то поселилось неприятное чувство.

— Ты чего? — спросил меня Арнольд.

— Все в порядке — отозвался я. Мимо нас промелькнули Оймер и Виола Яксли — старые друзья родителей Арнольда и, кивнув нам, пошли вперед.

Зеркальная галерея завершалась неясной субстанцией, напоминавшей Омут Памяти. Все входящие ныряли в нее и вскоре оказывались в громадном холле, где эльфы быстро разливали любимые напитки — по желанию. Многие по традиции заказывали сливочное пиво или огневиски, но многие предпочитали вошедшее в моду шампанское. Краем уха я слышал легкий говор двух кузин Нотт, что шампанское — чарующий напиток зимы, рождающий ощущение холодной сказки. Моя встреча будет в антракте. Поэтому пока я последовал за Арнольдом, спешившему вместе публикой к ансамблю из двенадцати елей.

Рождественский уголок напоминал Большой зал Хогвартса. Елей на самом было было одиннадцать — в центре высилась огромная корабельная сосна. Шесть елей были обычными; пять — голубыми, видимо, привезенными из Северной Америки. Все ели блестели серебристыми снежинками, а главная сосна переливались сотней горящих свечей. Арнольд на ходу здоровался с младшими Яксли, в то время как я смотрел на подбегавших эльфов.

— Где же Блэки? — осторожно спросил я друга.

— Блэки? — Арнольд осмотрелся вокруг. — А… Вот же они! — указал он подбородком на группу пар, подходящих к Главной сосне

Я прищурился. Блэки были одеты безукоризненно, словно только сошли со страниц модных журналов. Мужчины были упакованы в смокинги; дамы в длинных платьях несли театральные веера с причудливыми узорами. Я плохо знал Блэков — разве что пожилого Ликоруса. Но сейчас, глядя на них, я удивлялся, что остальные почтительно расступились.

— Где-то здесь должна быть твоя подруга, — заметил я. Мое сердце застучало сильнее. 

— Это она… — прошептал Арни, указав мне на одну из идущих к сосне пар.

Пожалуй, это необычно — встретить, наконец, наяву девушку из своих грез. В первый момент она даже не поразила меня. Мисапиноа Блишвик была такой, как на своем елочном портрете — холодная тонкая дама, упакованная в безупречно белое дорогое платье и черные перчатки до локтя. В прикрытых ресницах сияли синие глаза. Золотистые волосы выглядывали из-под шляпки с пером страуса и высокими полями. В первое мгновение я не почувствовал ничего — словно она была самой типичной дамой с картинки. Но затем тонкость ее тела пробудила во мне приглушенное дикое желание. Этот стан словно сам просился приобнять его и поднять его хозяйку в воздух — так, чтобы она налету поджала от счастья свои маленькие ножки в черных глянцевых туфельках. Я не сомневался, что смогу поднять ее одной рукой.

«Все девицы Блэк развратны… Невероятно развратны…» — зазвучал в моей голове голос Арнольда. Я с интересом покосился на моего друга: неужели о в самом деле поднимал ее своей рукой? Ведь она была выше его на целую голову…

— А этот господин — Джимбо Блишвик? — спросил я, как можно более равнодушно. Не знаю почему, но блондин с песочными усиками казался мне прирожденным рогоносцем.

— Ну да, — кивнул Арни. 

— И он получил рога по твоей милости? — спросил я, глядя на друга в упор. 

Мой принцип: в таких случаях лучше всегда брать быка за рога. Арнольд пробормотал что-то невнятное и покосился на раскидистую лапу ели.

— Ты разве не представишь меня своей подруге? — с интересом спросил я как можно более равнодушно.

— Миссис Блишвик? Да, сейчас.

Не обращая внимания на Ноттов, мы шагнули в их сторону. Мисапиноа Блишвик, похоже, заметила своего знакомого и послал моему другу едва заметную улыбку, незаметную для мужа. Ее белый веер с движущейся черной птичкой чуть шевельнулся. Я насторожился. Но не успела моя настороженность оформиться во что-то конкретное, как Арнольд уже обменивался приветствиями с Блишвиками. Рука миссис Блишвик шелохнулась, снова удивив меня своей тонкостью — словно приглашая погладить ее.

— Добрый вечер мистер и миссис Блишвик, — поклонился я семейству. — Очень приятно с вами познакомиться.

— Нам тоже, мистер Роули, — ответил усатый. Его супруга изобразила светскую улыбку, а затем сделала изящный книксен.

— Мы никогда не видели вас здесь, — сказала она. — Почему, мистер Роули? — Ее голос звучал с томной напевностью, которой миссис Блишвик могла свести с ума любого. 

— Мой друг только вернулся с Востока, — ответил Арнольд.

— В самом деле? — брови Джимбо Блишвика поползли от удивления вверх.

— Да, из Китая, — ответил я. Ее густые ресницы казались мне скрывавшими множества тайн, как веера японок.

— Из Китая? — поинтересовалась миссис Блишвик. — Право, это интересно. Надеюсь, вы как-нибудь расскажете нам об этой удивительной стране?

— Ммм… С удовольствием, — ответил я, почему-то задумавшись над тем, как выглядит моя «бабочка».

— Дорогая, у нас сейчас нет времени, — напомнил ее муж.

— Тогда может быть пригласим мистера Роули и мистера Бэрка к нам на чай? — спросила Мисапиноа Блишвик.

— Прекрасно. Милости просим к нам в гости, — невозмутимо ответил Блишвик.

«Смелее, я твоя!» — словно говорил взгляд миссис Блишвик. Или он ничего не говорил, а я был жертвой иллюзии? Я еще раз посмотрел вслед удалявшейся паре, которой эльф преподнес напитки. Тонкая перчатка дамы взяла бокал с шампанским. Неужели и Арнольд, и этот невзрачный Блишвик в самом деле обладали ей в самых немыслимых позициях? И если это делали, то почему…

«Сказка, в которой принц Шун получает урок и теряет руку», — вспомнилось мне, когда мы прошли в зал с говорящими креслами. Два бархатных кресла скрипнули, и мы стали присаживаться в партере. Сидевшие неподалеку Слагхорны послали нам приветствие, и я был рад увидеть Луизу в хорошем настроении. Ярла Трэверс также казалась вполне довольной жизнью подле Трэверса — они заняли ложе бенуара. Блишвики также заняли бенуар — не чета нам, любителям партера. Летающие снизки свечей стали тускнеть.

Все первое действие я наблюдал за сценой, стараясь побороть нетерпение. Спектакль оказался интересным — рассказ о событиях тринадцатого века на фоне декорации болота и замка. В роли гоблинов были находившиеся под обороткой эльфы, которые сражались пока еще между собой в потоках синих электрических волн. Только под конец подошел герцог в латах и что-то велел двум гоблинам, от чего те пришли в неописуемую ярость. Пару из них герцог наказал «круциатусом», но вскоре ему пришлось убежать в замок.

Публика зааплодировала и наступил антракт. Мы вышли в холл вместе с Арни, но я отстал от него где-то в районе елей. Начальник поджидал меня за нужным столиком, держа в руках бокал с огневиски. Рядом с ним стоял второй — очевидно, предназначенный для меня. Стараясь не думать лишнего, я прошел к нему. Шеф, чуть заметно улыбнувшись, сразу предложил мне его.

— Вы из Нанкина? —  сказал мне Гринграсс после обмена приветствиями. Дамы, проходившие мимо, продолжали сплетничать друг с другом. Судя по обрывкам разговора, речь шла о нарядах престарелой миссис Малфой.

— Из Фузана, — уточнил я. — В Гуаньчжоу было не прорваться. Принц Гун что-то заподозрил, и я решил не рисковать.

— Под Гуаньчжоу вас ждала шхуна до Формозы… — вздохнул Гринграсс.

«Не мешало бы знать это раньше», — вздохнул я. Счастливая Ярла не отпускала руку Трэверса. Глядя на ее сияющие очки, я удивлялся, как быстро наша скромница выучилась светской жизни.

— Но все-таки очень рад видеть вас живым и здоровым! — улыбнулся шеф. Призрачный свет зеркал ударил по нашим бокалам темноватыми лучами — настолько, что я чуть поморщился.

— А кто меня учил? Ваша Светлость, — также с улыбкой кивнул я.

— Скажете тоже, — подмигнул мне начальник. — Не я, так нашелся бы другой. Но все-таки очень рад, что вы справились…

Его весело смеющиеся синие глаза говорили сами за себя.

— Ладно, ближе к делу, — понизил он голос. — У меня для вас есть одно важное задание, связанное к тому же с пребыванием в одном месте… Пока, по крайней мере, — внимательно посмотрел он на меня.

Я всегда попадался умению начальника шутить в самых необычных ситуациях. Он все-таки удивительный человек. Когда дела идут хорошо — хмурый, раздражительный, словно боится подвоха. Зато если все не клеится — шутит, улыбается и подбадривает всех остальных.

— Задание простое, — Гринграсс внимательно посмотрел на меня. — Составьте письменные рекомендации, как, на ваш взгляд, следует изменить ход войны.

— Я не кадровый военный, — вздрогнул я.

— Это не важно. Нас интересует политика, а не стратегия, — ответил шеф.

— Сколько у меня времени? — уточнил я. Задание было получено и нужно было приступать к его выполнению.

— Сразу после Рождества, двадцать шестого, Вас будут ждать в министерстве— Шеф говорил монотонно, но я понимал, что это приказ.

— Есть, — ответил коротко я.

Мимо нас спешили пары. Мой взгляд снова упал на ели, мимо которых шли Блишвики. Мисапиноа демонстративно улыбалась, слушая его. И глядя на ее тело, я не сомневался, что рано или поздно получу его. Как и при каких обстоятельствах — я не знал, но знал, что непременно получу.

— За «Статут» не беспокойтесь. Все согласовано сверху — донесся до меня голос начальника. Серая шляпа миссис Блишвик вздрогнула, словно подтвердив его слова.

Примечание:

*В европейской историографии XVIII–XIX веков Россия считалась наследником Монгольской империи, а не Киевской Руси

Я не играл, сказав, что вспомнил в зрительном зале про принца Шуна, получившего урок и потерявшего руку. Иногда словно некая высшая сила предупреждает нас о чем-то, а мы не хотим замечать ее предостережений. Мы думаем, что нас предупреждает Бог. Китайцы — Нечто, частью которого выступают наши разум и душа. Мы ловим волны этого поля, понимая, что восприняли сигнал, но зачастую не желаем его понять.Нам, европейцам, трудно понять идею Дао. Конфуций видел в нем путь человека. Лао Цзы пошел дальше, увидев в нем начало всех вещей — то, что было до Инь и Янь.

«Нет Бога вне вселенной, и нет вселенной вне Бога, и оба они в одинаковой степени — только видимость», — удивили меня когда-то слова Лао Цзы.

Представляя себе Дао, я вспоминаю одну картинку на шелке в Запретном городе. Юноша и девушка собирали груши на фоне густого синего неба. Когда я спросил старого Лай Фэна, где здесь Дао, он ответил мне: они все вместе. Не Небо, как подумали бы мы, европейцы. Не тот, кто живет на этом бездонном темно-синем небе. Юноша и девушка, грушевое дерево тоже были частями Дао. Их ум и чувства также сливались с Небом в единое целое, как и грушевое дерево.

Я спросил Лай Фэна, какое наказание ждет того, кто не следует Дао. Старый китаец улыбнулся и ласково попросил меня напомнить, как называется последняя притча истории про принца Шуна. Я не задумываясь ответил: «В которой Принц Шун наконец добивается того, что одновременно невозможно и нежелательно». Старик улыбнулся мне в ответ. Дао не мстит за бунт, в отличие от наших богов и греческого рока. Оно просто исполняет нашу мечту в тот момент, когда она перестает быть таковой. Дао дарит нам то, что мы уже не хотим брать. Дарит тогда, когда исполнение нашей мечты уже не приносит нам ни радости, ни счастья.

***

Конфуций учил, что женщины делятся на два типа — «те, которые выбирают» и «те, которых выбирают». Возможно, так оно есть. Хотя, признаюсь, что никогда не встречал женщин второго типа. Взрослые в детстве внушили нам сказку, что мужчина выбирает себе жену. Ничего глупее этого я не слышал. Мужчина в любви может сделать ровно то, что ему позволит женщина. Последнее слово всегда за женщиной, ибо мужчина может только предложить ей чувства.

С Джулией Корделл у меня произошла необычная история. В чем-то почти мистическая. Будучи наполовину француженкой, она отличалась свободолюбивым нравом и отлично знала северо-индийские государства. Во всех поездках она сопроводила сэра Джонатана Бэргона — известного мага, который для маглов был просто специалистом по санскриту.

Я познакомился с ними обоими в Гуаньчжоу осенью пятидесятого года, когда судьба ненадолго забросила меня в этот город. Джулия сразу показалась мне красивой: высокая с вьющими темно-русыми волосами и большими зелеными (возможно, чуть косыми) глазами. В ее лице было что-то немного неправильным — то ли из-за ее легкого косоглазия, то ли из-за того, что она смотрела по сторонам. Злые языки болтали, будто она любовница Бэргона, но я не особенно в это верил. Кто в сущности мешал им соединить свои судьбы? А если Бэргон (которому, в то время как раз стукнуло полсотни) не желал узаконивать их отношения, то какой смысл ей быть с ним столько лет? Можно держать человека в ожидании пару месяцев, но отнюдь не годы.

В Гуаньчжоу было что-то вроде праздника в доме консула — этакий торжественный ланч по случаю выхода в свет новой книги Бэргона. Джулия на правах верной помощницы была его организатором. Она произнесла несколько пышных дежурных, но бессмысленных слов о том, как много они сделали, чтобы поднять санскрит в Индии. Обладая язвительным характером, я подошел к ней после окончания, и сказал, что у нее прекрасный, но розовый, взгляд на мир.

— Почему розовый? — удивилась Джулия. Она говорила с приятной хрипотой, которая придавала шарм ее голосу, хотя в нем я сразу уловил жесткость.

— Верите в благодарность за добрые дела, — улыбнулся я краешками губ.

— Надо же во что-то верить, — добавила она с лукавой улыбкой. Свечи вспыхнули, и я заговорил о чем-то с подошедшим Александром Финнером — моим товарищем по работе.

Для девушки нашего круга Джулия вела чересчур вольный образ жизни. Она не была потомственной волшебницей — скорее, провинциальная полукровка, которая каким-то (возможно, сомнительным) образом сумела занять неплохое место под Солнцем. У нас на Востоке нравы свободнее английских — простое общение с женщиной или даже прогулка с ней по саду никого не удивит. И всё же даже по нашим восточным меркам она казалась странной — своей постоянной работой и занятостью, которыми, впрочем, любила бравировать сверх всякой меры. Я ни за что не поверю, что даже самый занятой человек на свете не найдет из двадцати четырех часов пяти минут, чтобы чиркнуть ответ на письмо. Когда человек ведет себя слишком неестественно, это заставляет усомниться и в остальных его словах.

Следующий раз мы увиделись через год в Дели, куда меня забросила судьба. Стоял ноябрь пятьдесят первого года. Здесь было тепло. Наше министерство представлено в Индии сэром Персивалем Крэббом, который входит в круг советников вице-короля. Разговор шел о нашем недавнем разгроме в горах Афганистана, после которого даже победы в Китае и Аргентине не казались радостными. Джулия присутствовала на обеде без своего «старшего друга» — она, кажется, привезла какие-то бумаги. Двое гостей отвешивали ей комплимент за комплиментом, восхищаясь ее умением держаться в седле — не дамском, а самом настоящем мужском. Джулия слушала их вполуха, и через какое-то время между нами сам собой завязался разговор.

— А я ведь до сих помню, как вы говорили, что не пьете днем зеленый чай, — улыбнулась она.

— Я это действительно говорил? — удивился я.

— Да, вашему другу. Я слушала и улыбалась, — зеленые глаза Джулии сияли необычным светом.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю… Просто забавно… — рассмеялась она. Мне показалось, что сейчас она была обычной шаловливой девчонкой.

Эльф принес по бокалу шерри и овсяное печенье — легкая закуска перед прогулкой. Скоро должен был состояться фейерверк — у нас его делают несколько по-иному, чем у маглов: эльфы наколдовывают «огненные цветы» — точь в точь, как настоящие, которые, поднимаясь в воздух, рассыпаются на множество огней. Мы вышли в сад вместе, обмениваясь легкими фразами.

— Неужели вы помните, что я бросил на ходу год назад? — спросил я.

— Почему бы и нет? — улыбнулась Джулия, покосившись на меня. — Вы слишком необычный человек, мистер Роули, чтобы вас было легко забыть.

Мы болтали еще некоторые время. Джули, умевшая замечательно рисовать, объясняла мне разницу между холодными и теплыми цветами. Мимо нас прошли парой Бредсворт Малфой со своей молодой женой — они после свадьбы совершали путешествие на Восток. Распустившиеся огненные цветы озарили нас, и в тот же миг я понял, что она — самая красивая двушка на свете. Я почувствовал, что влип — влип окончательно и безвозвратно. И сияющие глаза Джулии, ее мелькавшие улыбки, словно говорили мне, что это не безнадежно.

Во время приема ко мне подошла очаровательная миссис Флинт в легком кремовом платье. Сделав изящный книксен, она спросила, могу ли я поговорить по китайским делам с ее мужем.

— Конечно, у меня к вам есть одно предложение, — ответил я. Гам гостей, возвращавшихся с летней мансарды,

— Разве можно делать предложение двум девушкам? — в упор посмотрела на меня Джулия.

— Чисто деловое, — рассмеялся ваш покорный слуга. — Может быть, мы перейдем на веранду, в террасу, а еще лучше в сад?

— Может быть… — Голос Джулии стал слегка хриплым. — Подождите, я только поговорю с одним моим знакомым.

Фигурки индийских богов на стенках зашевелились, словно предвещая смуту. Джулия встала и гордо прошествовала к группе мужчин, среди которых оказался и ее знакомый — Орвенус Нотт. Я едва сдержал смех, глядя на них: невысокий Нотт с белой бородкой приходился своей спутнице едва по плечу. Тем не менее, минут через десять, он вывел Джулию к выхода, и она, уходя, послала мне очаровательную, хотя и ехидную улыбку.

Мы договорились о встрече через пару дней. Затем мы прошлись мимо Кутб-Минара — Джулия рассказывала мне какие-то интересные индийские притчи. Я в свою очередь расспросил ее о «Махабхарате», которую, признаюсь, так и не смог дочитать до конца. В финале, когда рядом уже не было никого, моя спутница легко погладила меня по плечу, пообещав написать завтра.

В следующие два дня, я сам написал ей два письма, ответа на которые не последовало. Я решил, что писать больше не буду: если она захочет общаться — пусть ответит хотя бы на мои предшествующие письма. Так уж я устроен, что любого человека я прошу о чем-то только один раз. В исключительных случаях дважды. А трижды — никогда и никого. Таков мой девиз, которому я не изменил никогда. Тем больше было мое удивление, когда однажды утром, выходя из дома, я обнаружил сидящую на столе сову с письмом такого содержания:

Дорогой Лэнс!

Приношу Вам свои извинения, что пропала. У меня появилась куча непредвиденных дел. Если Вы захотите, я была бы рада продолжить наше общение. Ведь Вы единственный, кто увидел во мне то, что не увидели другие.

С уважением и благодарностью,
Джулия Корделл

Я почувствовал, как забилось сердце. К лицу хлынула кровь, а складки на лице разгладились сами собой. В груди появился ком радостной истомы, словно я только что проснулся после долгого и неприятного сна. Естественно, я тотчас схватил перо и вывел, что надеюсь, все ее трудности остались позади, и я буду рад с ней пообщаться вновь. Чтобы не быть голословным, я назначил ей встречу в городском парке, послезавтра в семь часов. Она приняла мое предложение, и я вышел на улицу с чувством чужестранца, который наконец обрел родину.

В тот вечер мы долго гуляли с Джулией вдоль аллей, болтая о каких-то пустяках. Она рассказывала мне, что в ней течет французская кровь, и она с детства любила французские романы. Наверное, потому она и выбрала свой образ жизни: француженка — это всегда девушка из другого мира. Я непроизвольно предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее. Мы пошли дальше, вдоль длинных деревьев, отбрасывающих вечерние тени. По бокам стрекотали птицы, и тропический воздух вновь стал походим на ком, которым трудно дышать.

— Смотрите, черный лебедь! — показал я на пруд.

Этот редкий вид лебедей стал популярен у маглов, с тех пор как мы начали заселять Австралию. Да и у нас богатые чистокровные семьи были не прочь подержать в пруду или озере «австралийца». Держать его, правда, невероятно сложно — приходится постоянные лечить. И тем не менее, черный, по настоящему черный, красавец величественно скользил по озерной глади. Наверное, ему было одиноко — в озере больше не было никого, кроме пары не особенно тропических нырков. Но всё же держался лебедь с подчеркнутым равнодушием, скользя по мягкой озерной глади с безупречно прямой шеей.

— Красивый, правда… — прошептала Джулия. На этот раз ее голос стал мягким. Казалось, в ней словно вновь проснулась простая наивная девчонка.

— Давайте посмотрим? — предложил я.

Моя спутница ничего не ответила и только легким движением перчатки поправила вуалетку. Я начал спускаться вниз, протянув ей руку. Она безропотно взяла ее и, пока мы спускались, осторожно ее погладила — словно мы были знакомы много лет. Мы подошли к кромке воды и засмотрелись на птиц.

 — Мне пора, — неожиданно тихо сказала Джулия. Мы по-прежнему стояли, взявшись за руки, хотя спуск давно закончился.

— Да. — также негромко ответил я. — Хотите провожу вас?

— Нет. Не стоит… — тряхнула кудряшками девушка, не отпуская мою ладонь.

Повинуясь неведомой внутренней силе, я взял Джулию за плечи и притянул к себе. Она не сопротивлялась. Я попытался поцеловать ее, но девушка легким движением головы отпрянула в сторону. Вместо поцелуя она крепко обняла меня и уткнулась лицом в мою грудь, словно зарывшись в ней. Я молча гладил ее мягкие волосы, что-то бормоча. Мы простояли несколько минут. После этого Джулия улыбнулась и исчезла в потоках воздуха.

Когда я пришел домой, сова Джулии к моему изумлению (хотя в душе я, признаюсь, ждал чего-то подобного) уже сидела на письменном столе. Я улыбнулся, и, дав ей немного крекера, отвязал конверт. На белом пергаменте золотыми витиеватыми буквами была выведена фраза:

Спасибо Вам за вечер. Я уже засыпаю. Думаю о нашей следующей встречи.
Джули

В ту ночь я чувствовал себя счастливейшим человеком. Мне казалось, будто стены комнаты начали вращаться в темпе вальса. Мне почудилось, будто внутри меня снова, словно рыхлый снег, поднимался ком радости. «Не Джулия… Джули…» — прошептал я сам себе. Неужели она в самом дел могла полюбить меня? Представляя, как она счастливо спит, мне не хотелось ее будить. Я чувствовал себя счастливым от одной мысли, что она где-то погружается в грезы сна, и, быть может, думает обо мне…

Через пару дней мы с Джулией встретились в городском сквере. На этот раз у нас было куда больше свободы: мы договорились пойти в маггловский ресторанчик. Джули оделась экстравагантно: легкое, почти коктейльное, фиолетовое платье и туфли на высоких каблуках. В такой обуви она могла идти, только опираясь на мою руку, чем не преминула воспользоваться. Мимо нас прошла пара ее знакомых, которым она помахала рукой. Меня немного смутил этот факт: Джулия, ссылаясь на занятость, просила перенести нашу встречу. Зачем? Трудно сказать почему, но я инстинктивно не верил ее словам.

За ужином мы болтали о пустяках. Индийцы подносили нам жареный рис, сладковатые овощи и вино. Наконец, покончив с горячим чаем, мы вышли к городскому саду. Уже стемнело, и только редкие прохожие шли по парку, словно ища индийскую экзотику.

— Думаете, со мной прямо уже все ясно? — спросила Джулия, весело глядя на меня. Ее светло-зеленые глаза сияли при этом странным светом.

— А разве нет? — улыбнулся я, весело посмотрев на нее.

Мы пошли мимо густых зарослей, не обращая внимания на серый туман. В Индии, несмотря на жару, всегда туманно, словно рассеянный волшебник разлил в воздухе густое топленое молоко. Я протянул руку, Джулия оперлась на нее. Уже вечерело, и на небе загорелся бледный серп Луны, смутно проглядывавший сквозь серую дымку.

— Посмотрите, как сияет… — прошептала Джулия. — Мне кажется, он так и будет сиять нам всегда… До Пекина или до Агры… — опустила она ресницы.

Я не ответил. В тот миг мне казалось, что слова совершенно не нужны. Вокруг стоял стрекот птиц, и он казался мне предвестником радости. Мы подошли к большому серому камню, лежащему здесь с незапамятных времен. Джули осторожно отпустила мою руку и, прищурившись, посмотрела на неровную крону дерева.

— Мне пора, — улыбнулась она краешками губ. Вокруг нас не было не души, это вновь придало мне уверенность.

— Давайте провожу вас? — предложил я.

— Не сегодня, — рассмеялась она. Я осторожно положил руку ей на плечо, но она, засмеявшись, вырвалась и показала кончик языка, как шкодливая девчонка.

— Тогда до послезавтра, — улыбнулся я.

— Есть! — весело ответила Джулия, и, пошевелив пальцами, растворилась в струях топленого воздуха.

Я пошел назад. На душе было странное чувство — смесь радости с привкусом горечи. Я в сотый раз говорил себе, что я счастлив, но в закоулках души понимал, что все это не так, как должно быть. Мне трудно было сформулировать, что именно пошло не так, но сам факт, что я сейчас иду один говорил о многом. Наверное, так и должно быть в начале отношений. И всё же меня неотступно глодала мысль, что наша прошлая встреча была лучше этой. А если прошлое уже лучше настоящего, то считать ли это любовью? «Это победа, но с привкусом поражения», — вспомнил я слова одного военного.

Впрочем, француженка — это особая женщина. Тонкая, легкая, вольная, способная на любые экстравагантные поступки. Она может жить с любимым мужчиной, наплевав на общество; а может посвятить себя целиком этому обществу, забыв о своем мужчине. Наверное, этим они и безумно нравятся мужчинам. Мы безумно хотим увидеть француженку своей женой, хотя не меньше боимся, что она будет нам не верна. Никто не знает, что придет ей в голову через минуту.

Весь следующий день я попробовал убить работой, но каждую минуту мое сердце стучало от нетерпения все сильнее. После полудня я не выдержал и направил письмо Джулии, спросив, как у нее дела. Она не ответила. «Ничего ничего, так нужно», — утешал я себя, хотя сам не особенно верил своим утешениям. Вечером я не выдержал и аппарировал в Запретный город Удди-Пура. Саид по-прежнему лениво стоял возле своей лавки, словно ожидая меня.

— Я пришел за цветком, — начал я без экивоков.

Бирюзовый самоцвет по-прежнему переливался в лавке, выбрасывая облако за облаком. Я приметил его на следующий день после письма Джулии, когда пошел выбирать ей подарок. Саид в свою очередь заприметил меня: видимо, у него никто не покупал столь дорогие подарки. Понимающе кивнув, он поклонился.

— Сагиб заплатит четыреста галеонов? — осторожно спросил он.

— Безусловно, — спокойно ответил я, отдав ему мешочек. Смуглый понимающе улыбнулся, а затем внимательно посмотрел на меня.

— Сагиб покупает его невесте? — улыбнулся он.

Я внимательно посмотрел на него. Джулия, собственно, и близко не была мне невестой. Но какой-то дьявольский голос внутри твердил, что так оно и есть. Улавливая носом бесконечный запах благовоний, я подумал, что Джулия в самом деле моя будущая жена. В этом не может быть сомнений.

— Да, — ответил я.

Индиец по-прежнему с интересом смотрел на меня. В его смуглом лице, казалось зашевелились тени.

— Сагиб благороден и щедр. Желаю счастья сагибу, — поклонился он. Мне почудилось, будто запах благовоний стал более приторный и щипучим, а огонь свечи разгорался все ярче. Не знаю почему, но мне не понравился этот огонь.

Я плохо спал ночь, думая о предстоящей встречи. Следующим утром я встал ни свет ни заря, и, сгорая от нетерпения, отправился в сад. Мы договорились посмотреть таинственную гробницу Мухаммед Шаха. Джулия опоздала минут на десять. Я присмотрелся к ней и удивился: ее лицо осунулось, черты лица стали резче, а во всем ее облике появилось что-то злое.

— Добрый день. Сразу предупреждаю: у меня мало времени, — холодно сказала Джулия. — Только до пяти часов.

— Как вам будет угодно, — ответил я спокойно. Глядя на нее, я вдруг вспомнил противный урок Эйвери: с таким лицом женщина на свидание не ходит.

— Кстати, это вам, — улыбнулся я, послав ей взмахом пальцев цветок.

— Что это? — Джулия осторожно открыла его. Я напрягся. — О, Мерлин… — поморщилась она. — Зачем? Сегодня что, какой-то праздник?

Я не знал, что ответить. Я просто смотрел на нее, удивляясь внезапно произошедшей с ней переменой. Передо мной словно стоял другой человек. Мне казалось, будто она то ли зла, то ли рассержена на меня. Только вот за что?

— Просто, хотел сделать вам приятное, — прищурился я. — Разве это плохо?

— Спасибо, конечно, только больше не стоит, — поморщилась она.

Все это казалось настолько необычным, что я не знал, что ответить. Мне казалось, будто я шел в гости, а вместо этого получил удар заклинанием по голове. После чего меня, очнувшегося, спросили: «Что? Какие гости?» Джулия молча шла рядом со мной, погружённая в свои мысли. Небо становилось чуть более солнечным, чем обычно, и я вдруг осознал, что ненавижу тепло.

— Давайте зайдем? — показал я на полуразрушенный храм. Вокруг не было ни души: только вдали мелькал какой-то человек.

— Только ради вас, — сухо ответила Джулия.

Мы медленно изучали битые камни, прощупывая палочкой камень за камнем. Я осторожно рассказывал моей спутнице какие-то истории, но ей, похоже, было всё равно. Джулия стояла рядом со мной, целиком уйдя в свои мысли. Ее непонятно откуда взявшиеся морщинки на лбу говорили сами за себя.

— У вас все хорошо? — спросил ее я.

— Немного приболела, мне кажется, — демонстративно кашлянула она. — Ладно, мне пора. Ну все, прощайте Лэнселот, — как-то натянуто улыбнулась она.

«Озерный», — подумал я с затаенной неприязнью. Никогда прежде день не казался мне таким отвратительным. Я попытался приобнять ее, но Джулия, легонько погладив мое плечо, исчезла. Меня вдруг осенило, что я вижу ее в последний раз.

С тех пор все стало иным. Внешне как-будто не изменилось ничего — мы с Джулией еще писали друг другу письма, как прежде. Но с каждым разом тон ее писем становился все прохладнее, а сообщения короче. Между нами как-будто выросла стена, и что бы я не делал, как бы не пытался ее пробить, все было тщетным. Больше всего на свете мне хотелось вернуться в тот декабрьский день, когда мы шли по парку и искали портал в заброшенном мавзолее. Я снова и снова спрашивал себя, в чем именно я ошибся, но никак не мог объяснить себе тот роковой миг, когда все пошло иначе.

Возможно, конечно, все это имело вполне прозрачное объяснение: Джули хотелось, чтобы я за ней бегал, как пудель за хозяйкой. Но я не верил в такое объяснение. Джули слишком умна, чтобы рассчитывать, будто я сделаю это.

Иногда во сне я видел другую, счастливую концовку — как мы Джулией снова спускаемся к озеру и я показываю ей нашего черного лебедя. Он поднимается вверх, а я с улыбкой протягиваю ей руку. Я пытался вновь написать ей, и получал в ответ милый, но холодный, ответ. «Колесо времени нельзя повернуть вспять, — говорил мудрый Лай Фэн. — Даже боги не властны над временем…»

***

Я вскочил. Видение кончилось. За окном простиралась обычная серость зимнего утра. Поправив одеяло, я осторожно посмотрел сначала на подсвечник, затем на часы в виде горгульи и только тут с ужасом понял, что была половина десятого. Лениво зевая, я накинул халат и отправился приводить себя в порядок.

Подобное задание наверняка получил не я один. Его дали многим сотрудникам нашего отдела. Как бы то ни было, добрую треть дела мы уже сумели сделать. Принц Гун, главный друг русских, по крайней мере на время нейтрализован. Окажись он на престоле или регентом, нам пришлось бы во много раз хуже: Цини без сомнения ударили бы на Гонконг. А такую войну мы бы не потянули…

Омолаживая у зеркала лицо, я начал размышлять о деле. Я сразу откинул военное решение проблемы: давать рекомендации с моей стороны было как минимум глупо. Что оставалось? Открыть порталы и выпустить в Крыму венгерских хвосторожек? Бред. Поставить для наших войск магические щиты? Русским, как выпускникам Дурмстранга, ничего не стоит их снять. Применить магию, чтобы выкрасть план обороны Севастополя или каких-то его компонентов? Даже в случае успеха (к слову, весьма сомнительному) это даст нам максимум небольшой перевес на отдельном участке фронта. И не более.

Выходя в дубовую столовую, я заметил, что Арнольд уже завтракал. То ли голод победил в нем мужскую солидарность, то ли он решил дать мне выспаться, но так или иначе, его кувшинчик уже подливал в чай молоко, а сам Арни брался за свежий номер «Пророка». Пробурчав «утро утро», я спокойно сел за стол.

— А ты, оказывается, редкая соня, — усмехнулся Арни, едва я поправил салфетку. — Это же надо столько спать!

— Знаешь, спал, как убитый, — добродушно проурчал я. — У тебя дома атмосфера замечательная: все заботы прочь!

Арнольд бросил на меня беглый взгляд, а затем посмотрел на комод. Не могу точно сказать почему, но этот взгляд друга мне не понравился: такое ощущение, будто он скрывает от меня какую-то мысль.

— Как ты думаешь, у меня получится с Лореллой? — с надеждой спросил Арни.

Не в моих правилах лгать другу в сердечных вопросах. Поэтому я, посмотрев на старый витой подсвечник, спокойно произнес:

— Смотря что. Поволочиться за ней ты, конечно, можешь. Но вот что ты получишь — большой вопрос. 

— Но игра… — запротестовал Арнольд, выставив вперед ладонь. Я чуть не прыснул, видя, как он мысленно приударил за Лореллой.

— Именно что игра, — подтвердил я, пригубив клубничного джема. — Ну не бросит она ради тебя мужа и дочку, не бросит. И даже не предоставит тебе доступ к своему телу, поверь.

Лорелла Нотт, в девичестве Яксли, милая девушка, которую выдали за Теодора Нотт. (Это имя у них в роду весьма распространено и повторяется как минимум через поколение). Нотт старше своей подруги жизни на целых тридцать лет, и едва ли у них слишком много общего. Вчера Арнольд уделял ей повышенное внимание — вплоть до того, что подал ей веер в отсутствии мужа. Похоже, он уже в мечтах занял место ее любовника. Наивный.

— Что же будет? — спросил мой друг. В его голосе мелькала грусть.

— Да ничего. — Пригубил я кофе. — Вытянет из тебя подарки и деньги. Покрутит хвостом, а потом махнет ручкой.

— Неужели кругом одни хищницы? — грустно вздохнул Арни.

— Да. И двуногие куда опаснее четвероногих, — ответил я.

— Что же мне делать? — грустно посмотрел мой друг.

— Помнить австрийскую мудрость: «Весел тот, кто любим — кто любит, тот грустит», — ответил я с долей дурашливости. Наверное, сейчас я мысленно поблагодарил Джулию — она дала мне высшую защиту. Пережив ту боль, мне уже стало не страшно ничего.

— Представляешь, с каким восторгом австрийцы говорят об этом в венских кофейнях? — вздохнул мой друг. — Там, между прочим, барельефы в античном стиле висят…

— Буднично скорее, — равнодушно ответил я. — Зато с удовольствием потягивают кофе по-турецки… — Не знаю почему, но сейчас мне казалось, что в воздухе этой комнаты разлит запах венского молотого кофе. — Нигде в мире не умеют так вкусно готовить этот кофе, как в Австрии…

Фраза о кофе по-турецки вновь напомнила мне о черных кудряшках Джулии — то был ее любимый напиток. Но я постарался поскорее прогнать прочь это видение. Хватит — надо учиться жить дальше. Арни посмотрел на трёхногий висячий подсвечник, а я снова задумался о деле. Фронтовые рекомендации я отметаю. Это раз. Никаких магических тварей. Это два. Кражи документов… Наверняка, половина моих сослуживцев придумает именно это. Нет. Не пойдет. А что же остается? Перед глазами поплыла подробная карта западного, южного и восточного берегов Крыма — я изучал ее подробно вчера. Забавно, что в Крыму нет северного побережья…

— Ты не забыл, что на ланч мы приглашены к Блишвикам? — спросил Арнольд.

— К Блишвикам? — повторил я, взглянув на кофейник. Тот, как и положено, сразу оторвался от скатерти и долил мне кофе.

— Они же вчера нас звали. Вот, кстати, и приглашение, — протянул мне Арни длинный белый конверт.

Я почувствовал, как сердце забилось сильнее.

Чжуан Цзы, последователь великого Лао Цзы, написал со слов учителя удивительный поэтический этюд: «Однажды я уснул, и мне приснилось, что я — лимонно-желтая бабочка, порхающая по цветам. Я собирал их пыльцу, наслаждаясь солнечным летним днем. Я проснулся и не знал: то ли мне приснилось, что я бабочка, то ли бабочке приснилось, что я человек».

Я знал этот этюд со школы: меня обучила ему райвенкловка Ксин По. Это было одно из первых упражнений, которое я научился писать по-китайски. Сама Ксин то ли писала, то ли рисовала его кисточкой на шелке сверху вниз. Я попросил разъяснить его мне Лай Фэна, когда мы прогуливались по унылым низким сопкам возле Мукдена. Стоял теплый августовский день. Легкий ветер словно предвещал осень, напоминая, что закат уже не за горами. Старик улыбнулся и сказал:

— Все просто. Каждый день ты пребываешь в двух мирах — мире сна и мире яви. Никто не знает, какой из них истина, а какой — грезы.

— Почему? Мир, в котором я живу — реальность, а сон — мир грез, — ответил я, рассматривая сначала серый халат Лай Фэна, а затем ковер из бессмертников — цветов, которыми заросли необъятные просторы Маньчжурии.

— Только потому, что большую часть суток ты проводишь в мире, называемом «явью»? — спросил меня Лай Фэн. — Но что тогда ты скажешь о ребенке или о старце, которые большую часть дня проводят во сне? Какой из двух миров реальнее для них?  — улыбнулся старик.

Я со вздохом сорвал цветок бессмертника и потрепал его в руках.

— Никогда не понимал, как такой мудрый человек, как Лао Цзы, мог восхвалять невежество, — вздохнул я. — Меня всегда изумляла его жуткая мысль: «Откажись от учения и избавишься от печали». — Я посмотрел на горизонт, сразу вспомнив школу — компанию возвращающихся с квиддича гриффиндорцев.

— Лао-Цзы говорил не о том, что ты думаешь, — снова улыбнулся Лай Фэн. — Он лишь поставил тебе выбор — стать умным или счастливым. Ты сейчас вспомнил грубых и невоспитанных, но счастливых детей…

При этих словах я вздрогнул: старик все еще разрушал мою окклюменцию.

— Однако, ты должен признать: они были счастливее тебя и твоих одноклассников, мечтающих вкусить плоды добра и зла, — продолжал Лай Фэн. — Они веселились, дрались, издевались, получали любовь и вожделение дев… Они были счастливы, как счастливы вот эти тушканы, — указал он морщинистой рукой в поле. — Ты счел их удовольствия низменными и решил вкусить от древа познания Инь и Янь и даже самого Дао. Ваши сущности выбрали разные пути.

— И потому… Моей сути снится, что я человек, а им — что они бабочки?

Лай Фэн рассмеялся. Я недоуменно посмотрел на него.

— Прости, но я иногда действительно удивляюсь тому, как однообразно мыслят люди Запада — их словно с детства заключили в клетку мыслей и картинок. Совсем наоборот! В тайных мечтах человек вроде тебя видит себя счастливой и свободной бабочкой, а сущности тех детей иногда грезится, что они пошли чуть дальше изначального Дао. Но ты не можешь избавиться от учения и печали, также как они — от наслаждений первобытными удовольствиями.

— Выходит… — я посмотрел на лучи заходящего Солнца… — Нам мешают быть счастливыми тайные желания нашего Духа?

— Наконец-то ты понял слова Будды, — поднял старик морщинистый палец, — «существование есть мучение; причина его есть бессмысленное хотение, не имеющее ни основания, ни цели». Твои собраться воспринимают эти строки о тайных мечтах духа чуть ли не за призыв к самоубийству, — горько вздохнул он.

Тогда я понял, что если бы Чжуан Цзы стал бабочкой, ему приснилось бы, что он человек. Интересно, а что бы приснилось моей сути?

***

Я ожидал увидеть изысканную роскошь, а вместо этого увидел бедноту. Моя матушка наверняка назвала бы это «благородной бедностью». (Хотя каким образом бедность может быть благородной, мне трудно сказать: думаю, это придумали промотавшиеся роды, чтобы скрыть свои неудачи). Не то, чтобы замок Блишвиков был уж совсем полной беднотой, но стены изрядно износились и во многих местах были видны следы недавней кладки. Перестроить замок у Блишвиков явно не хватало денег — только поддерживать его едва-едва в прежнем состоянии.

Большая часть владений Блишвиков была необитаемой. Владельцы жили только в надвратной башне, перестроенной под жилое помещение. Винтовая лестница с каменной кладкой и летающими факелами напоминала наши каменные коридоры в Хогвартсе. Вверху были окна с движущимися витражами, однако сейчас из-за ранних сумерек они не имели вида. Потолки, хотя и приведенные в порядок с помощью магии, висели низко — местами так, что невозможно было распрямиться в полный рост. Обои, наспех заделанные волшебством, также не могли скрыть следы наколдованных заплат. Посмотрев на видневшиеся кое-где водяные подтеки я подумал, что дом Арнольда должен куда больше соответствовать мечтам о роскошной жизни, которым наверняка предавалась такая нежная чувственная красотка, как миссис Блишвик. Любители плотских удовольствий, как правило, обожают их во всем — не только в постели.

— Ты живешь получше, — скептически бросил я Арнольду, когда мы аппарировали ко входу.

— Папаша и дед Блишвика крепко поизносились, — качнул головой мой друг. — Проигрались, точнее.

Никогда не понимал игроков: неужели люди в самом деле верят, что могут выиграть? Все эти выигрыши казались мне липой, жульничеством — выписыванием сумм подставным лицам. У этих систем нельзя выиграть. Ибо если было бы можно, все игорные клубы и казино давно стали бы банкротами.

— Сюда, джентльмены! — подбежавшая эльфийка с мордочкой в виде пятачка показала нам на тяжелую деревянную дверь.

Я слышал, что у Блэков все домашние эльфы были серо-зелеными и с тонкими пятачкам — так раз такие, как это создание. Вход тоже оказался с хитринкой: дверь не открывалась — через нее надо было проходить, словно через каменный барьер на вокзале Кинг-Кросс. Эльфийка, которую, как выяснились, зовут Зита, приняла наши плащи и растаяла в воздухе, доложить хозяевам о приходе гостей. Я в свою очередь решил получше сосредоточиться: не следует показывать мой интерес к нежному и лакомому (пожалуй, это лучшее слово!) телу хозяйки. «Или всё же следует?» — мелькнула насмешливая мысль. Я улыбнулся и прогнал ее прочь.

Гостиная была отделана старым, но дорогим мореным дубом, с гобеленами, изображавшими сцены со сражениями магов с гоблинами и великанами. Я сразу вспомнил нашу маленькую Гобеленовую комнату, которая примыкает к слизеринской гостиной, но обнаружить ее можно только с помощью некоторых ухищрений. Обитатели этого дома то ли слишком любили эти гобелены, то ли хотели доказать, что они равны по статусу Слизерину. Последнее было интересно — ведь Блишвики не были особенно богатым и кичливым родом. Значит, Блэки…

Арнольд тем временем рассматривал летавшие в воздухе три позолоченных подсвечника. Похоже, он тоже пытался сосредоточится на чем-то. Интересно, на чем? Не выдать мужу тайну своих забав с его женушкой? Я задумчиво посмотрел на давно вышедшие из моды ситцевые обои с движущимися виньетками — остатки былой роскоши.

У меня было несколько минут для размышлений. Итак, что я должен предпринять? Допустим, кража документов. Дурмстранговцы не идиоты — наверняка поставили сильные магические барьеры в Севастополе. Я, конечно, могу рискнуть прорваться. Добыть карту обороны какого-то бастиона. И что дальше? А дальше ничего — в лучшем случае мы с боем возьмем пару бастионов. Ход войны это не изменит. Не то…

— Добрый вечер, джентльмены, — раздался четкий и немного хриплый голос мистера Блишвика.

— Добрый вечер, мистер Блишвик, — механически кивнул я, — Задумавшись, я чуть не пропустил, как хозяева аппарировали в гостиную. — Добрый вечер, миссис Блишвик, — шагнул я навстречу хозяйке.

Сам Джимбо Блишвик стоял в безупречном черном фраке с «бабочкой», не до конца скрывавшем темно-зеленую жилетку. Зато его супругу украшало безупречное серебристое платье с легким голубоватым отливом. Это платье как нельзя лучше подчеркивало всю стройность ее фигуры, а чуть голубоватый отлив платья удивительно сочетался с синим блеском ее глаз. Едва я подошел к ней, как Мисапиноа Блишвик протянула мне маленькую ручку в белой перчатке. Я охотно приложился к ней. Возможно, это была игра отблесков свечей, но мне мне показалось, что под ее чуть прикрытыми ресницами мелькнула искра.

— Мы рады видеть вас, мистер Роули, — ее голос звучал нежно с легкой таинственной хрипотой. Она словно намеренно подчеркивала наличие у его хозяйки тайных желаний. — Рада видеть и вас, мистер Бэрк, — протянула она руку и моему другу.

— Мне тоже приятно быть гостем в столь гостеприимном доме, — кивнул я. — Если позволите, я преподнесу его хозяевам подарки.

По счастью, у меня были кое-какие заготовки. Мистеру Джимбо Блишвику я подарил волшебный корейский фонарь, способный каждые полчаса выпускать на волю светлячков. А вот для прекрасной Мисапиноа Блишвик я заготовил бежевый японский веер, изображавший движущихся черных ласточек над морем, мандариновые деревья и излучавший вокруг легкий мандариновый аромат. Было приятно смотреть, что хозяйка, пытаясь сохранить светскую бесстрастность, рассматривает его с веселыми огоньками в глазах.

— Какая прелесть, — шевельнулись, наконец, ее ресницы. — Благодарю вас, мистер Роули, — сделала миссис Блишвик изящный книксен благодарности.

Глядя на ее движения, я почувствовал, что больше всего на свете мечтаю обнять ее стан. Если бы она могла читать по-японски, то прочитала бы на веере фразу: «Твой облик способен и отгонять, и привлекать духов».

— Я тоже благодарю вас, мистер Роули, — охотно ответил мистер Блишвик. — Идёмте к столу, джентльмены, будем рады предложить вам ланч.

Соседняя комната была, видимо, той гостиной или обеденным залом, где владельцы замка принимали гостей. Стены были затянуты зелеными гобеленами со знакомым мне гербом Блэков и незнакомым гербом — скорее всего, Блишвиков. На столе стояло французское шампанское, рядом с ним уместились четыре тарелки с сыром и зимними грушами. Знакомая эльфийка показала лапкой на стулья, предлагая занять свои места. Миссис Блишвик, отдав ей распоряжение, легонько взмахнула веером и послала мне едва заметную улыбку. Глядя, как она садится за стол, я почувствовал, что обладание таким телом было бы самым большим лакомством на свете. (Точно также, как любой смертный мечтал обладать телами Небесных Фей из свиты Владычицы Си Ванму, которые срывали персики из ее божественного сада). Я с завистью посмотрел на усача, представляя, как ночью он снимает платье и чулки с этой нежной прелести… Почему ему выпало в жизни такое наслаждение?

Знакомую мне эльфийку сменил пожилой эльф Гудри, успешно разливший шампанское. Арнольд на правах старого знакомого осведомился, как обстоят дела у Сигнуса и Эллы. Из беглого ответа мистера Блишвик я понял, что речь шла о молодой Элле Макс, не так давно вышедшей замуж за Сигнуса Блэка. Этих Блэков так много, что сам черт сломит ногу в их родословных, но Арнольд каким-то образом умудрялся их знать. Эльф перешел к сыру, а Арнольд уже задал пару вопросов о здоровье некой Элладоры Блэк — должно быть, той, которая почиталась нынешней главой этого рода. Я посмотрел на кончик сыра и начал углубляться в свои невеселые мысли.

Половина первого дня, отведенного мне Гринграссом, прошла, а я еще так и не наметил даже контуры решения. Мы еще до конца не понимаем, зачем русские так вцепились в Севастополь. Из того немного, что мне известно по открытой печати, я понял следующее. Мы, пользуясь численным превосходством, заставили под Альмой* отступить корпус Меньшикова. Тот почему-то ушел в Бахчисарай, а не в Севастополь — «фланговый марш», как назвали его французы. Уйди он в Севастополь — никакой штурм города, где стоит армия, был бы невозможен по определению. Но он ушел в Бахчисарай. Русские сняли с кораблей моряков и пушки, а корабли затопили — кому нужны корыта без пушек… А в Бахчисарае формируется их армия… Или не в Бахчисарае?

— Вы знаете мисс Элладору Блэк, мистер Роули? — раздался голос очаровательной хозяйки.

— Не имею чести, миссис Блишвик, — ответил я, наслаждаясь тающим во рту кусочком сыра. — Если мне не изменяет память, она кажется… Миссис Кэрроу? — посмотрел я на зависшую в воздухе белую свечу.

Эльф как раз щелкнул пальцами, и на столе появилось жаркое. Что же, жареные тетерева с печеным картофелем — вполне подходяще.

— Да, в самом деле… — улыбнулся ее муж. — Мерлин, у вас превосходная память, мистер Роули! Только она давно просит себя так не называть!

Все трое обменялись легкими понимающими улыбками — словно хорошо знали, о чем идет речь. На всякий случай пошевелил краешком губ и я. Арнольд провозгласил тост за хозяев, а я снова посмотрел на бокал с искрящейся золотистой пеной. Это вино, кажется, называют «грезой счастья». Высокопарно, но метко — в этой желтой жидкости правда есть предчувствие скорой радости. Глядя на нее, словно чувствуешь, что в жизни вот вот должно случится что-то хорошее.

Интересно, где бы я дал сражение на месте русских? Представим, что мы наконец взяли никому не нужный Севастополь, закопав в землю тысячи солдат, и рванули вперед. На Бахчисарай… Бахчисарай? Нет, пожалуй… Я бы еще растянул фланги нашей армии. Они задавят нас лавой где-то на равнине, где нет укрытий для строительства редутов и перебои с водой. Джанкой… Да, пожалуй Джанкой… Здесь у нас нет корабельной артиллерии, здесь у нас будут усталые войска и уязвимые коммуникации. Я бы на их месте сделал Джанкой новой Полтавой. И то, что русские концентрируют силы под Николаевым, а не в Бахчисарае, подтверждает мою версию… Впрочем, такой вывод ничего не дает для рекомендаций, которых ждет Гринграсс. Это не моего ума дело.

— Интересно, мистер Роули, что делают китайцы столкнувшись с неприятностями? — в глазах хозяйки мелькнул озорной огонек.

— Мисси… — чуть поморщился супруг.

Я вздрогнул: похоже, ее муж дал понять, что жена перешла некую грань. Мисапиноа потупилась — то ли смирившись с мужем, то ли поняв, что в самом деле совершила оплошность. Я легонько ущипнул себя за палец. Если он пытается ее тиранить…

— Скажите, мистер Роули, так как в Китае избавляются от неприятностей? — повторил нежный голос миссис Блишвик. Похоже, что дама, поняв, что ошибка уже совершена, решила идти в бой до конца.

— Довольно сложно объяснить… — покачал я головой. — Китайцы смотрят на ваши действия. Точнее, на систему действий.

— Как это? — уже искренне удивился хозяин.

— Поясню на примере. Однажды в феврале у моего знакомого китайца дела пошли плохо. Он сказал, что это закономерно — точно такой период у него был в октябре. Теперь он вернулся к переписыванию рукописи, с которой работал в октябре, когда в жизни был темный период. И через этот бумажный свиток, он полагал, темное время влияет на его жизнь теперь. Я спросил его, как долго будут продолжаться жизненные неприятности. Мой китайский знакомый улыбнулся и ответил: «Как только я избавлюсь от работы с предметом, несущим в себе отпечаток грустных времен».

Блишвики обменялись странными взглядами. Сейчас, глядя на них, я едва подавил улыбку. В бесцветных глазах Джинго Блишвика и синих глазах красавицы была написана такая неподдельная растерянность, что на душе стало смешно.

— Неужели они верят в такое? — наконец выдавил из себя Джамбо Блишвик.

Мисапиноа не сказала ничего. Она бросила на меня такой прекрасный растерянный взгляд, что я почувствовал себя путешественником, обретшим дом. Сейчас я забыл все ароматы ее сладкого нежного тела и захотел просто, озорно, поцеловать ее в щеку. Но я, естественно, этого не сделал — только этого еще не хватало!

— Китайцы верят, что каждая вещь несет в себе энергию, — пояснил я. — Не беспокойтесь, японцы пошли дальше — они верят, что у каждой вещи есть свой злой и добрый духи. Но китайцы верят, что энергия вещей несет в себе память о прошлом — как хорошую, так и плохую.

— Значит… Ее можно вызвать? — в синеве глаз Мисапиона мелькнуло что-то похожее на страх. Я прищурился: трудно было сказать, что именно ее напугало.

— Это очень сложно. Но некоторые волшебные медиумы умеют делать такое. Впрочем, это больше по части вьетов, чем китайцев… — немного неуверенно покачал я рукой.

— Наверняка умеют и японцы, — пробурчал Джимбо Блишвик. — Мерзкий народец, судя по газетам. Весь мир ниже себя считает. Все дрожат, кто к ним проникнет. А ведь нужны-то они кому, — хмыкнул он.

Я посмотрел на пенящийся бокал. Слова про Японию натолкнули меня на неприятную мысль. Перед глазами поплыла картинка -японский залив с нависшим куполом зеленовато-синего неба. В Японии небо высокое и звенящее — совсем не такое, как низкий голубой или темно-синий купол над Поднебесной. Между Нагасаки и деревушкой Иноса раскинулась густая мандариновая роща, спадающая с горы прямо к порту. На рейд Иносы уже вошел корабль под парусами — русский фрегат «Паллада». Самураи с почетом приняли адмирала Путятина и его секретаря Гончарова** (Мерлин, русские фамилии такие же сложные, как и названия их городов!). Надо быть круглым ослом, чтобы не понимать: их задача — настроить нового сегуна против нас. Янки, проклятые янки, старые друзья русских, помогут им в этом. И если против нас выступят самураи, закопошится и другой друг русских — принц Гун… Мы еще держимся в Европе, но если война перекинется в Азию… Калькутта… Да, совершено верно: объединенным силам русских, Циней и самураев по силам будет взять Гонконг и затем ударить по Калькутте…

— А это правда, что мандаринов носят рабы на носилках? — миссис Блишвик, похоже, оправилась от потрясения и постаралась придать разговору легкий светский характер.

— Да. Когда мандарин приезжает на определенное место, его слуга бьет в гонг — пусть все видят, кто приехал! — ответил я.

Тетерев оказался настолько вкусным, что я забыл про пекинскую утку. Мисапиона что-то хотела сказать, но муж остановил ее взглядом.

— Почет аристократии — пожалуй, не так уж плохо, — понимающе кивнул он. Арни прищурился, словно задумавшись о чем-то.

— Скажу вам самое удивительное, — пощупал я рукой мягкую ручку кресла. — Мандарины — не дворяне, а чиновники. В Китае вообще нет аристократов.

— Но как же… — начало было Блишвик; на личике его жены тоже было написано удивление.

— Мандарином может стать любой житель Поднебесной, если сдаст двенадцать ступеней экзаменов…

Я попытался продолжать, заметив, что не только лакомая хозяйка, но и Арнольд с интересом смотрит на меня. Однако мистер Блишвик неожиданно прервал мой рассказ. Наморщенный лоб свидетельствовал о том, что он о чем-то напряженно думал. Подняв руку, он попросил меня прервать рассказ.

— А ведь, дорогая, ваш род явно придерживался китайских традиций! — неожиданно сказал он.

— Что вы хотите сказать, дорогой? — миссис Блишвик посмотрела на мужа с удивлением. Я посмотрел на Арнольда, но тот растерянно смотрел на снующую эльфийку.

— Ну как же? Ваши таинственные комнаты с зеркалами, — пробурчал Блишвик. — Помните, вы и мистер Ликорус Блэк говорили, что темные зеркала несут в себе отражения прошлого?

Я с интересом посмотрел на миссис Блишвик. Сейчас она гораздо меньше напоминала холодную, благородную и сладкую даму. Она была растерянной женщиной, которая хлопала ресницами, пытаясь скрыть так некстати набежавшую растерянность.

— Но это же в части дома… — наконец пробормотала она. — Я, признаюсь, сама была там не часто.

— У вас есть призрачные зеркала? — спросил Арнольд. Он как раз покончил с тетеревом и мог присоединится к беседе.

— Конечно. И они, кажется, хранят в себе прошлое, — ответил важно блондин.

— Мне про это ничего не известно, — недовольно сказала миссис Блишвик, поднявшись с места. — Зеркала у нас, правда есть, причем старинные, но никакого прошлого в них нет, — властно добавила она, отойдя к комоду.

Оглянувшись, я проводил внимательным взглядом ее высокую фигуру. Белое платье только подчеркивало тонкость ее форм. Я посмотрел чуть ниже: у нее, безусловно, были длинные ноги и наверняка очень стройные. Я уже представил, как эффектно они, обтянутые шелковыми чулками возникают в полутьме при свечах. Ее белое тело ночью наверное отливает перламутром. Мне вновь вспомнился «Персиковый сад» о Небесных Феях из свиты Си Ванму. Сбрасывая платье, они становились во много раз слаще любой смертной и насколько страстными, что для обладания ими нужно было съесть персик из сада Си Ванму. Я вновь представил, как ее, облаченную в прозрачную ночную сорочку (а лучше совсем нагую) можно нести на руках в постель, положив руку под ее колени. Она в самом деле была сошедшей на землю Небесной Феей…

Я перевел осторожный взгляд на Арнольда. Неужели он в самом деле попробовал все эти, скрываемые под ее платьем, лакомства? Лицо моего друга расплылась в какой глуповатой улыбке — словно он пропустил пару лишних бокалов портвейна. (До которого Арнольд, чего греха таить, после развода был весьма охоч). Вбежавшая эльфийка левитировала на стол серебряное блюдо с бисквитными пирожными.

— Лучше сюда… — указал Арнольд на центр стола. — Да… Поставь…

— Ее зовут Кальри, — мягко улыбнулась миссис Блишвик. — Моя личная эльфийка.

— Ага… Кальри… — машинально кивнул Арнольд.

«Тоже мне — горе любовник, — подумал я с легким раздражением. — Провожал домой, кувыркался с ней в кроватке, а имени ее личной эльфийки не знаешь? Для правдоподобности мог бы хоть выучить имя эльфийки, что ли». Я вспомнил растерянность Арнольда в прихожей. Не похоже, чтобы он был частым гостем в этом доме…

Маленькое нотабене. Я разумеется, давно понял, что Арнольд врал про свою связь с Мисапиноа. Но понять — это одно, а получить доказательства — совсем другое. Теперь у меня было как минимум несколько доказательств его лжи, пусть косвенных, но важных. Значит, осталось выяснить, зачем именно Арнольд врал и почему его сказка про Мисапиноа так похожа на мою историю с Джулией.

— Простите… Не могу ли я покурить перед чаем? — спросил я.

— О, боюсь для этого вам придется пройти в другую комнату, — ответил добродушно и чуть насмешливо ее муж. — Я сам не курю, а моя жена не выносит запаха табака.

— Что же, ради прекрасной миссис Блишвик я готов и на эту жертву… — засмеялся я. Хозяйка одарила меня улыбкой, которая может быть несла, а может и не несла двусмыслицы, а эльфийка тотчас провела в маленький кабинет на втором этаже.

Набив трубку, я равнодушно посмотрел на зеленую скатерть стола. Дешево и банально. Зеркала с прошлым в доме Блэков показались мне интересными и даже немного волнующими, но сейчас у меня были дела поважнее. Я с наслаждением выпустил струйку дыма. Если Путятин и Гончаров достигнут успеха, они начнут топить наши корабли с опиумом, пряностями, зеленым чаем и золотом. Идиоты французы, кажутся, шумят, что надо навязать русским финансовую войну? Скоро они нам ее навяжут, да такую, от которой мы закачаемся… Я пыхнул. Как говорил первый и любимый правитель русских Тэмуджин: «Ты хотел войны — ты ее получишь!»

Мне уже совершенно ясно, почему спешит Гринграсс. Переговоры Путятина с Тосикиро Кавадзи завершатся к февралю. В середине месяца самураи объявят нам войну. Например, 15-го февраля: у русских это праздник встречи весны с зимой — чем не подарок? Тэмуджин, ухмыляясь, говорил: «Пусть шах думает, что мое войско — струйка дыма в темной ночи». Так же думает император Николай — русским, наверное, так хочется видеть в нем своего любимого Тэмуджина. Сейчас двадцать третье декабря. Пока нас выслушают наверху и примут решение, будет десятое или пятнадцатое января. На осуществление решения останется три недели. Мерлин, до чего же сладко от табака! А у меня нет как нет проклятого решения…

Я выпустил струйку дыма и решил пойти другим путем. Каким должно быть идеальное решение? Представлю его, пусть пока оно будет совершенно нереалистичным. Это должно быть нечто, обессмысливающее действия всей Империи. Нечто, что заставит их войска вернуться в казармы. Нечто, блокирующее их успехи на фронтах. Нечто, останавливавшее их игры на Дальнем Востоке. Нечто маленькое, точное, но смертельное. После этого «нечто» их игра должна стать бессмысленной.

Прищурившись, я посмотрел на струйку табачного дыма. Однажды я беседовал в порту Гонконга с капитаном-маглом парохода. Меня очень заинтересовали взаимосвязь котла и машинного отделения. Глядя на кочегара, кидавшего в топку уголь, я спросил:

«Наверное, остановить такой пароход можно только таким же или более сильным пароходом?»

«Да, — пробасил капитан. — Или просто бросить горсть песка в машинное отделение».

Вот и мне нужно придумать, как бросить горсть песка в машинное отделение неодолимого русского корабля. Осталось определить, что это, собственно, должна быть за горсть песка. У меня есть магия, это верно. Но она есть и у русских— в их Дурмстранге учат не хуже, чем в Хогвартсе. Не то. Отпадает…

Мои размышления отвлекла нежная музыка. Она звучала все сильнее и сильнее, переливаясь в одной и той же гамме. Я сразу понял, что это клавесин. В отличие от рояля, он никогда не может развить музыку. Я пошел на звук и почти сразу вошел в соседнюю комнату. Войдя в нее, я опешил от открывшейся мне картины.

За темно-синим старинным клавесином, расписанные белыми движущимися птицами, сидела Мисапиноа Блишвик, наслаждаясь мелодией. Ее тонкие пальчики бегали по клавишам. Тонкая рука то нежно двигалась в такт звукам, то быстро прыгала на другую октаву. На крышке клавесина в китайской позолоченной вазе стоял букет сухих красных физалисов. Она словно сидела в беседке сада, наслаждаясь музыкой… Вернее, так оно и есть… Сзади был наколдованный весенний сад, и Арнольд с ее мужем стояли возле большой белой беседки у темных кустов. А я — я, как выяснилось, стоял возле маленького ручья, отделавшего меня от Мисапиноа.

Я продолжал смотреть на ее руки, думая о том, как мне хочется погладить их и снять с них перчатки. Как мне хочется обнять ее за плечи и увидеть мягкость ее спины. Как мне хочется снять белую туфельку с этой маленькой ножки, которую она легко поставила на педаль. Как мне хочется упасть с ней на кровать, снимая с нее ночную сорочку, чтобы наутро она в домашнем платье за завтраком улыбалась мне. Мне хочется, но так быть не может. «Мечта навсегда останется мечтой», — учил мудрый Лао Цзы. И от осознания этой мысли, что я опоздал, и опоздал, наверное, навсегда, я почувствовалгрусть. Сумерки сада казались мне щемящими, словно предвещавшими что-то злое.

***

Предчувствия редко обманывают меня. Вернувшись домой, мы с Арнольдом сразу аппарировали в гостиной и плюхнулись в красные плюшевые кресла. К моему удивлению по подоконнику важно расхаживала белая сова. Сова Джулии! Я бы узнал ее одной из тысячи. Быстро подбежав к ней, я отвязал пергамент. Сова клюнула мою руку, явно ожидая награды, но мне было не до нее. Раскрыв пергамент, я принялся читать:

Дорогой Лэнс!

Большое спасибо за цветок, который Вы любезно по поднесли мне в Дели во время нашей последней встречи. К сожалению, я не могу взять от Вас столь дорогую вещь — в этих вопросах я очень принципиальна. Поэтому я продала ваш цветок и на вырученные деньги купила Вам эту цветочную воду и розу для вашего фрака. Я долго выбирала подарок для Вас и в конце концов остановилась на этом.

С наилучшими рождественскими пожеланиями,
Джулия

Несколько мгновений я смотрел отупевшим взором на письмо. К конверту в самом деле прилагалась черная роза (маглы спорят о том, существует ли такая в природе), посыпанная дорогими блестками. Рядом лежал флакон с водой.

— Что это? — с любопытством спросил Арнольд.

— Да так, ерунда… — постарался я мгновенно взять себя в руки. — От знакомых.

Арни недоверчиво взглянул сначала на меня, затем на зеленый ковер с изумрудным лугом. Я стоял, глядя на письмо, словно ощущая, что внутри меня какое-то гадкое существо высосало воздух. Это несомненно было унижением, причем высокой степени. «Я продала и возвращаю Вам ваши чувства», — словно писала Джулия. Она могла подарить мне что-то в ответ. Но нет… Ей надо было вернуть мне подарок в такой гадкой и унизительной форме. Сильно унизительной.

Унижение, как я давно усвоил, бывает разных степеней. Однажды в Эдо я присутствовал на процедуре чаепития в жасминовом саду. Со мной сидел американец. Слуга поднес ему чашку чая и протянул не как всем — слева направо. Янки, ничего не подозревая, взял чай и пригубил его. «Этот белый варвар даже не понимает, что такой процедурой чаепития он подвергается второй степени унижения», — шепнул мне Сайго Такамори***. «Ничего удивительного, — продолжал он, — белые варвары только лет через четыреста дорастут до уровня империи Ниппон!». Видимо, Джулия решила выбрать мне что-то такое. Но за что?

— Будешь отвечать? — бросил Арни, подойдя к сове.

— Мгм… Не… — пробормотал я. Самое обидное, что сейчас у меня не было даже наброска ответного унижения. Только что плохого я сделал Джулии? В груди нарастала какая-то мерзость, но я не желал ничего знать. Нельзя. Не здесь.

Я медленно подошел к черному комоду. На первый взгляд все выглядело логично: Джулия решила просто унизить меня как можно сильнее. «Я возвращаю Вам Ваши чувства», — словно говорило ее письмо. И всё же… Смущало меня одно обстоятельство. Неужели Джулии понадобилось целых три года, чтобы понять, что мои чувства ей не нужны? Маловероятно. Или произошло нечто, после чего она пожелала их мне вернуть таким унизительным способом? Что именно? Чем я за минувшие дни (хорошо, пусть недели) мог так досадить Джулии?

Теряясь в догадках, я подошел к черному бюро и начал рассматривать лежавшие на нем стопки пожелтевших «Пророков». Газеты беспорядочно валялись на столике, словно кто-то читал их за завтраком, а потом позабыл убрать со стола. Теряясь в догадках, я посмотрел одну из газетных страниц. Тысяча восемьсот сороковой год. Дата явно не отдавала новизной.

— Что это? — спросил я, посмотрев сначала на стопку, затем на ручной фонарь.

— А, это старые газеты… — Махнул рукой Арни. — Их читала тетушка Элси, когда гостила у нас. Это ведь была ее комната.

— Она последний раз была в сороковом год? — поинтересовался я.

— Вроде того, — наморщил лоб Арнольд. — Разве я тебе не говорил, что она умерла еще в сорок третьем?

— Да вроде нет… — ответил я. Сейчас мои руки взяли номер «Пророка» из стопки. На обороте стояла дата: «22 мая 1839 года»… Подумать только! Пятнадцать лет назад…

— «Отчет о визите в Лондон Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Николаевича…» — прочитал я.

Мне показалось, будто в моей голове мелькнул луч света. Мои мысли еще не успели оформиться во что-то конкретное, как я уже почувствовал, что нахожусь на правильном пути. Сейчас я вспомнил, как в далеком детстве был с мамой на реке в пасмурный августовский день. Молния вспыхнула, и ее отблеск осветил даже корни старых пней.

— Арни, ты гений… — только и мой прошептать я, нетерпеливо теребя край газеты. Пламя летящей свечи вспыхнуло ярче — похоже, я не мог скрыть своего волнения.

Мой друг дернулся и бросил на меня изумленный взгляд.

Примечания:

*Сражение на реке Альме произошло 20 сентября 1854 г. между войсками коалиции Великобритании, Франции и Турции, с одной стороны, и России — с другой. В ходе сражения союзники, пользуясь двукратным численным превосходством, заставили отступить русский корпус под командованием А. Меньшикова.

**Путятин Ефимий Васильевич (1803 — 1883) — граф, русский адмирал, государственный деятель и дипломат. 7 февраля 1855 г. подписал первый договор о дружбе и торговле с Японией. Секретарем в посольстве Путятина в Японию был известный русский писатель И.А. Гончаров.

***Сайго Такамори (1827 — 1877) — один из наиболее влиятельных самураев в японской истории. Входит в число так называемых «Трёх великих героев» эпохи Реставрации Мэйдзи. Лэнс, видимо, познакомился с ним весной 1854 года, когда Такамори впервые вышел за пределы княжества Сацума, сопровождая даймё Сацумы Симадзу Нариакиру в Эдо.

Наверное, нет на свете человека, которого не волновала бы загробная жизнь. Первый раз она волнует нас в раннем детстве, когда мы узнаем, что близкий нам человек умер. Мне было четыре года. Не спорю, мне казались интересными и страшными мокрые букеты хризантем, полированный гроб, погребальная хвоя венков, приторный запах набальзамированного тела. Я не спал ночь, то с ужасом ожидая прихода в дом покойной бабушки, то думая о том, что однажды и меня закопают в песчаную землю. Не знаю почему, но я никогда не мог поверить, что моя душа в виде меня полетит, как птица, на небо, где на троне сидит грозный Бог Саваоф. Разумеется, я не мог обойти стороной ужас смерти в беседах с мудрым Лай Фэном. Глядя на этого тихого старца в серой робе, я почему-то был уверен, что если и есть на свете человек, способный победить смерть, то это именно Лай Фэн.

Маленькое отступление. Почтенный Лай Фэн и ваш покорный слуга путешествовали по Маньчжурии, идя из монастыря Гехола в Мукден. Старец взял с собой и юного ученика, которому Боддхисатва даровала такое право. Элвис перед отходом сказал мне, что русские купили нескольких мандаринов и те начинают мутить маньчжуров, внушая им, что династия Цин окитаилась и променяла тибетское учение. Я все еще не мог поверить, что Великая Поднебесная становится яблоком раздора между нами и русскими — вроде Кашгарии, Афганистана и Бухары. Но, похоже, все шло к этому. Я пошел пешком в Мукден Лай Фэном, следуя твердым инструкциями не действовать, а наблюдать и слушать. Другой возможности проникнуть в запретные города Маньчжурии — древней вотчине рода Цин — у нас попросту не было.

— Учитель… — начал я издалека, когда спал полуденный зной и мы начали спуск с невысокой горы. — Я слышал, что по вопросам, существует ли «Я», живет или не живет по смерти, Великий Будда не дал никакого поучения. Так ли это?

Старик остановился. У нас с ним был замечательный распорядок. Мы шли с рассвета и до полудня. С полудня мы отдыхали на привале, обедая и купаясь в реке или озере. Затем мы шли до наступления темноты, после чего делали себе ночлег. Тогда, двадцать седьмого августа, мы как раз тронулись в путь после обеда. Я намеренно выбрал для беседы этот день, ибо за десять лет до этого двадцать седьмого августа мы с матушкой шли по кладбищу, и я чувствовал ужас от стоящего здесь духа смерти.

— Как все люди Запада, ты боишься смерти, ибо не понимаешь ее природы, — улыбнулся Лай Фэн. Я едва не чертыхнулся — старик как всегда легко читал мои мысли. — Прежде чем говорить о смерти, подумай над простыми истинами.

— Я знаю, что такое «быть», — посмотрел я себе под ноги. — Но что значит «не быть»? Как можно лежать целую вечность недвижимым, не думать, не чувствовать ничего и быть медленно поедаемым червями? Ведь оттуда еще никто и никогда не возвращался.

— Ты ошибаешься, — вздохнул Лай Фэн. — Оттуда вернулись все, и не один раз. Вернулся ты, вернулся я… Вернулась твоя возлюбленная… — с улыбкой посмотрел он на меня, от которой мне стало чуть неуютно. — Вернулся и Великий Император Дао Гуан, да продлит Небо его дни!

— Но ведь никто не знает, что там, — покачал я головой, глядя на бессмертник.

— Посмотри вокруг: вот что там, — обвел старик рукой горы.

Я посмотрел на сопки, поглощенные морем белых и желтых цветов, чувствуя, что никак не могу поверить ему.

— Старость похожа на детство, — продолжал Лай Фэн. — Старик и ребенок много спят и мало бодрствуют. Старик и ребенок лепечут глупости и мало говорят. Старик и ребенок немощны и нуждаются в уходе. Старик и ребенок погружены в свой мир. Мы словно описали круг, в котором сошлись начало и конец. Мы вернулись назад — к той точке, откуда ушли когда-то. Что должно произойти дальше?

— По логике старец должен снова стать младенцем, — ответил я.

— Именно. Мы меняли тело ровно восемь раз — каждые десять лет. Нам исполнилось восемьдесят, мы превратились в младенцев, и пришло время им стать. Значит, нужно превратить наше старческое тело в тело младенца, ибо закон жизни требует его обновления.

— Но тогда… — ошарашенно посмотрел я на призрачные очертания щербатой сопки. — Смерть есть ни что иное, как естественный переход в наше новое, младенческое, тело?

— Ты начинаешь понимать… — посмотрел на меня старик. — Став младенцем, ты больше не можешь жить в теле старца, а оно не может обновиться до состояния младенца. Значит, ты, уже став младенцем, покидаешь старческую немощную плоть, получив подходящее младенческое тело.

— Допустим, — согласился я, хотя сомнения меня все еще терзали. — Но что если из вот этого камня, — постучал я по куску гранита, — выползет злобная гюрза, которым славятся здешние места, и прервет мой цикл? Ведь мой дух еще не требует себе нового тела!

— Тогда ты просто некорректно завершишь данный жизненный цикл, только и всего, — ответил монах. — Ты получишь другое тело, сохранив многие, слишком многие навыки и воспоминания из прошлого. Ты можешь аккуратно вылить чай в другую чашку. А можешь разбить чашку и пролить чай в глиняный горшок. Чай расплескается, но останется чаем.

— И на что же будет похож этот ужасный переход? — вздохнул я.

Лай Фэн не выдержал и посмотрел на меня с легким ехидством.

— Скажи, пожалуйста, что делал ты в ночь с двадцать второе на двадцать третье мая?

— Накануне своего дня рождения я спал, — вздохнул я. — Но какое это…

Я осекся. Внезапный луч озарил мое сознание. Налетевший ветер заколыхал поле бессмертников, словно подтверждая правоту слов Лай Фэна.

— Это похоже на сон? — догадался я.

— Хвала Небу, ты дошел до этого сам, — улыбнулся старик. — Да, чтобы идти дальше, надо поспать. Каждый раз ты просыпался, переходя в новый день и чуть обновляя свое тело. Теперь ты просто не проснулся в этом теле. Барьер закрыл твоему духу доступ в него. И он улетел в поисках другого подходящего тела.

— А как же суд Бога? Хотя… — кажется, я уже начал понимать, что скажет старик.

— Тебе снятся плохие и хорошие сны — те, какие ты заслужил. Такие же сны будут сниться тебе и в этом, более долгом сне. Вспомни, вчера мы говорили с тобой о бабочке и сущности. Твоя сущность увидит и светлые, и темные сны. Ну, а каких будет больше — решать тебе, — развел руки старик.

— Отчего же, проснувшись, мы не помним жизнь в прошлом теле? — продолжал я.

— Это преувеличение, — ответил Лай Фэн. — Дети до пяти лет лепечут глупости. Но это не глупости, а воспоминания о прошлом. Однажды знатный мандарин приехал ко мне, рассказывая, что его сын родился больным — он все время играет в бой возле вечернего озера. Но его сын не был болен — он был солдатом, который погиб в битве у озера и очнулся после сна. Тот мандарин сам сказал мне, что игра его сына не может закончиться ничем. Я сразу понял, что ребенок играет до момента своей смерти. Через пять лет мы это забываем. Но, скажи, хорошо ли ты помнишь, что делал каждый день в пять лет?

— Выходит… Смерть — это начало новой жизни?

— Нет и нет, — покачал головой Лай Фэн. — Новую жизнь ты начинаешь в день, когда тебе исполнилось восемьдесят. Ты начинаешь превращаться в ребенка — глупого, раздражительного, капризного и требовательного. Твое тело все больше требует ухода, как для младенца. Ты уже ребенок — осталось привести себя в правильный вид. А природа и боги не терпят ничего противоестественного!

— Как необычно… Начинать новую жизнь в восемьдесят лет! — посмотрел я на заросли бессмертника, где, казалось, что-то шелохнулось. «Неужели гюрза?» — подумал я.

— Не более необычно, чем говорить «четыре часа утра», когда темно. Четыре часа — глухая зимняя тьма, но мы говорим, что это утро. Потому что знаем: за темнотой скоро начнется рассвет.

— Зачем же мне снова становиться младенцем? — недоумевал я. — Почему не пойти куда-то дальше?

Остатки бровей старика дрогнули.

— А что делают с учеником, который не выполнил задание? Верно, его сажают выполнять задание снова и снова. Вот так и твой дух — ему нужно выполнить новое задание, чтобы повзрослеть. Иные плачут о том, что прошла их юность… Но не глупо ли плакать, что сейчас пять часов вечера, а не десять часов утра? Солнце зайдет за горизонт, и после заката, после ночи будет снова восход и десять утра, — пожал он плечами.

Я посмотрел на горы, чувствуя с затаенным ужасом и восторгом, как просто Лай-Фэн одолел смерть. Впрочем, если все было так просто, то непонятно, отчего же старец не был рад грядущему рождению.

— Но тогда почему Будда учил, что наша задача — выйти из круга перерождений? — удивился я.

— А тебе интересно каждый день всю вечность ходить по кругу от монастыря до Мукдена? — спокойно ответил мне Лай-Фэн.

***

Погода снова стала промозглой. Дождь перешел в легкий мокрый снег, таящий на огромных лужах. Газовые фонари зажглись, как обычно, мраморным светом. Я вышел из дома Арнольда, сославшись на срочное дело. Сказать по правде, дело у меня было только одно и не очень важное. Просто мне хотелось пройтись пешком и подумать над накопившимися вопросами.

Первый — Арнольд. Его ложь про Мисапиноа (с очевидным подтекстом про меня и Джулию) нравилась мне все меньше. Дело не только в том, что он мечтал обладать миссис Блишвик — какой идиот отказался бы от этого? Проблема в том, что он явно знал кое-что о моей жизни на Востоке. Что именно? Надо проверить, и я уже знал как.

Второе дело куда заманчивее. Глядя в газету, я вспомнил разговоры взрослых, что наша юная королева была влюблена в русского наследника Александра. Если это так, то у них вполне мог быть роман, о котором пятнадцать лет назад и впрямь болтали многие. Значит, если Александр заменит на троне императора Николая, то тогда мы получим почетный мир. Вопрос в том, как проверить мою гипотезу. 

Невдалеке показался книжный магазинчик мистера Николаса Лимми — просто маленькая комнатка на первом этажа большого дома. Эту лавочку я заприметил еще позавчера во время нашей прогулки с Фанни. Стукнув молотком в виде головы медведя, я открыл дверь. Все верно. Книги закрывали стеллажи до самого потолка. Напротив входа стоял шкаф с редкими газетами — большинство из них было уже раскуплено. Я с удовольствием вздохнул — запах типографской краски был неподражаем. В нем всегда есть что-то щемящее и ностальгическое — словно мы еще школьники и думаем о своем будущем…

— Добрый вечер! — поприветствовал  я невысокого толстяка с квадратной головой.

— Могу ли я чем-то помочь, сэр? — поинтересовался он.

— Да. Есть ли у вас «Мандариновая дорога»? — спросил я.

 — Сочинение сэра Ричарда Лэйра? Да, конечно, —  кивнул толстяк. — Популярная книга! Посмотрите, — протянул он мне тонкую книжку. — Издательство Джона Брентона выпустило ее на лощеной бумаге.

Я улыбнулся: автору приятно держать в руках свое творение. Покаюсь — я попробовал себя и в качестве писателя. Свои заметки о Китае я бросал в магловскую газету «Утренние известия». Разумеется, я не мог раскрыть своего имени и стал публиковаться под псевдонимом. Они делаются просто: меняются местами имя и фамилия и переделываются во что-то. «Ланселот Роули» превратился в «Роули Ланселота», «Роули» — в самое похожее на него имя «Ричард», а «Ланселот» — в «Лэйра». Затем мои издатели суммировали эссе в небольшую книгу, назвав ее «Мандариновой дорогой»*. На обложке красовался портрет мужчины в плаще и шляпе-«котелке», повёрнутый спиной к мандариновой роще, а где-то вдали виднелся силуэт пагоды.

Заплатив гинею, я положил в карман свое творение. Можно было аппарировать домой, но я решил покурить у фонаря. На душе скреблись кошки из-за Джулии, но времени расстраиваться у меня не было. Итак, что у меня есть? Слухи о романе Ее Величества с наследником русского престола в тридцать девятом году — раз. Ей было двадцать, ему двадцать один,  самое время для романтики — два. Русский кабинет изменил после этого визита свою позицию по проливам и принял наше предложение — три. Шатко. Не факт. Могли просто потенцавать на балах, а кто-то распустил слухи…

Я выпустил новое кольцо дыма. Обидно, ибо версия перспективная. А если ее проверить? Но как? Не могу же я залезть в мысли Ее Величества! Так, Ее Величества не могу. А в чьи могу? Надо посмотреть газеты, кто там заправлял среди политиков в тридцать девятом году. Перед сном поработаю. Мы, Тельцы, рассуждаем просто: «Война войной, а обед и сон по расписанию». Мой принцип — лучше выспись, а потом быстро реши проблему со свежими силами, чем мучайся всю ночь, а потом усталый и невыспавшийся работай вполсилы. Иначе загремишь, как Лэндсдоун…

Погруженный в размышления, я и не заметил, как вернулся с Арнольду. Подбежавший эльф принял мои перчатки и цилиндр; затем щелчком навел глянец на сапоги. Арни сидел в плюшевом кресле и явно пребывал в меланхолии, глядя в какой-то пергамент. Рядом стоял фужер с портвейном — похоже, он опять приобщился к алкоголю. Не замечая меня, он продолжал читать какой-то пергамент.

— Что-то случилось? — бросил я на ходу, глядя на свечи.

— От жены… — губы Арнольда скривились в неприятную линию. — Ненавижу стерву!

Я видел Рафаэллу Бэрк только изредка в школе — она, как и мы, закончила Слизерин, только на четыре года позже. Но, судя по имеющимся у меня фактам, она была редкостной дрянью. Нет, я все понимаю: можно расстаться, разлюбить кого-то. Но цинично жить с любовником, не давая бывшему мужу развод и тряся с него денег, может только отпетая стерва без чести и совести.

— Она мне пишет, что я был и останусь законченным эгоистом… — сказал разбитым голосом Арни.

— А Хорнби, надо думать, альтруистка? — От возмущения я намеренно назвал Рафаэллу ее девичьей фамилией. — Всю жизнь думает только о других?

От моей фразы на бледном лице Арнольда мелькнула улыбка.

— Она пишет, что помимо юридических норм есть еще и нормы моральные… — подвинул мой друг фужер.

Не перевариваю, когда начинают ссылаться на мораль. Самые большие краснобаи, ратующие за мораль, как правило, прокручивают темные делишки. Я знавал одну милую старушку, которая, яростно призывая к святости брака, владела акциями компании, занимавшейся контрабандной работорговлей. И как-то не трогали ее страдания негритянских детей, которых португальские, да и наши, твари продавали в рабство в цепях и колодках. Действительно нравственные люди не визжат везде о морали, а тихонько помогают бедным и детям — им не нужна театральщина.

— Напиши ей, что моралью ведают благотворительные учреждения: церковь и богадельни, — начал набивать я трубку.

На этот раз Арнольд не удержался от смеха. Черный шкаф висел над ним, словно таинственное существо.

— Давай разберемся: Хорнби тебе кто? — устало спросил я. — Да, кто? — посмотрел я на недоумевающего Арни. — Жена? Нет, она живет с другим, — начал загибать я пальцы. — Любовница? Нет, она спит с другим. Бывшая жена? Развод она тебе не дала. Она тебе никто! Так почему ты должен платить дань вот этому «никто»?

— Она еще пишет, что я настолько закостенел в эгоизме и распутстве, что уже не знаю, как строить отношения с порядочной девушкой, — скривила Арни. Сейчас он смотрел на меня с надеждой, будто я смогу ему помочь.

— Зато Хорнби — образец добродетели, — хмыкнул я. — Отношения она умеет стоить отменно — скакать по чужим постелям. — Моя трубка была готова и я охотно выпустил вверх струю дыма. — Кстати, напиши, что Малфой вполне богат и может ее обеспечивать. Кто спит с Хорнби, тот пусть и расплачивается.

— Рафаэлла — дрянь, но она спекулирует на нашем сыне, — вздохнул Арни.

Подбежавший эльф наполнил его стакан. Это уже скверно: ничем хорошим беспробудное пьянство кончится не может.

— Прежде, чем корить других, — будь добродетелен сам. Начни с себя, как говорится, — продолжал я наслаждаться табаком. — Вот когда обретешь моральный авторитет, станешь сам большим альтруистом, докажешь это множеством добрых дел и спасенных жизней — вот тогда получишь моральное право судить кого-то. А то, право дело, смешно: развратница, мотовка и мерзавка еще смеет упрекать кого-то в эгоизме.

— Знаешь, она пишет, что я не забочусь о нашем сыне — отправил Говарда в деревню к тетке на Рождество, — сказал Арни.

— Вот пусть бы Хорнби и позаботилась, — продолжал я невозмутимо. — Не нравится — в чем проблема? Возьми и улучши. Ты мать, забери ребенка и повозись с ним.

— Она на все время утверждает, что я эгоист… Я иногда думаю: а что, если она права?

Это было уже слишком: какая-то мерзкая стерва и развратница устроила настоящий психологический террор моему лучшему другу!

— Кто тут альтруист — пусть первый бросит в тебя камень, — невозмутимо ответил я. — Где они, мифические альтруисты? Что-то не встречал, — сказал я. — Иные кричат: «Ах, он живет для себя!» А для кого ты должен жить? Для мерзавки Хорнби? Или, может, для ее любовника Малфоя? Или ты обязан жить для Блишвиков? Бред же.

— Говорят, что магл Гарибальди — настоящий альтруист, — при этих словах лицо Арнольда просветлело. — Он со своими итальянцами поехал воевать в Уругвай за его свободу**.

— Спокойно, — вытянул я руку. — Он поехал туда, чтобы купить дружбу французов против австрийцев. Уругвай интересовал его постольку поскольку. В чем тут альтруизм?

— То есть, альтруистов по-твоему нет? — вздохнул горько мой друг.

— Во-первых, думаю, их единицы. Во-вторых, те, которые есть, точно не кричат об этом на каждом шагу. А если кричат — уже не альтруисты. Кстати, держи, — протянул я Арнольду книгу. — Подарок к Рождеству.

— «Мандариновая дорога»… — зашептал с восторгом Арни. — Спасибо, старина. Я уже наслышан об этой книге… Слыхал, да… — смотрел он на обложку. — Вот ты и расскажешь мне, так ли это… — его пальцы забегали по страницам…

Клюнуло! Пока Арнольд листал слипшуюся кое-где лощеную бумагу, я снова задумался о визите великого князя Александра, вспоминая все, что знал о нем. Русские до этого шесть лет держались за договор Уникияр-Искелесси***, открывавший и закрывавший проливы только для их военных судов — это раз. После визита Александра русские объединились с нами против французов — это два. Русские согласились на наш проект передать проливы под покровительство всех держав, то есть открыть их для всех флотов — это три. Мы вошли в Чёрное море благодаря той Лондонской конвенции сорок первого года — это четыре.

Уступил ли Александр благодаря любви Ее Величества? На миг я представил себе, как снимаю ночную сорочку с леди Блишвик и глажу нежную кожу ее бедра, отливающую в отблеске свечей перламутром … Уверен, она любит прозрачные сорочки, подчеркивающие точеные линии ее белоснежного тела… Согласился бы я наутро после этого, лежа обессиленным рядом с ней и касаясь ногами ее бархатистых коленей, уступить по каким-то там проливам? Наверняка. И всё же не факт. Не факт, что именно любовь Ее Величества, а не какие-то иные соображения, подвигла русских в тридцать девятом году на уступки.

— «Китай часто рисуют царством мертвой традиции, но это не так, — Арни, похоже, начал читать мою книжку. — Китайские сооружения были бы самыми древними в мире, если бы их постоянно не перестраивали. Китайские списки династий отредактированы всего лишь около 1780 года. Нынешние китайские традиции отношения к иностранцам были введены императором Хунь У в 1371 году, затем забыты при династии Мин и возрождены династией Цин сто лет назад — в 1757 году…» Интересно! Это так?

— Ну в целом так, — пожал я плечами как можно равнодушнее. Эти строки, помнится, я писал в маленьком кафе за завтраком в Гонконге. Тогда я, выпивая поздним утром чашку кофе, представлял, как однажды мы с Джулией пойдем вместе по этому городу.

— Выходит, у Китая нет прогресса? — удивился Арнольд, забавно дернув плечом.

— К Китаю трудно применимы наши конфликты между традициями и новизной. Там разные традиции противоречат друг другу, и новое — это поднятые из забытая одни традиции против других.

— А вот смотри: «Воспитание читательской восприимчивости сродни медитативной практике, которой обучают в буддийских монастырях. Не случайно три величайших поэта Китая — Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй — принадлежат той же танской эпохе (VII–VIII вв.), когда в стране возникла секта китайского цзэн-буддизма — Чань», — прочитал Арни.

— Насколько мне известно — да, — я едва подавил улыбку, посмотрев на языки пламени, которые весело лизали угольки. Сейчас пламя обхватило лежавшее посреди углей бревно, и оно, казалось, начало разваливаться на глазах от огненной бездны.

— О,  — Арни пригубил бокал портвейна. — «Воспитывая в читателе постоянную напряженность и открытость чувств, поэзия должна до отказа наполнять каждую минуту нашей жизни. Китайские стихи — искусство не остановленного, а продленного мгновения»***. И как же это должно выглядеть, а? — сейчас в его глазах читался неподдельный интерес.

— Ну читай, читай — там тебе даже примеры есть, — сказал я притворной усталостью.

— Между прочим, под портвейн идет, как по маслу, — хмыкнул Арнольд.

Я посмотрел на огонек, уже сожравший половину бревна. Сейчас мне нужно выяснить, уступил ли Александр чувствам Ее Величества. Для этого хорошо бы поднять чьи-то воспоминания и посмотреть. Может, даже против его воли. Жаль, что время ограничено.

— Забавно… — Я осмотрелся. Арни, похоже, нашел какое-то стихотворение. — Нет, ты послушай… Мерлин, надо же! «В старом Китае мир засыпал и просыпался вместе с людьми». Тот же Су Ши писал:

Вот ударили в гонги —
И день начинается снова.
И поплыл, просыпаясь,
Над горой караван облаков

Я задумался. Перед глазами поплыло низкое небо Поднебесной. Около шести утра весной и летом там правда бьют в гонги — начинается новый день. Особенно хорошо это ощущаешь не в Пекине, а в Тяньцзине. Или на Квантуне — в тех местах, где родился Конфуций. Мне так и запомнилось та глубокая, бездонная лазурь позднего утра. Да, Поднебесная — это вечное утро.

— Ты, наверное, слушал те гонги в Тайюане? — спросил Арни.

В десятку! Я постарался разжечь трубку, не показывая, что обратил внимание на его слова. Итак, Арнольда знает, что я был в Тайюане. Видимо, он в курсе моих кое-каких китайских дел.

— Видел, конечно, — выпустил я струю как можно более бесстрастно. — А что там еще пишут про Китай?

— «Но на Востоке человек и есть природа — она грустит в нем, а не с ним, стал читать Арнольд. — Тут нет человека вне природы, нет и природы вне человека. Су Ши пишет:

Рассуждают: картины в зерцала
даны естеству.
Подобное мнение
недомыслием назову —
Кисть Бянь Луаня
живыми творила птах

— Маглы не понимают этот момент, — пояснил я. — Бянь Луань писал и колдографии на шелке. Но и для маглов он писал картины, как живые.

— Ты их видел в Юань-Мин-Юане? — пробормотал Арнольд.

Прекрасно! Джулия, Тайюань, Юань-Мин-Юань… Некто познакомил Арни с кое-какими страницами моей биографии. Это не Джулия — она не знала про Юань-Мин-Юань. Это кто-то из отдела. Но зачем? Они попросила Арнольда понаблюдать за мной — другого варианта нет. Мне вспомнилась японская гравюра горы Дондоро, которой я раньше не видел в его доме. Что если ее повесила не тетушка Элси, а некто, незадолго до моего прихода? «Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой». Да, определенно, здесь приложил руку кто-то из отдела. Неужели Арни сидит у них на крючке?

***

Поздним вечером я, облачённый в темно-зеленый махровый халат, сел за стол поработать. Мое внимание привлекли газеты тетушки Элси. Для начала я решил узнать: кто в принципе мог бы знать тайну отношений Ее Величества с Великим Князем Александром? Премьер-министр маглов Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн. Безусловно. Лидер консерваторов Роберт Пил… Всегда был близок Ее Величеству и стал магловским премьером в 1841 году. Вполне. Я посмотрел в газету. Первый адъютант наследника подполковник Юрьевич. Безусловно. Гени Джон Темпл, 3-й виконт Пальмерстон, нынешний министр иностранных дел. Разумеется. Юрьевич для меня недосягаем. Значит, остаются трое: Мельбурн, Пиль, Пальмерстон…

Да, подобраться в рекордный срок к ним невозможно. Посмотрим, что с магами. Сейчас министр магии Эванджелина Орпингтон — подруга Ее Величества. Но она стала министром в сорок девятом году. Не факт, что она владеет информацией о событиях тридцать девятого года. Тогда, в тридцать девятом, на ее месте был Радольфус Лестрейндж — наш дальний родственник, которого так обожала матушка. Так, это уже кое-что. Гортензия Миллифут, тогда была его помощницей. Вполне. Значит, Лестрейндж или Миллифут… Подобраться к ним будет легче, чем к маглам. Кто же… Кто? Ошибиться в анализе я не мог…

Я задумался. Арнольд, похоже, наблюдает за мной. Отдел поставил его под контроль. Наверняка, оплачивают долги или шлюх. А, может, просто подбрасывают ему деньжат. Все возможно. Главное, он в игре и надо быть осторожнее. Наверняка, может залезть в мысли при случае. Впрочем, Арнольда оставим на закуску — сейчас есть дела поважнее.

Горгулья на часах прокричала одиннадцать. Я уже собирался отходить ко сну, как засветился огонь в камне. Угли стали ярко красными, приобретая очертание лица. Похоже, кто-то просил разрешение на связь. Гринграсс! Эта мысль сразу заставила похолодеть мое сердце. Он ждет уже отчета… Я дернулся и взмахнул палочкой, дав разрешение. Но я ошибся. Передо мной в камне засияло милое личико Мисапиноа Блишвик.

— Мистер Роули? — раздался ее напевный голос. — Могу ли я с вами поговорить?

Я вздрогнул. Уголь зашипел сильнее, означая начало связи.

Примечания:

*В реальности Мандариновая дорога связывала Китай и Северный Вьетнам.

**Ункяр-Искелесийский договор — Договор о мире, дружбе и оборонительном союзе между Россией и Османской империй, подписанный 8 июля 1833 г. в местечке Ункяр-Искелеси близ Стамбула. Секретная статья договора закрывала пролив Босфор для военных кораблей любых стран, кроме России.

***Имеется ввиду «Великая война» 1843–1852 годов, в ходе которой Аргентина воевала на территории Уругвая с оппозицией, британским и французским флотом, а также итальянским корпусом Дж. Гарибальди.

****В главе использованы переработанные фрагменты работы А. Гениса «Вавилонская башня».

Мне всегда нравилось читать магловские романы «про разведку». О нашей работе сложены кучи легенд. Главная из них, что в нашем деле трупы падают, как спелые груши с дерева. Спешу разочаровать: в нашем деле убийство, как и везде, — исключительный случай. Никто не будет убивать человека просто так, без дела. Да и ради дела — даже в исключительном случае чаще всего приставят пару шпиков для выяснения его биографии.

Зато чего у нас вдоволь, так это бюрократической волокиты. Справки, отчеты, доклады — все это мы производим в невиданном количестве. Маги здесь ничем не отличаются от маглов — только перо можно заставить самостоятельно двигаться по заколдованному пергаменту, что экономит силы. И также, как маглам, нам нужно легальное прикрытие. Обилие нелегалов — это очередная фантазия писателей. Нелегалы — товар, требующий штучной подготовки, а, главное, легко раскрываемый через всевозможные бюрократические службы. Куда удобнее использовать старое доброе легальное прикрытие.

Журналисты — наиболее распространенная «крыша». Журналист вхож в любые места и на официальные пресс-конференции, делая репортажи. Журналист встречается с нужными людьми, включая политиков и военных, заодно предлагает доплатить за кое-какие сведения. Журналист может воздействовать на верхи другой страны, вбрасывая компромат на политиков. Журналист имеет кучу осведомителей. Ваш покорный слуга, например, был в Китае собственным корреспондентом магловских «Утренних известий» и магического «Оракула». (Потому и суммировать мои эссе в «Мандариновую дорогу» издателям не составило большого труда). И пасясь вполне легально в Пекине, я мог вычислять то, что мне нужно. Разумеется, в Японии мне пришлось перейти на почти нелегальное положение, но там другого варианта у меня не было.

Не хуже другое прикрытие — археологи. Эти, как правило, стропроцентные вояки. Копая древности, можно получить много интересного и весьма далекого от истории. Можно просто изучать местность для прохода войск. Можно отслеживать судьбу темных и светлых артефактов. Можно связываться с местными чиновниками. Можно перемещаться по чужой стране совершенно легально. Пастись возле военных баз. Или ключевых магических объектов.

Выше стоят дипломаты. Они ведут работу более высокого уровня, координируя действия, наблюдая за противником из тиши своих кабинетов. Вербовки они проводить могут, но в исключительных случаях, обычно доверяя их более мелким сошкам. Нашим магическим представителем был советник консула в Гонконге Сирен Слагхорн — представитель древнейшего и уважаемого рода. Он имел контакты с нами всеми и даже не особенно их маскировал. Что он разведчик по должности китайцы знали заранее, а игру он вел так, что объявить его персоной нон-грата было не за что.

Особое место занимают двойные агенты. Их участи не пожелаешь и врагу. Например, наш агент в Китае вступил в контакт с их агентами и «предал родину». За хорошую плату он передает им наши секреты — разумеется, те, которые ему предварительно разрешит передавать наше начальство. Иногда, впрочем, нужно передавать противнику и подлинные секреты — пусть та сторона верит, что ты и впрямь продался с потрохами. Их задача — толково гнать врагу «дезу», а попутно — подмечать, что делает противник. Китайцы вполне могут использовать таких двойных агентов с целью скинуть «дезу» нам. И скидывают. Весь ужас в том, что тебе перестают до конца верить и свои, и чужие.

«Он наш или их?» — спросил я по глупости Слагхорна об одном нашем общем знакомом.

«И наш, и их. Как и большинство», — ответил мне он, снисходительно улыбаясь.

Меня вроде бы Мерлин сохранил от этой участи. Побыв немного в Японии в этой роли, я отлично представляю, сколько ужаса стоит за жизнью двойного агента. Работать на двух господ — это постоянно рисковать получить в спину «аваду». Не от одного, так от другого.

Пониже рангом идут сыскные пансионы. Это — частные сыскные конторы, патронирующие настоящих убийц, бандитов и торговцев оружием. Их владельцы не двойные, а, как минимум, шестерные агенты. На них, впрочем, давно все махнули рукой — сброд он и есть сброд. Но без сброда никуда. Не станет же помощник консула Ее Величества бегать по китайским или японским деревням, создавая схемы для поставки оружия! И сан не велит, и сцапают в минуту. Нужны те, кто умеет и знает.

В свое время перед отъездом в Гонконг мистер Гринграсс отобрал у меня палочку. В ответ на мой возмущенный взгляд он рассмеялся:

— Она вам не понадобится. Забудьте, что она у вас есть.

Я смотрел на него с недоумением. Начальник хмыкнул в усы и добавил:

— И запомните навсегда: против вас, против каждого такого, как вы, вражеский отдел бросит как минимум пару десятков отлично подготовленных авроров. Всех «авадами» не закидаете, не подожжете и не заблокируете. Ваша задача — не допустить чтобы этого произошло. Вы должны контролировать каждый свой шаг, каждое свое движение и полагаться на свою голову. Ваша задача — создать ситуацию чтобы они не бросили это против вас. Вы писали в школе шпаргалки?

— Нет, — сухо ответил я.

— А почему? — спросил с интересом Гринграсс. Я пожал плечами:

— Писать их — это приговор. Я не знаю ничего, но могу списать. И вот однажды что-то заклинит, а списать я не смогу. Что я буду делать дальше?

— Вы, — кивнул Гринграсс, — верно рассуждали. Так вот, волшебная палочка и знание дуэльных заклинаний — шпаргалка в кармане, которая создает иллюзию безопасности. Она учит расхлябанности и лени. Поучитесь лучше у восточного учителя ментальным боевым искусствам, — многозначительно посмотрел он на меня. — Желательно у того, кто вхож в Маньчжурию…

***

В самые важные минуты жизни всегда думаешь о пустяках. Наверное, в юности я не поверил бы своему счастью, представив, что что сама Мисапиноа Блишвик пожелает выйти со мной на связь. Наверное, я бы придумал сотни диалогов, проиграл бы в голове сотни сцен о том, как надо вести себя в эту минуту. А вот в жизни все оказалось иначе и проще. Я просто посильнее зажег свечу и прислушался к треску камина.

— Мистер Роули… Пожалуйста, простите, за беспокойство в столь поздний час… — Ее голос звучал тихо и взволнованно. — Но у меня к вам есть важное дело!

— Говорите смело, миссис Блишвик. Постараюсь помочь, чем могу… — я старался говорить как можно спокойнее, пытаясь преодолеть так некстати охватившую меня легкую растерянность.

— Вы обещаете мне сохранить все сказанное в тайне?

— Ну, конечно! Считайте, что вы это никому не говорили…

Глядя на лежавшее поодаль пресс-папье, я подумал о том, что гостья почти права. У меня не всегда даже свое имя… Впрочем, это лирика.

— Спасибо. Должна вам признаться, что во время нашей беседы за ланчем, немного солгала. Понимаете, мой муж был прав. У нас, в моем родном доме Блэков, в самом деле есть таинственные зеркала, отражающие не то, что есть. Мне нужна ваша консультация, как замечательного специалиста, — вздохнула она.

— Ваши зеркала не отражают комнаты? — спросил я с уже искренним удивлением.

— Да, — вздохнула миссис Блишвик. — Понимаете, эти зеркала словно отражают какие-то другие комнаты. Это очень зловещее место, несущее в себе нечто темное… Прошу вас, мистер Роули, помогите нам!

— Однако… Я должен сначала хотя бы посмотреть ваши зеркала… — с удивлением сказал я. На душе было тревожное и в тоже время скрыто радостное чувство, — как и всегда, когда ощущаешь, что стоишь на пороге чего-то важного.

— Я тоже так подумала… — В голосе Мисапиноа прозвучали тревожные нотки. — Надо, чтобы вы побывали у нас. 

Идея, конечно, интересная, особенно, если представить сладкую миссис Блишвик в прозрачной ночной сорочке. Но, к сожалению, меня зовут отнюдь не в будуар. По крайней мере, пока. 

— Вы хотите позвать меня в дом Блэков? — удивился я.

— Да… — Моя собеседница явно смутилась, хотя, похоже, и не сильно. — Если, конечно, у вас будет время. Только… Это надо сделать, когда я буду там и тайно…

— Тайно? — переспросил я.  Если дама приглашает мужчину прийти к ней тайно, это явно о чем-то говорит.

— Да… Я не хочу, чтобы мистер Ликорус Блэк знал об этом. 

— Даже так? — теперь уже искренне удивился я. Отблеск свечи дрогнул на стекле, словно подтвердив мои опасения.

— Говорят, с зеркалами стало что-то не так после того, как он провел с ними опыты четыре года назад.

— Они вас так сильно беспокоят? — пожал я плечами.

— Очень… — даже в тех очертаниях ее лица, отражавшихся в каменных углях, читалась тревога. — Мой муж сначала смеялся, но потом, когда я ему их показала, очень заволновался. 

Я невольно восхитился ее самообладанием. Если она так спокойно вела себя во время нашего визита, значит, она прекрасно владеет собой. Муж заволновался, а она…   Она попыталась все перевести в светский треп… Впрочем, о чем я? Она же урожденная Блэк!

— И когда я могу их осмотреть? — теперь уже с интересом спросил я.

— Мне право неловко…  Я не могу ходить без мужа… — Угли, слагавшие ее ресницы, слегка наклонились. — Завтра Рождество, у нас прием в доме Блэков. Мне очень неловко, но если вы, мистер Роули, решитесь прийти к нам, я тихонько открою вам проход.

— А… Ваши гости? — мое удивление все возрастало. 

— Прием будет в другом крыле… А я могу открыть вам проход в крыло, где зеркала. Потом вы также осторожно можете исчезнуть… — Даже через каменное пламя мне казалось, будто я слышу ее мольбу.

— То есть… В Рождественскую ночь, пока у вас будет праздник, я должен буду осмотреть ваши зеркала?

— Если бы только вы согласились… — зашептала миссис Блишвик. — Я понимаю, что прошу, наверное, слишком о многом… Получается, лишаю вас Рождества, мистер Роули, и даже не могу пригласить на наш праздник…

— Нет, не беспокойтесь, миссис Блишвик, все в порядке. Проведу Рождество в доме Блэков, — улыбнулся я.

Право, я не далек от истины. Проникновение в дом Блэков гораздо интереснее, чем слушать пьяные вздохи Арнольда про его Рафаэллу.

— Вы настоящий рыцарь, мистер Роули! — с чувством ответила моя гостья. — Тогда давайте в десять часов через белый камин… Это в другом крыле дома. Я обещаю открыть Вам проход. Помните: через белый, именно через белый…

Что же, если дама называет мужчину рыцарем, это вселяет надежду. Каминные угли затухали, указывая на окончание беседы. Я подошел к окну, чувствуя, как сердце бьется все сильнее. Она зовет меня помочь ей, побывать в ее доме на Рождество… Ничто так не сближает людей, как совместно пережитая опасность… Я прищурился, вспомнив, как легко миссис Блишвик поднимается из-за стола. Ее можно обнять… Да, кому-то можно. Странно, но я совершенно не исходил от ревности к ее мужу…

Вообще, я никогда не понимал ревнивцев. Какой смысл ревновать, бегать по закоулкам, контролировать письма? Если женщина тебя любит — ей не нужны другие мужчины. Если решит тебе изменить — изменит, как бы ты не следил. Нельзя удержать того, кто хочет убежать. Ты ей не доверяешь? Поставим вопрос иначе: а зачем нужна рядом с тобой женщина, которой ты настолько не доверяешь? Боюсь, понять это мне не дано.

Однако сейчас мне предстояло вернуться к делу, забав о чудесном облике миссис Блишвик. Я разложил пергамент и, обмакнув перо, нарисовал два круга. В одном я вывел букву «L», в другом — «М». Итак кто же, кто? Лестрейндж или Миллифут? Мне нужно в рекордный срок получить двусмысленные сведения, бросающие тень на Королеву.

Горензия Миллифут… Я постарался вспомнить все, что о ней знаю. Стареющая суховатая зануда. Бюрократ до мозга костей. Автор сотни законопроектов, многие из которых не стал никто рассматривать. Страсть все кодифицировать и упорядочивать, заносить на бумагу. Приняла большее количество законопроектов, чем любой другой министр магии до нее. Ушла в отставку после провала законопроекта об обязательном ношении волшебниками остроконечных шляп. Значит, упряма и до боли самолюбива. Такие люди обычно невероятно собранные и держат секретные сведения под семью печатями. Едва ли откроется мне, если я пожалую без рекомендательного письма. А кто мне его, собственно, даст, то письмо?

Я вспомнил ее невысокую пухлую фигуру с желтоватым лицом. Миллифут ушла со своего поста в сорок девятом году. Наверняка могла затаить обиду на Королеву. Так, можно было бы сыграть на этом… Но она меня совсем не знает. Такой человек не будет открываться незнакомцу. Наоборот, скорее заподозрит провокацию: я ведь явлюсь к ней без рекомендаций. Можно, конечно, атаковать ее мысленную защиту. Но во-первых, маг она не слабый — даром, что была министром. Во-вторых, ее сопротивление может поднять шум и привести к дополнительным осложнениям. Да и министром она стала в сорок первом году, а не в тридцать девятом. Взяв перо, я со вздохом зачеркнул круг с ее именем.

Радольфус Лестрейндж… Так, здесь вроде бы дело перспективнее. Во-первых, в тридцать девятом был министром — скорее всего, знает секреты Королевы. Во-вторых, мы родственники — я для него не совсем тип с улицы. В-третьих, импульсивен и конфликтен — мечтал закрыть Отдел Тайн из-за обилия там маглорожденных. В -четвертых, не слишком умен. Неужели он правда верил, что ему позволят закрыть Отдел Тайн из-за столь ничтожного предлога? Открыть отдел тяжело, а закрыть еще тяжелее — особенно, зная, как мы, англичане, верны традициям. Тщеславные и глуповатые склонны к болтовне, любят преувеличить свою значимость… Значит, его можно будет разговорить…

Пламя свечи озарило тусклый пергамент. Да, в этой игре надо делать ставку на Лестрейнджа. Ни к кому из магловских политиков я не подберусь в столь короткий срок. А, главное, ставить было больше не на кого. Осталось подумать о простом: кто из моих знакомых родственников даст мне рекомендательное письмо и согласует время для встречи? Самый лучший путь — это короткий путь. Продвинув пергамент, я написал:

Дорогая матушка!

Обращаюсь к Вам с важной просьбой. Если помните, в день моего приезда мы с Вами беседовали о мистере Радольфусе Лестрейндже. Не могли бы Вы написать ему рекомендательное письмо и попросить о встрече в самое ближайшее время? У меня к нему есть очень важное дело, касающееся не только моих личных интересов. Надеюсь, Вы окажете мне содействие.

Всегда Ваш,
Ланселот Роули

Вот, пожалуй, и все. Точнее, все, что я могу сделать пока. Письмо матушка получит сегодня вечером. Осталось последнее и самое горькое — Джулия. Откинувшись в кресле, я посмотрел на каминный жар.

Я почувствовал, как на сердце поселился отвратный паразит, сосущий кровь. Если бы она только согласилась, мне был бы не нужен никто. Я бы понес ее на руках. Я бы целовал ее в этой комнате. Я бы ласкал ее мягкие черные волосы. Я бы дарил ей цветы… Мне вспомнилось легкое цоканье ее каблуков. Зачем ей меня унижать? Что плохого я сделал Джулии? Нашла другого мужчину? Могла бы просто ничего не отвечать. Забыть про меня раз и навсегда. Но ей зачем-то захотелось напомнить.

Перед глазами поплыл вид теплого итальянского города с высокими платанами. Наверное, это Венеция. Хотя, возможно, и Флоренция — впереди парк со стариной башней и мощеной площадью. Мы идем мимо дома с деревянной верандой, нависшей над каналом. Мы идем, ловя оба запах жаркого предвечернего воздуха. Джулия о чем-то просит меня, и на ее строгих губах появляется ласковая улыбка. У нее в руках букет фиалок, которые я купил ей у уличных торговцев. Я одергиваюсь: удивляюсь, что она просит купит ей белый зонтик от солнца. Она улыбается, и мне тревожно… Сейчас наверняка будет что-то плохое: счастье не бывает таким долгим…

Я очнулся от крика горгульи. Часы показывали два часа ночи. Мерлин, я давно привык засыпать сидя и никак не избавлюсь от этой привычки…

***

Тусклое зимнее утро дарит мне помимо серый пелены за окном замечательный сюрприз. Сова с письмом от матушки уже поджидала меня на подоконнике. Да, вспоминаю детство, не дай Мерлин, у матери встать не до определенного часа — весь дом на ноги поднимет! Вскрываю конверт и поскорее читаю:

Дорогой Лэнс,

Я рада, что Вы, наконец, оставили тщеславные предрассудки и взялись за ум. Встреча с сэром Лестрейнджем будет очень полезной для Вашей карьеры, поверьте. Я уже написала Радольфусу. Он готов принять Вас двадцать пятого в 13.00.

Ваша,
Грифельда Роули

Поблагодарив матушку, я позанимался минут тридцать с гантелями и вышел на завтрак. Магическая сила — хорошо, но и без физической формы нам некуда. Зато Арнольд меня изрядно удивил. За завтраком он проявил изрядное роскошество, поедая перепелиные яйца — захотел устроить себе праздник в честь Рождества что ли? Рядом с ним лежала моя книжка, которую он то ли в самом деле читал, то ли делал вид, что изучает. Едва я после приветствий принялся за жареные желтки с беконом, как мой друг подмигнул мне.

— Я вчера зачитался твоим подарком. Спасибо, не знал, что такая прелесть! Мне очень понравился один стих Небесных Фей. Ты не прокомментируешь мне его?

— Дай-ка взглянуть. Мда, действительно — стих, выделенный виньетками, отмечен красными чернилами. Любопытно, что так потрясло Арни? Я присмотрелся:

Играет радуга,
На горе, окруженной священным морем,
Мы собираем персики для богов.
Пока Небесные Феи собирают персики
Они внимают рассказам духа ветра.
Все боги считают Персиковый сад очень уютным

— Но это же из «Путешествия на Запад» У Чанъэ! — пожал я плечами. Подбежавший эльф как раз сменил мне салфетку. — Это поет хор Небесных Фей, когда они летят в Небесный Сад за персиками для богов!

— Любопытно… — Штиблеты Арнольда сверкали лаком, как новенькие — похоже, он собирался куда-то. — А они сорвали персики для богов?

— Нет… Они обидели Царя Обезьян тем, что не пригласили его на пир к Небесным Божествами… И он…

Я осекся. Мисапиона пригласила меня в дом Блэков, но не на Рождественский прием, а только посмотреть зеркала с темного входа. Только сейчас я понял, что буду неравноправным гостем в их доме. «На пир приглашены все Небесные Божества!» — усмехнулась старшая Фея, которую желал сам Царь Обезьян.

— Кстати, — зашептал Арни, словно доверяя мне какую-то тайну. — А это правда, что Небесные Феи… Любили плотские утехи? — облизнулся он. Слегка нарочито, как мне показалось.

— Ну, да. Даже трактат есть о любимых усладах Небесных Фей… — ответил я.

«Она развратна… Очень развратна, как все девицы Блэк!» — вспомнилось мне. Кстати, она старшая из девиц Блэк. Ты жаждешь Небесную Фею, а она не зовет тебя на пир к Небесным Божествам. Мерлин, да это уже не просто намек, а отрытое доказательство, что кое-кто в курсе нашего вечернего разговора с миссис Блишвик! И попробуй формально к чему придерись: попросил пояснить стих друг. Что же, профессионализм почерка тоже ответ — видимо, действует не дилетант. «Было и не было. Была рябь и уже прошла»…

— А что сделал Царь Обезьян, когда его не пригласили? — спросил Арнольд с нарочитым вниманием. Я посмотрел сначала на гравюру с летящими над морем Феями, затем на плюшевое кресло.

— Нанес первый удар, — сказал я, посмотрев на черную гладь стола. — Атаковал Владыку Неба и устроил переполох в Небесных Чертогах…

Атаковал первым… Может, и мне последовать его примеру? К Арни накопилось много вопросов. Можно, использовать «Imperio», но у меня в запасе есть кое-что получше и по безопаснее. Я посмотрел на маленький чайник с изображением обезьян на горе. А если этот фактор ими учтен? Надо быть круглым остолопом, что не предположить: после такой нарочитой слежки я поспешу покопаться в мыслях Арнольда. Возможно, именно этого они и ждут. Нет, порыться в его мыслях надо будет попозже.

Арни, кажется, закончил с завтраком и, вытеревшись салфеткой, начал подниматься из-за стола. Да, не сейчас. Того, что у меня есть, впрочем, достаточно, для кое-каких весьма важных выводов. Слежка бывает двух видом. Первая — тихая, незаметная, когда из объекта хотят выудить какие-то сведения. Вторая — грубая, нарочитая, когда объекту показывают, что он находится под контролем. Ко мне применяется вторая. Значит, мне зачем-то хотят доказать, что я под контролем. Интересно зачем?

После завтрака мы начинаем заниматься делами. Точнее, нормальным битьем баклуш. Арни садится подписывать кипу поздравительных открыток всевозможной родне. Мне, хвала Мерлину, писать особенно некому — от Лестрейнджей мы далеки, а Роули отошли от нас с матушкой после смерти отца. Поэтому я, почесав пузико довольного Фанни, начал прятать золотую ложку, чтобы он их искал. Нюхлер, дав волю своим инстинктам, быстро находил и, проглотив, валялся посередине комнаты.

«И это тоже ответ… » Что же, попробую суммировать, что мне известно. Я нахожусь под наблюдением — это раз. За мной наблюдает очень тонкая структура, обожающая профессиональные намеки, недомолвки, тайны — это два. Арнольд у них на крючке — это три. И они хотят почти навязчиво показать мне это — это четыре. Интересно. Да, это похоже на наших. Но только зачем им это мне демонстрировать? Недоверие? Едва ли. Скорее, намек, чтобы быть начеку, наверное. Но от чего, если никаких действий я пока не предпринимал?

— Рафаэлла, мерзавка, опять спрашивает, неужели я больше  ее не люблю… — раздался разбитый голос Арни. Он, похоже, снова получил письмо от неверной женушки. 

— А за что ее любить-то? — Уже искренне удивился я. — Не мне судить, но я бы на твоем месте поинтересовался, что она сделала тебе хорошего. 

— Вот и Рафаэлла упрекает, что я не умею любить без взаимности… — Арни смотрел в пергамент, напоминая обиженного мальчишку, которому однокурсница отказала в любви. 

— А почему ты должен любить Хорнби без взаимности? — пожал я плечами. — Она хочет развлекаться с любовником, тянуть с тебя деньги, а ты еще и должен любить ее без взаимности? Наглость бесподобная, — добавил я, глядя, как Фанни весело лезет за большую индийскую вазу в поисках золотых часов. 

— Она всегда меня прижимает этой любовью… — Скривился Арнольд.

— Да? Но в таком случае поинтересуйся, почему она не любит бескорыстно тебя.  Любовь — не улица с односторонним движением, а, как говорят модные ныне экономисты, эквивалентный обмен. Хорнби тебе нагло предлагает неэквивалентный обмен: я тебя не люблю, а у тебя передо мной есть обязательства!

— Из-за ребенка… — потупился Арнольд. — Хоть наследника родила… Кстати, она тебя не любит! Говорит мне «опять твой озерный рыцарь будет настраивать тебя  против меня»!

— Я не люблю всех потребителей, а особливо — вот эту особь, — скривился я.  Фанни принес часы, и я в благодарность сунул ему шоколадный боб и почесал живот.

— Думаешь, правда научить его искать только нужные вещи? — спросил Арнольд.

— А почему бы и нет?

Я не успел договорить, как в голове мелькнула мысль. Пазл сложился. Арни рассказывал мне о своем романе с Мисапиноа Блишвик — это раз. Его вымышленный роман — отражение моего реального романа с Джулией — это два. Арнольд предупреждает, что они знают о моем разговоре с миссис Блишвик — это три. Я посмотрел на позолоченный подсвечник. Их почему-то интересуют мои контакты с миссис Блишвик.

— Мне нужны часы. Только часы, понимаешь? — шутливо погрозил я пальцем кутику. — Не блюдо, часы!

Фанни лизнул мою ладонь. Арнольд посмотрел на нас и залился веселым смехом.

***

Я любил Сочельник с тех давних дней, когда мы дома готовились к празднику, а я рассматривал елку, любуясь ее огнями. Любил с тех школьных лет, когда оставался в Хогвартсе на каникулы — посмотреть на такое чудо, как зажжение огоньков феи. В школе они другие, чем дома. У них огромные хрустальные фонарики, которые запрягались в хвойных ветках и загораются разом из-за густых иголок.

В наши времена в школе ставили не ель и даже не сосну, а настоящую пихту с ее пышными ветками. Аромат смол так наполнял Большой зал, что в этих темно-зеленых ветвях, казалось, сосредоточилась сладкая праздничная истома. До сих не могу забыть свой второй курс, когда я под елкой загадывай желание съездить в Венгрию, и свой пятый курс — первую свою влюбленность в Марину Нотт, когда я, чувствуя себя уже совсем взрослым, загадывал под запах хвои, что она тоже полюбит меня, и следующее Рождество мы будем сидеть, взявшись за руки у елки. «Марина — второе имя Венеры», — сладко думал я, представляя ее рядом с собой.

Магловский Лондон в Сочельник тоже прекрасен. Фонарщики уже зажгли газовые фонари. Кое-где на улице виднеются рождественские ели, рядом с которыми степенные родители стоят со счастливой детворой. В окнах зажглись свечами ели и дорогие сосны, отражая огоньки в позолоченной фольге шаров. Рождество — праздник несбывшихся надежд, и сейчас мне, право, хотелось немного помечтать. Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы мне повезло в первой любви? Арнольду повезло, и что он получил? Мерзкую стерву, которая тянет с него деньги, а сама спит с каким-то богатым типом. Всегда испытывал отвращение к роду Малфоев — типичных нуворишей, которые мнят себя чуть ли не родовитой аристократией, сопоставимой с Блэками. Хвала Мерлину, хоть не додумались сопоставить себя еще с Гонтами! Впрочем, не сопоставят — засмеют.

У меня до сих пор щемит сердце от того, что Арнольд предал нашу дружбу и следит за мной. Да не просто следит, а выполняет кое-какие мелкие провокации, докладная кому-то обо мне. Впрочем, был ли у него выбор? Могли припугнуть, а могли и обмануть. Насилие над волей — не лучшее средство для достижения цели, легче просто прибегнуть к хитрости. И к тому, чуждая душа — потемки. «А в сущности, что мы о нем знаем?» — как любит говорить наш Гринграсс. Главное другое: Арни теперь игрок явно не моей команды.

Полюбовавшись рождественским городом, я заглянул в «Дырявый котел», где предусмотрительно снял комнату. Ну не аппарировать же мне из дома Арнольда, в самом деле! Приняв сливочного пива и почитав газетку с подробностями о шторме, погубившем добрую треть нашей эскадры под Евпаторией, я прошел в комнату и затопил камин. Жаль, у меня не будет промежуточной станции, но тут уж ничего не поделаешь. Поэтому, наведя глянец на ботинки, бросаю щепоть летучего пороха и исчезаю в зеленом пламени.

Пронесясь мимо решеток, я вылез в маленькой полутемной комнате. В центре находился маленький столик и несколько кресел с ручками в виде голов грифонов. Между ними стояли сосуды на длинных ножках, излучавшие приторные ароматы. От них, похоже, исходил легкий дурман. Благо, я владею мысленной блокировкой подобных зелий, включая опиум. Сделав пару несмелых шагов вперед, я подошел к столику. Крышку покрывал легкий слой пыли. Мерлин, неужели я в самом деле попал в знаменитый дом Блэков?

«Не ловушка ли это?» — подумал было я, но сразу осекся. В дверях показалась высокая фигура в ослепительно белом платье с наброшенной на плечи серой меховой горжеткой и с подаренным мной черно-белым веером в руках. Сомнений не было — передо мной стояла Мисапиноа Блишвик. Я невольно залюбовался ее руками, прикрытыми белыми перчатками до локтя, и тонким станом, перехваченным белой лентой-поясом.

— Мистер Роули, спасибо что пришли, — женщина старалась говорить спокойно, но я каждой клеточной тела чувствовал ее волнение. Золотистые волосы были собраны строгой бриллиантовой заколкой. Сделав легкий книксен, она чуть приоткрыла веер.

— Добрый вечер, миссис Блишвик, — не знаю, удалось ли мне скрыть счастливый блеск в глазах. — Всегда рад вам помочь.

— Идёмте скорее, мистер Роули, — прошептала Мисапиноа после короткого книксена благодарности, — у нас скоро начнется ужин.

Ее тонкая высокая фигура нырнула в дверной проем и быстро вошла в коридор. Я снова восхитился ее походкой: она приподняла маленькую ножку так легко, словно и впрямь фея взлетела в воздух и мчалась над пенящимся морем. Пригнувшись, я последовал за ней. Каждое движение ее руки, каждый ее шаг, казалось, окутывали тайным флером желания. «Не вила ли она?» — подумал я. Вроде бы в роду Блэков вил не было, хотя слухи об их нравах… Я зажмурился, напоминая себе, что нужно быть начеку.

Часть дома, в которую мы вошли, показалась мне необжитой. Кое-где горели редкие свечи в позолоченных резных подсвечниках. Ниши в стенах утонули в тени, а потускневшие зеркала не отражали свет. Разглядеть в них что-нибудь было сложно: мне самому иногда казалось, будто в них мелькают какие-то тени или интерьеры других комнат. Мы остановились возле одного из темных зеркал, занимавшего большую нишу рядом с дорогим комодом.

— Это они? — спросил я, переведя взгляд на портики из мрамора. В этой части дома было никак не меньше пяти или шести зеркал.

— Говорят, тени прошлого Дома Блэков, — прошептала Мисапиноа, указав белый перчаткой на зеркало. Сейчас в ее синих глазах стоял такой неподдельный страх, что она становилась по-настоящему желанной.

— Это ваше фамильное предание? — уточнил я. Непонятно почему, я чувствовал легкую сонливость и головную боль.

— Не совсем… — Мисапиноа легонько опустила длинные ресницы. — Года три назад это крыло обнаружил мистер Ликорус Блэк.

— Ваш отец? — уточнил я.

— Да… — тихо сказала моя спутница. — Он провел какие-то опыты с зеркалами, и они стали отражать… Не то, что есть на самом деле.

— Вы спросили у него? — удивился я. «Неужели она правда настолько коварна, что способна была расстроить помолвку?» — подумал я, рассматривая стоящее передо мной тонкое тело.

— У моего отца ничего нельзя спрашивать, — сухо ответила Мисапиноа. — Это наш закон. Но пару месяцев назад он осмотрел эту часть дома и был взволнован.

— А что здесь было до этого? Простите, миссис Блишвик, но чтобы помочь вам, мне надо знать правду, — кивнул я.

На личике очаровательной хозяйки пробежала тень: она, похоже, была недовольна моим тоном. Ах, ну да, конечно — приказы здесь раздает она и только она.

— Ничего, — прошептала она. — Эта часть дома была закрыта полвека. Мы только недавно обнаружили и открыли ее. Осмотрите их, мистер Роули. Пожалуйста! А мне пора бежать… Я вернусь через два часа…

Я улыбнулся. С каким трудом два милых лепестка ее губ прошептала эту просьбу… Да, женщина из рода Блэк не привыкла просить! «Быть Блэком — быть королем», — гласил их девиз. «Или королевой», — добавил я про себя. Нежной. Надменной. И желанной…

— Погодите. Какой у вас будет свет, когда вернетесь? — уточнил я.

— Свет? — удивилась дама.

— Да. Как я узнаю что вошли именно вы, а не кто-то посторонний? Вы можете сделать на палочке фиолетовый свет?

— Ах, да… А можно он будет зеленым? — капризно поджала губки миссис Блишвик.

— Ради Мерлина, — махнул я рукой. — Хоть малиновый. Значит, заходите с зеленым светом.

Я едва не прыснул, глядя как в глазах Мисапиона блеснул огонек. Похоже, она хотела выбрать зелёный свет, чтобы доказать: Блэки — род Слизерина. «Блэки, такие Блэки», — подумал я с иронией. Хозяйка кивнула и исчезла в проеме.

Я осмотрелся. Дело, кажется, предстояло не слишком сложное. Для начала надо определить диспозицию. Если сюда войдет кто-то, кроме Мисапиноа, я сразу нанесу невербальный оглушающий удар. А чтобы этот «кто-то» не заметил моего лица, надо расположить свечу в правильной позиции. Вот так, слева. Конечно, у этого «кого-то» может быть ручной фонарь или свеча, но это не решит дела: пока вошедший прошепчет «Lumos», я нанесу удар. Ладно.

Глядя в темную гладь зеркала, я начал размышлять о том, какие образы могут мелькать в них. Сами по себе зеркала выглядели немного странно: они были не ровными, а немного выгнутыми вперед. Так, это уже кое-что. Австрийский стиль. Австрийцы — непревзойденные мастера магии зеркал и сообщаются через них, как мы через камины. Так, хорошо. Можно попробовать применить к ним пробное заклинание. Главное, чтобы не получилось ненужных последствий. Я взмахнул палочкой и отделил пространство с одним из зеркал. Пожалуй, так… В зеркале в самом деле отражалась какая-то старинная комната с претензией на Ренессанс. Да, камин на месте, гигантский орган с длинными белыми свечами… Все это проникает неровной рябью, точно из других времен.

— Quetus maxima! — прошептал я, на всякий случай отключая зеркало.

Ответом был странный щелчок. Мне показалось, что в зеркале включилось какое-то приспособление. Или закрылась какая-то дверь. Интересно. Я внимательно посмотрел на свечу, чтобы она разговелась сильнее. Даже появились резные белые ставни на готических окнах. Прямо дворец флорентийских правителей этак 1440 года…

— Yavisiome! — прошептал я, направив палочку на зеркало.

Изображение ренессансного замка растаяло. Передо мной стояла обычная темная гладь дорогого стекла. Я едва не прыснул. Обычное заклинание, создающее фальшивое изображение. Или фальшивую тень. икорус с его гордостью и страстью к дешевым (точнее, дорогим) эффектам хотел, видимо, доказать, как велик его особняк Блэков, какие тайны он скрывает. Забавно, до чего доводит нас тщеславие.

Второе зеркало, видневшееся в проеме напротив, также не принесло сюрпризов. Передо мной был вид старинного замка Нормандской эпохи. В зеркале виднелись массивные, чугунные двери, покрытые золоченым орнаментом изящного рисунка. Главным украшением были витиеватые змеи на обеих половинках. Применив «Yaviciome», я убрал эту иллюзию.

Пожалуй, можно было посмеяться над трусоватой Мисапиноа — нежным кроликом под личной пантеры, но кое-что не давало мне покоя. Голова была напряженна. Похоже, здесь есть некий источник, нагоняющий сонливость. Так и есть. В воздухе стоял хорошо знакомый мне сладковатый запах легкой марихуаны. Неужели для полноты мистификации старый осел Ликорус установил здесь источник дурмана? Я шагнул в открытую темную комнату, где на столике стояла курительница в виде змеи. Дорогая, китайская. Секрет ее прост. Да, в самом деле, в ней явно раскуривается дурманящее средство с марихуаной. «Придурки», — подумал я. Хотя, похоже Мисапиноа сбежала отсюда не только из-за праздника. Она-то не брала уроки у Лай Фэна, как ментально блокировать дурманы…

За столиком с курительницей стояло третье зеркало. В нем, переливаясь линиями, отражалось длинное окно замка с видом на старинный сад. За окном был вид на долину с голубым озером, ивами и неясным туманом. Курительница с дурманом стояла прямо перед ним. Что же, посмотрим…

— Yavisiome! — снова прошептал я.

Зеркало дрогнуло. Передо мной открылась сумеречная столовая — просторная, высокая, с массивными стропилами из потемневшего дуба. У боковой стены расположился старинный камин с чугунной решеткой. За большим столом чинно сидела большая семья, среди которой я сразу узнал миссис Блишвик. Вот она, рядом с мужем, который, похоже, слегка покраснел от выпитого. Да, так и есть. Просто идеальный пункт для наблюдения за домом Блэков. Точнее, за передвижением его обитателей.

Я отступил назад, все еще с интересом глядя на свою находку. Семейство Блэков чинно пировало, и я даже мог различать сварливый голос вредной старухи. Кажется, она кому-то выговаривает за что-то. Молодая женщина чуть махнула веером. Ее зовут Элла… Теперь понятно почему путь к этой системе прикрывает курительница с добавкой марихуаны… Отсюда хочется поскорее уйти. Я вспомнил первое зеркало, где был слышен щелчок. Похоже, я отключил систему сигнализации или передачи данных. Сомнений не было: за семьей Блэков установлена мощная система наблюдения.

Зеленый огонек, блеснувший в коридоре, вывел меня из размышлений. Фигура в белом платье с горжеткой подошла ко мне и направила палочку на одно из зеркал. Я улыбнулся краешками губ: в действиях дамы, несмотря на кажущуюся твердость, была видна растерянность. Что же, предчувствия ее не обманули: порадовать леди Блишвик мне пока нечем.

— Мистер Роули… Все хорошо? — прошептала хозяйка, подарив мне легкий книксен благодарности.

— К сожалению, нет, миссис Блишвик, — вздохнул я.

Мисапиноа едва подавила вскрик, но ограничилась легким движением ресниц. Я улыбнулся: все-таки Блэки дрессированы светским воспитанием так, что не вскрикнут даже на пожаре при виде оседающего от пламени дома. Отблески свечных огней отразились в белизне ее платья так, словно далекий вечерний костер разбрасывал искры в снежной пелене.

— Вы не испытываете здесь сонливости и головной боли? — спросил я.

— Да… — пролепетала женщина. — Здесь странное место, откуда поскорее хочется уйти. Это тоже магия?

— Скорее, марихуана, — фыркнул я. — Вот, полюбуйтесь сами, — показал я на курительницу. — Здесь довольно мерзкий состав, включающий в себе и эту траву. Не волнуйтесь, я его уже нейтрализовал.

— Кто же… Ее здесь установил? — пролепетала Мисапиноа. — И зачем? — Ее лазурные глаза посмотрели на меня с тайной мольбой.

— На первый вопрос я ответить вам не могу, миссис Блишвик, — вздохнул я. — Зато на второй мне будет ответить гораздо легче.

Я подошел к зеркалу и с помощью «Yaviciome» продемонстрировал растерявшийся красавице то наблюдательное устройство, которое скрывалось под зеркальной гладью. Ее личико в самом деле вытянулось — то ли испуга, то ли от удивления, то ли от смеси того и другого.

— Марихуана призвана блокировать доступ постороннего к зеркалу. Вы, как и любой другой человек, должны хотеть как можно быстрее убежать с места. — Поскольку я не привык говорить стоя на одном месте, то начала расхаживать между зеркалом и столиком с курительницей. — Тогда некто посторонний не пожелает быть здесь.

— Не понимаю, зачем моему отцу понадобилось устанавливать в нашем доме такую сложную систему наблюдения, — покачала головой Мисапиноа. — К тому же я почти уверена, что он никогда не имел дела с марихуаной,

— Вы ошибетесь, миссис Блишвик, — я с оттенком покровительства посмотрел на отсвечивавшие в полутьме ее золотистые локоны. — Эту систему наблюдения установил не ваш отец. Вот, посмотрите…

Я показал рукой в коридоре, где, напротив двери как раз висело точно такое же австрийское зеркало. Мисапиноа, осторожно переступая длинными ножками, как во сне, пошла к нему, снова заставив меня любоваться ею.

— Это зеркало выступает в качестве передатчика информации за вашим домом, — сказал я. — Посмотрите, миссис Блишвик, здесь нет двери! Удобно придумано, не правда ли?

— А… Куда же они передают изображения? — прошептала моя соблазнительница, положив руку на резную зеркальную раму.

— Вот этого, к сожалению, сказать вам не могу, — вздохнул я. — Для этого мне нужно знать, где находится дубликат этого зеркала.

— А оно может находится где угодно… — теперь глаза моей спутницы стали совсем синими от смеси потрясения и испуга.

— Совершенно верно. Это австрийские зеркала, — ответил я. — Они могут передавать сведения на совершенно невероятные расстояния. Кстати, через них можно также спокойно проходить, как через исчезающие шкафы.

— Вы не можете пройти через них, мистер Роули? — умоляюще посмотрела на меня Мисапиноа. — Ой, Мерлин, простите, я не имею права просить вас о таком…

Я снова невольно залюбовался ею. Ее взгляд говорил за себя. Мисапиноа Блишвик, урожденная Блэк, привыкла, что все желания выполняются по мановению ее длинного пальчика с острым ногтем. И то, что сейчас приходилось просить, а не приказывать, приводило ее в состояние внутреннего дискомфорта. Впрочем, эта смущённость повелительницы делала ее невероятно милой.

— Поверьте, я бы охотно это сделал для вас… — Я намеренно чуть выделил голосом последние слова. — Но, к сожалению, не могу. Для этого мне нужен ключ от зеркал, а я даже не представляю в чьих руках он находится.

— Неужели… Мы не можем ничего сделать, мистер Роули? — с тревогой спросила она.

Что же, «мы» — звучит обнадеживающе. На мгновение мне показалось, что при слове «мы» на ее губах мелькнула легкая улыбка. Впрочем, я не был уверен в этом на все сто.

— Ну почему… Кое-что, думаю, сможем. Кстати, миссис Блишвик, мне нужна ваша маленькая помощь… — сказал я. Дама сразу ответила легким книксеном согласия. — Наколдуйте, пожалуйста, маленькое зеркало.

— Зеркало… Да, конечно… — она чуть удивленно взмахнула палочкой и быстро превратила в него маленькую декоративную урну. — Мне казалось, что вы сделаете это лучше, мистер Роули, — улыбнулась она.

— Прекрасно, миссис Блишвик. Теперь, пожалуйста, посветите им на передаточное зеркало. Ага, так я и думал…

— Что это значит, мистер Роули? — прошептала она. В зеркале забегал белый огонек, который тут же провалился куда-то в темноту.

— Теперь моя очередь… Я быстро расколдовал урну и превратил ее в зеркало. — Видите, пусто. — Черная гладь зеркала оставалась неподвижной. — Система наблюдает не за домом, а за семьей Блэк. За людьми, — уточнил я.

— Ужасно, — потупилась женщина. — Но в таком случае подобная система может стоять и у нас дома? — Судя по взгляду, она сама перепугалась своей мысли.

Что же, я восхитился ее логичностью. В этой милой головке с золотистыми локонами скрывается хорошее мышление.

— Вполне возможно… — пожал я плечами.

— Вы не могли бы проверить это? — женщина показала рукой в полутемный коридор. — Я была бы вам очень признательна, поверите… Сэр Ланселот… — прошептала она с теплотой.

— Да, конечно… Миледи, — прошептал я тоже. — Кстати, ваш муж в курсе, что мы сейчас здесь с вами? — настенные часы в виде французского замка показали половину третьего ночи.

— Нет, он спит, не волнуйтесь. Я тихонько дала ему снотворное, — опустила ресницы Мисапиноа, словно извиняясь за что-то. — Кажется, двадцать седьмого он отъедет по делам в Кардифф. Если вы сочтете возможным… — Теперь в ее блестящем взгляде была уже не просьба, а скорее дежурная вежливость.

— Почту за честь помочь вам… — ответил я. — Какие красивые! — покачал я головой глядя на высокую башню часов с зубцами и бойницами.

— Это копия замка в Бар-сюр-Об. Думаю, вам пора, сэр Ланселот. Вы не представляете, как я вам обязана! — снова сделала хозяйка книксен.

— Не беспокойтесь, миледи, буду ждать вашего письма, — улыбнулся я.

Пламя в камине уже загудело, приглашая меня к путешествию в «Дырявый котел». Что же, сегодня в Рождество я вряд ли смогу заснуть. Можно до рассвета пожечь свечи, как в детстве. Помечтать о миссис Блишвик. И просто подумать над тем, что сбылось, а что не сбылось. Я никогда не переживаю за бессонницу, ибо знаю — вред от переживаний во много раз хуже самой бессонницы.

***

С наступлением Рождества я часто думаю о том, что мы не выбираем себе веру — это вера выбирает нас, и нам остается только подчиняться. По Рождению, как англичанин, я обязан быть христианином. Как учили меня в детстве «нет Англии без Господа и нет Господа без Англии». Так устроен наш мир, что мы должны верить в Единого Господа, Спасителя и Крест. Горящие елки и свечи на Рождество — это тоже часть нашей веры. (Какая же Англия без теплого камина и рождественской ели?) И все же сомнения и горечи остаются у меня до сих пор. Как на грех, они обостряются на Рождество.

С Грамотой Божьей у меня не заладились отношения. Сначала меня учил Библии отец, щедро раздавая за плохие ответы подзатыльники. Матушка добавляла мне наказание в виде подранных время от времени ушей. Я никак не мог поверить в написанное в Ветхом Завете — все это казалось мне настоящей сказкой, только очень скучной.

Наконец, отец пригласил мне священника, чтобы тот за пять занятий объяснил мне азы веры. (Мы, волшебники, смотрим все же на веру как на атрибут). Мы с отцом Генри, настороженным мужчиной лет сорока пяти, сразу поняли друг друга. Он не стал заставлять меня читать Библию, а сразу объяснил азы вероучения. Я выучил самое главное, сводящееся в сущности к четырем пунктам. Первый — Господь един, но состоит как бы из трех ликов. Второй — евреи были его любимым народом, но не поняли, что он прислал своего Сына и отреклись от него. Третий: Сын придет еще раз вершить Страшный Суд над всеми нами и решит, кого отправить в Ад, кого в Рай. Четвертый: Бог уже предопределил нас к Спасению или мукам, но мы своими добрыми делами можем попробовать кое-что исправить.

На столе, как сейчас помню, лежала зеленая Библия. Я чувствовал себя ужасно счастливым от того, что я ее знают, и мне теперь не надо ее читать. Гораздо больше меня интересовало, зачем некто написал такой объем, если все можно изложить в четырех пунктах. Понятно, нужно расписать их страниц так на пятьдесят или сто, но не так же…

— Святой отец, — спросил вдруг я. — А какая самая трудная книга Священного Писания?

— Пророка Экклезиаста, — не задумываясь ответил он.

— Вы можете мне кратко рассказать, о чем она? — Теперь я знал, что если меня в жизни будут гонять по знанию Библии, я отвечу самой трудной ее книгой.

— Вот, что значит священник! — умилилась матушка. — Посмотрите, — обратилась она к отцу, — то вы не могли заставить ребенка открыть Библию, а теперь он сам просит рассказать ему сложнейшую Книгу Пророка Экклезиаста!

Знание этой книги отлично помогло мне в жизни — всегда можно к месту вставить библейскую цитату. А можно, кстати, и срезать особого ревнителя веры — многозначительно помолчать, а потом сказать что-то вроде: «А у вас было неважно с грамотой Божьей! В Книге Пророка Экклезиаста сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы; поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других».

Сирен Слагхорн, когда я рассказал ему об этом, от души посмеялся, а потом признался, что сам примерно так и поступил. Только он выбрал на цитатник Книгу Пророка Даниила, а не Экклезиаста. «Наверное, — понял тогда я, — большинство людей так и читают Библию».

Все изменилось во время моего путешествия в Маньчжурию в августе пятьдесят первого года. Вечером после разговора о бессмертии мы с Лай Фэном расположились на привал. Внизу гремел ручеек, и струйка воды, разбиваясь о камни, мчалась вниз с пригорка. Я знал, что это пока еще удобные для путешественников места — за Мукденом начинались почти безводные каменистые Сыпингайские сопки. Единственным неудобством были змеи, которые вряд ли посмотрели на то, что ваш покорный слуга закончил «змеиный колледж». Поэтому я очертил защитный круг и прошептал несколько заклинаний. Пространство вокруг нас вспыхнуло белым пламенем, которое, осветив круг, тотчас погасло.

— Учитель, — заговорил я, — а что вы думаете о нашей вере?

Лай Фэн посмотрел на журчащий ручеек и, подумав с минуту, сказал.

— Ты действительно хочешь это знать? — прищурился он.

— Безусловно. Я готов услышать любой ответ, — посмотрел я на корягу. Мы сидели в небольшой пойменной рощи, состоящей из группы ив, вязов и ольхи.

— Ваша вера содержит в себе огромную мудрость, — ответил, подумав немного, старик. — Но это мудрость умного подростка.

Я ожидал услышать многое, но только не такой ответ. Подпрыгнув, я отошел к высокому камню и облокотился на него. Лай Фэн посмотрел на меня и мягко улыбнулся, словно заранее зная, что я хочу сказать. Во мне зашевелилось нечто такое, в чем я сам боялся себе признаться. И всё же я с долей обиды произнес:

— Неужели вся наша вера — это глупости подростков?

— В ней много подросткового, — сказал Лай Фэн, постучав посохом о камень. — Давай рассуждать вместе: я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечать на них честно*. Вы, люди Запада, не признаете никакой веры и никакой мудрости, кроме своей. Твои собратья оскверняют чужие храмы, глумятся над чужой верой, плюют в чужие священные книги. Кто ведет себя так? Кто кричит на весь мир, что прав только он один, не желая даже познать чужой мир?

— Подростки, — потупился я, чувствуя, что старик нашел самое больное место.

— Видишь, повзрослев, ты понял это и сам, — сказал Лай Фэн. — Мне и в голову не придет зайти или осквернить ваш храм — напротив, я захочу узнать побольше о вашей вере. Не придет и тебе. Идем дальше. Ваша вера фаталистична.

— Ну это, положим, не верно, — возмутился я. — Наша вера постулирует свободный выбор каждого человека! Она говорит, что Рай и Ад — последствия нашего выбора, и только.

— Ваш Бог, — губы старика чуть заметно дрогнули при виде моего смущения, — не дает ни одного шанса исправиться и осознать свои ошибки. За какие-то шестьдесят или семьдесят лет жизни он отправляет человека или на вечные муки или блаженство. И что же? У грешника больше никогда не будет шанса искупить свой грех? У человека никогда больше не будет возможности стать лучше и чище? Кто отличается категоричностью, говоря, что, ссорясь, рвет с другом, родителями и девушкой раз и навсегда и никакие объяснения не принимаются?

— Подросток, — вздохнул я. Мне было больно, но возразить я не мог. Слишком больными были упреки старика.

— Верно, подросток. Только он категоричен, только он не хочет слушать никаких объяснений. Человек, достигший тридцати пяти лет, никогда не поступит так. Он понимает, что жизнь конечна и надо дорожить тем, что встретишь в пути.

— Однако же наш Бог прощает за искреннее покаяние, — сейчас я из всех сил вспоминал уроки Священной истории. Хуже всего было то, что я понимал: сейчас не место ввернуть цитату из Пророка Экклезиаста.

— Идем дальше, — с легкой грустью сказал Лай Фэн. — Твои собратья по вере разработали красивую догматику и вместе с тем вы верите в самые невероятные чудеса. А кто верит в чудодейственные средства, которые помогут в жизни, во всякие мощи и гробницы? Кто сжимает талисманы перед сложными экзаменами?

— Подростки, — горько сказал я, вспомнив, как в конце пятого курса мы с Арни перед экзаменом по СОВ достали в Запретном лесу «счастливые шишки».

— Верно. Ваши священники требуют себе поклонения, как младшим богам. Они одеты в дорогие одежды; вы обязаны им исповедоваться; они служат культы перед склонившейся толпой. Но скажи откровенно, кто хочет быть Младшим Богом?

— Подросток, — вздохнул я с горечью. На душе горела обида, как порванное ухо в детстве, но отразить удар старика-учителя я не мог.

— Вера взрослых людей не нуждается в обилии культов — она подобна абстрактной мысли, — сказал Лай Фэн, глядя на журчащую воду ручья. — И она никогда не поднимет руку на чужую веру. Вспомни, когда твои собраться приходили к нам проповедовать свою веру, мы не выгоняли их. Вспомни виденную тобой Пагоду Дацинь — вашу церковь на нашей земле, построенную почти тысячу лет назад. Твои собратья позволили бы нам построить дацан на своей земле?

— Нет, — снова ответил я. Старец снова задавал такие вопросы, на которые я не мог ответить. Налетевший ветер зашевелил траву, которая, казалась, ластилась к земле. Пейзаж в Поднебесной не возвышает, а ластится к земле под низким бездонным небом.

— И в этом ваше великое поражение, — Лай Фэн говорил грустно, словно произнося трудный приговор. — Вы не принимаете нас, а мы принимаем вас, ибо нам есть, что ответить. Твои собраться боятся спора, а мы нет. Мы принимаем чужую мудрость, говоря ей «да». Вы отрицаете мудрость, говоря ей «нет». Решай сам, какой путь мудрее, — развел он морщинистыми руками.

Мне было горько. Горько от того, что старый Лай Фэн сказал так о вере моих предков. И еще горше от того, что в душе я понимал правдивость многих его слов. «Ни от чего человек не страдает так, как от правды. Ибо на ложь ты всегда скажешь, что она ложь, а правду ты будешь жечь в себе», — учил Конфуций. Я вспоминал об этом, глядя в бездонное синее небо, которое, казалось, едва не звенело, как фарфор. Сейчас я лучше всего понимал, отчего в Поднебесной небо выше богов и правителей, ибо слияние с ним и есть высшая мудрость. Но мне нельзя думать об этом, оставаясь англичанином. На глазах стояли слезы, и я вспомнил лежавшую на столе зеленую Библию с длинной белой свечей.

«Каждый из нас должен вернуться к себе домой. Нам лишь кажется, что мы уходим от него, а на самом деле мы приближаемся к нему по кругу». Это уже не Конфуций, а Лао Цзы.

***

Меланхолия — еще не повод делать глупости. На следующий день ровно в тринадцать ноль ноль я подошел к высокому дому из облицованного гранита. На фронтоне, состоящем из трех ярусов закрытых окон, красовалась круглые часы. Для встречи я надел новенький фрак, серый цилиндр, черную бабочку, перчатки и темно-синее драповое пальто. Вполне достойный наряд для роли молодого франта, желающего сделать карьеру в министерстве.

Похоже, что сэр Радольфус Лестрейндж не нуждается в дверных молотках. Едва часы пробили тринадцать ноль-ноль, как дверь открыл немолодой эльф с выпученными глазами. Я едва подавил улыбку: хозяин дома уверен, что никому и в голову не придет опоздать к нему. Впрочем, такое тщеславие мне только на руку. Нырнув в темную прихожую, я оставил эльфу пальто, перчатки и цилиндр, наградив его небрежным кивком. Раз хозяин не балует эту братию, мне не за чем вносить разлад в его отношениях со слугами.

Я ожидал увидеть обиженного на весь мир старика, но ошибся. В просторной комнате с высоким окном и черным шкафом во всю стену прохаживался невысокий остроносый человек с пегими волосами. Когда-то они были ярко черными, но сейчас их изрядно побила седина. Морщинистые руки выдавали его возраст — предательское «под семьдесят», когда человек хочет доказать себе и окружающим, что у него еще многое впереди. Продвигаясь по комнате в своей темно-зеленой мантии, он смотрел за тем, как лейка сама собой поливала клумбы магических цветов. У бывшего министра был в распоряжении целый зимний сад с небольшим фонтаном, расплескивающим разноцветные брызги.

— Добрый день, мистер Лестрейндж. Благодарю вас за любезное согласие уделить мне немного времени… — Почтительно наклонил я голову.

Бодрый старик оторвал взгляд от цветов и посмотрел на меня.

— А ну-ка постойте, молодец человек! — прервал он меня. — Так, высокий, темноволосый и кареглазый… Лестрейндж! — улыбнулся он мне. — Настоящий Лестрейндж, а не какой-нибудь Роули!

Подойдя ко мне, он сразу приобнял меня за плечи.

— Не стану делать вид, будто не знаю, из какого вы отдела, — бросил хозяин дома.

— Вы навели справки, мистер Лестрейндж? — чуть смущенно улыбнулся я. Серое растение, напоминавшее магловскую сирень, зашелестело в знак согласия.

— Разумеется, мой друг! Никто не обладает такими достоверными источниками информации, как бывшие политики, — в его голосе звучала легкая грусть. — И никто не понимает в политике больше, чем отставные фигуры.

— Как грустно это слышать, мистер Лестрейндж, — вздохнул я. — Поверьте, нам всем не хватает вашего опыта и знаний. Но доказательство, что это не так, лежит у меня в кармане. — Пошевелив пальцами, я извлек пергамент.

— Мой дорогой мальчик, — произнес он твердым, но назидательным, голосом, — я политик в отставке. — Хозяин поводил палочкой, и довольная ветка неизвестно мне тропического цветка сама собой прыгнула в соседний горшок. — Я давно перестал быть интересен Визенгамоту, Ее Величеству, Аврорату… Там сидят политики, облаченные силой, а я лишен влияния. Знаете, никого так быстро не забывают, как политика, лишенного власти, — улыбнулись уголки его рта.

Он поднялся и, чуть ссутулившись, не спеша пошел к стоящей на столе клумбе из чайных, белых и черных (столь вожделенных маглами) роз. Я последовал за ним.

— Поверьте, мистер Лестрейндж, о вас вовсе не забыли. И доказательство у меня при себе, — снова почтительно наклонил я голову.

— В самом деле? — переспросил он. — Что же, приятно, что обо мне наконец решили вспомнить… — Его густые бесцветные брови поползли вверх.

— Вы отвечаете не только за прошлое, — сказал я, подходя к окну. — Вы не можете не думать и о будущем, мистер Лестрейндж. Письмо мне поручили передать из нашего отдела…

Никакого письма мне, разумеется, никто не поручал передавать. Бумагу я состряпал утром, подделав почерк Гринграсса. Все что нужно для этого — заколдовать соответствующее перо и иметь перед собой образец его почерка. В письме излагалась просьба указать, можно ли проконсультироваться с кем-то из русских волшебников относительно начала переговоров о мире. Этим я убивал сразу трех зайцев. Во-первых, я втягивал старика в разговор о перипетиях европейской политики (это, кстати, мне было важно накануне предстоящей операции). Во-вторых, если бы кто-то важный спросил Лестрейнджа о характере нашей беседы, он бы ответил, что мы говорили о возможности политического контакта с русскими магами. Кстати, он в это будет верить и сам. В-третьих, почувствовав свою значимость, старик, думаю, должен был разговориться.

— А пока вы будете читать, позвольте передать вам небольшой подарок…

Я пошевелил руками и из воздуха появился маленький китайский фонтан из яшмы, стреляющий фейерверком. Искры разноцветных ракет, смешанные с плеском воды, распадались в воздухе, превращаясь в сияющие фигуры змей и драконов.

— Благодарю, — уже с теплом произнес Лестрейндж. — Да, Грифельда воспитала прекрасного сына. Я всегда в нее верил! Вот что значит Лестрейндж!

Я почтительно наклонил голову.

— Впрочем, вас напрасно гоняют, молодой человек, — пробежал он глазами по пергаменту. — Секретные переговоры идут в Вене с августа. Русский посол князь Горчаков и зять Его Величества короля Саксонии барон Зеебах готовят условия мира.

— Но ведь война далека от завершения! — уже искренне удивился я. — Мы не можем закончитьее без славной победы, вроде триумфа герцога Веллингтона при Ватерлоо.

— Старик, великой воин, совсем сдал от своего русофильства, — махнул рукой Лестрейндж. — Всю жизнь Веллингтон повторял о русских, что «мы старые друзья!» Ему все кажется, что мы живем в тысяча восемьсот восьмом году и вместе противостоит французам. А мир… Кстати, могу предложить вам, молодой человек, хорошего чая, — кашлянул старик.

— Благодарю вас, мистер Лестрейндж. Не откажусь. — Я посмотрел на его безукоризненно начиненные штиблеты.

— Эрл! — Каркнул он эльфу. — Подготовь все, что нужно, к чаю. Так вот, молодой человек, мир уже почти готов. Мы все согласимся сделать нейтральным Чёрное море, в котором не может быть никаких военных флотов. Только и всего.

— Но разве… Мы не имеем этого по Лондонской конвенции сорок первого года? — опешил я.

— Разумеется, мы и так уже имеем свободный проход через Проливы, — фыркнул Лестрейндж, глядя, как вбежавший эльф наколдовал два зеленых плюшевых кресла. — Но войну надо завершить компромиссом. Вот, почитайте, — открыл он с желчной усмешкой шкаф. — Друзья из Вены прислали мне отчет о ходе тамошних переговоров с русскими еще в сентябре. Смысл беседы сводится к следующему. Обе стороны понимают опасность со стороны революции, обе стороны озабочены будущим Европы, — поводил он морщинистым пальцем в воздухе.

— Невероятно… — пробормотал я, глядя в пергамент. — Но, может быть, эту бумагу состряпали русские для развала нашего союза?

— Я бы рад был с вами согласиться, — кашлянул Лестрейндж, — но не могу!  Сейчас ключ ко всему у нас внутри. Бумага, которую вы мне любезно принесли, без сомнения состряпана под диктовку своенравной француженки Присциллы Дюпон.

Белый чайник с розами сам разлил чай, и я с интересом подумал о том, что, оказывается, сыграл, сам того не ведая, партию в пользу Присциллы. Эта высокая темноволосая полуфранцуженка, порхавшая по коридорам министерства, казалась многом воплощением каприз и сумасбродства. Дружба с Эванжелиной Орпингтон сделала ее заместителем министра магии, хотя ее бесполезность казалась очевидной. Главным ее занятием была демонстрация отменной фигуры и фраза «Э алер», которую она добавляла в виде паузы.

— Разумеется. — Лестрейндж присел и также взял чай. — Видите ли, магловский премьер лорд Эбердин** из-за наших военных неудач доживает последние дни, как политическая фигура. Вероятно, Пальмерстон и Дерби думают, как взять в свои руки всю полноту власти. У нас его падением воспользуются те, кто хочет свалить мисс Орпингтон. Потому уже сейчас пошла борьба за ее место.

— Кого же вы ведите ее преемником? — спросил я.

— Самый серьезный политик магической Британии — это сейчас Лоуренс Трэверс, — жестко сказал хозяин. — Он, — поводил Лестрейндж сморщенной ладонью, — обладает реальной властью. А политик обладающий реальной властью — это сила, — поднял старик взмахом руки лейку для цветов. — Его дружба с лордом Пальмерстоном может стать решающим козырем, который перевесит все. Вот потому Присцилле нужно скомпрометировать контакты с русскими, которые затеял Пальмерстон.

Я как завороженный посмотрел на дверь. Ярла, наша тихая Ярла в очках и с легким косоглазием, старательно пишущая лекции, станет первой леди магической Британии? Вот это, Мерлин, взлет… Я вспомнил, как она в солнечный октябрьский день одиноко шла по хогвартскому двору, неуклюже загребая носками поношенных ботинок листья. Какой способностью к комбинациям обладала наша тихоня, одиноко идущая по дворику?

— И после всех жертв мы подпишем мир на основе Лондонской конвенции? — растерянно сказал я.

— Увы… — развел руками Лестрейндж. — Политика, мой друг, всегда стремится к балансу сил, и когда он нарушается, находится сила, способная его скорректировать, — показал он на стоящие у стола два белых стула в ореховой оправе. — Великие державы обменялись несколькими угрожающими жестами, и теперь могут сесть за стол переговоров. Император Николай ждет, с кем из наших политиков ему придется иметь дело после ухода Эбердина. Тогда мы подпишем мир с русскими и оставим императора Наполеона в одиночестве.

— Еще чудо, что мы получили Лондонскую конвенцию***… — бросил я на Лестрейнджа как можно более открытый взгляд.

Из всех искусств искусство слушать — одно из самых редких. Зато уж если ты им владеешь, оно наградит тебя сполна. Человек, который спокойно ораторствует перед тобой, станет твоим лучшим другом. Ибо он нашел в тебе все…

— А! — поднял руку бывший министр. — Это в самом деле, мой юный друг, было чудо, свершившееся благодаря романтической истории. В тридцать девятом году русский наследник Александр гостил у нас, и той невероятно теплой весной у них возник роман с Ее Величеством. Танцевали на балах, ездили на охоту, прыгали через платок, взявшись за руки. Император Николай заволновался, что его сын пожелает остаться у нас, став принцем-консортом!

— Что-такое я слышал от родителей, — улыбнулся я наивно. — Может быть, это только слухи? — пожал я плечами.

— Какие слухи! Я сам достал воспоминание премьера Мельбурна, где они вдвоем взахлеб целуются после бала в пустой гостиной! Ее Величеству было двадцать. Она была так хороша в своем розовом платье…

— Невероятно… — пробормотал я. Перед глазами стояли нежные руки Мисапиона Блишвик, которые я мечтал гладить больше всего на свете.

— Закономерно… — Философски изрек Лестрейнжд. — Тогда французы во главе с Тьером обещали помочь египетскому Паше против султана****. И вот однажды утром, когда Ее Величество и русский цесаревич завтракали в весьма фривольной одежде, Королева, воркуя, предложила своему сердечному другу предъявить совместный ультиматум Франции от имени двух держав. Они написали его вдвоем, а вбежавший русский посол барон Бруннов визировал текст. Так и родилась идея коллективного контроля над проливами.

— Да, если бы Александр был русским императором… — вздохнул я.

— Увы, это невозможно. Император Николай, поверьте, переживет многих монархов Европы, чего не скажешь о нашем друге Эбердине. Не бойтесь, молодой человек, — подошел Лестрейндж к письменному столу. — Я напишу письмо о вас Присцилле Дюпон, которое, уверен, поможет вам в карьере…

Наверное, я бы считал 25 декабря 1854 г. одним из самых удачных дней своей жизни, если бы не его странная развязка. Зайдя в кафе через три дома от особняка бывшего министра, я написал для Гринграсса меморандум, где искать ключ к нашим успехам. В качестве доказательства я присовокупил воспоминания о своей беседе с Лестрейнджем. В награду можно было бы помечтать об идущих по ковру длинных белых ножках миссис Блишвик. Однако вскоре от приятных размышлений меня отвлек мелькнувший в окне вид Арнольда, спешившего куда-то по улице. Интересно, куда? Быстро расплатившись по счету, я наложил на себя китайский вариант невидимости и последовал за ним.

Слежка продолжались не долго — Арни нырнул за черную мраморную калитку магловского кладбища. Я осторожно пошел за ним и остановился возле одного из скорбных склепов, у входа в который стоял гипсовый ангел. Малиновое пальто моего друга мелькало мимо чугунных оград. Возле одной из них он покрутился пару минут, положив венок из хвои. Затем, развернувшись, Арни осмотрелся и пошел к выходу. Я подошел к группе могил. На одной их них лежал свежий хвойный венок. Впрочем, они были и на других надгробьях. И тут я почувствовал, что меня ударила заклинанием между глаз — да так, что из них полетели искры.

Некоторое время я смотрел на черный мрамор, все еще пытаясь понять, правильно ли я понял надпись.Однако на нем черным по белому (вернее, белым по черному) было выведено:

Рафаэлла Бэрк
(1827 — 1853)

Примечания:

*В тексте главы использованы фрагменты из размышлений известного тибетского ламы Агвана Лобсана Доржиева (1853 — 1938).

** Джордж Гамильтон Гордон, 4-й граф Эбердин (1784 — 1860) — британский политический деятель. 34-й премьер-министр Великобритании в 1852 - 1855 годах.

*** Лондонская конвенция 1841 года — конвенция, заключенная в Лондоне 13 июля 1841 года между Россией, Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией. Проливы Босфор и Дарданеллы объявлялись в мирное время закрытыми для военных судов всех стран, а в военное — на усмотрение султана.

**** Имеется ввиду Египетский кризис 1839–1840 годов, в ходе которого Великобритания и Россия выступили совместно против Франции. Позднее премьер-министр виконт Мельбурн действительно объяснял изменение позиции России взаимными чувствами королевы Виктории и цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II.

Совершенно секретно.
В одном экземпляре
Для ознакомления под специальную подписку

23-му

На ваш запрос от 22.12.1854 г. сообщаю следующее.

1. Достижение политического результата нынешней войны невозможно в условиях пребывания на престоле Российской империи императора Николая.

2. Политические wtkb, сформулированные правительствами Австрийской империи, Великобритании, Османской империи и Франции в нотах от 8 августа 1854 г., не могут быть достигнуты в условиях, когда император Николай занимает российский престол.

3. Цесаревич Александр будет готов пойти на заключение выгодного мира для союзников ввиду высокого личного влияния на него Ее Величества Королевы Виктории (в качестве доказательства, прилагаю материалы, полученные от бывшего министра магии Радольфуса Лестрейнджа).

4. Предлагаю рассмотреть вопрос об организации операции по замене императора Николая на цесаревича Александра.

5. Срок возможной операции ограничен приблизительно до середины февраля 1855 г., когда в Токио завершатся переговоры между Путятиным и Кавадзи. Вступление в войну Японии на стороне Российской империи приведет к тяжелому удару по морской торговле Великобритании и резко усилит антибританскую партию в Китае во главе с принцем Гуном.

6. Прошу также обратить внимание на слабое информационное покрытие Венских переговоров.

Игуана

***

Из всех искусств одно из самых сложных — искусство ждать. Я часто слышал выражение «радостное ожидание», но никогда не встречал людей, которые любили бы ждать. Не самое приятное занятие — сидеть, ничего не делать и при этом не изводить себя мыслью о том, что упущенное время может привести к катастрофе. Проклятое ожидание может подтолкнуть любого к самым глупым шагам, которые в любой другой ситуации он мог бы избежать. Но у искусства ждать есть свои неумолимые законы — если не умеешь сидеть и ничего не делать, можно завалить важное задание. А то и отправиться ко всем чертям. 

В нашем деле, как в грамматике, огромную роль играет согласование времен. Мы в детстве учим, какое прошедшее время согласуется с каким настоящим временем, а будущее время вообще не следует использовать в отдельных фразах. У нас же важно не перепутать время ожидания и время действия. Только ценой ошибки будет не плохая оценка, а жизнь. Причем не только своя.

Я заканчиваю косые приседания с гантелями на полу — пора переходить к упражнениям лежа на спине. Упражнения лежа тяжелее, чем упражнения сидя, но нужнее для позвоночника. Вчера мне пришлось выбирать времена. Побродив немного по кладбищу, я пошел не за Арнольдом, а решил выпить чашку кофе в ближайшем заведении. Лучше всего пока ничего не говорить ему о произошедшем. Правды он все равно не скажет, а слушать очередную порцию лжи мне не интересно. «Минимум информации с моей стороны — максимум с его», — лучший девиз в нашем деле.

Возможно, конечно, что на кладбище похоронена какая-то другая Рафаэлла Бэрк. Но совпадающая дата рождения, визит Арни на эту могилу, свежий венок — все это не оставляет камня на камне от такой версии.  Да и дата смерти удивительно совпадает с датой развода Арнольда. Совпадение бывает только одно.  Если совпадений больше, чем одно, то это уже не совпадение. 

Завершив приседания из положения лежа, я перехожу к группировкам. Вырисовывались две версии. Первая — Арни банально сошел с ума после смерти жены. Придумывает письма от ее имени. Придумал ее роман с Малфоем и верит, что жена скоро вернется. Сначала говорил себе что-вроде: «Так мне будет легче пережить». Потом втянулся и сам поверил. Определенная степень помешательства. Не буйная, но всё же…

Вторая версия — Арнольд делает все это намеренно. Ему зачем-то нужно внушить окружающим, что Рафаэлла жива. Только сейчас я подумал, что глупо не обратил внимание на две важные детали. Я не видел самих писем Рафаэллы — все, что мне о них известно, я знал со слов Арнольда. И главное: зачем вообще платить дань неверной женушке? Не хочешь платить — не плати. Ну не заавадит же она тебя за неуплату в самом деле! 

На эту проблему можно взглянуть и с другой стороны. Неужели Малфой настолько опустился, что его любовница клянчит у мужа деньги? Я вспомнил колдографию блондина в «Пророке» — его дорогой темно-синий бархатный фрак, счастливое и наглое лицо, упивающееся финансовым состоянием. Уверен. Рафаэллу он скорее всего увел у мужа с усмешкой — как охотник захватывает добычу с немым вопросом: «Что ты мне сделаешь, рогоносец?» И этот жеребец допускает, что он не сам содержит свою любовницу? Слабо я в это верю…

Есть впрочем и третья версия… Я сгибаюсь с гантелями из положения лежа к каждой ноге и назад. Арнольд убил женушку из ревности и закопал ее труп на магловском кладбище. Но я не очень верю в это. Арни всегда был трусоват, сколько я его помню. Да и зачем ему тогда писать ее имя на камне? Указал бы «Анна Смит» — поди докажи, что это не так.

Я завершаю наклоны и упражнения стоя. Теперь пришли полчаса для гимнастики духа. Взмахом руки я раскладываю на полу коврик и присаживаюсь на ноги. Тибетские мудрецы учат, что первое видение человека после смерти — сияющая Белая капля, которая, собственно, и есть его изначальная сущность. Праведник сливается с белым светом; обычный человек тотчас отпадает от него, то есть в тот же миг начинает путь к следующему рождению. Только просветленному духовно дано увидеть белую каплю при жизни.

Я силюсь войти в себя, но не могу — Белую каплю мне познать пока не дано. Значит, надо подумать о Храме Небесного Императора. Я представляю небольшую пагоду на горе, в которую мы с Лай Фэном напра вились под вечер. Монах в белом стоял, как и положено, у входа. Завидев нас, он должен будет ударить в барабан.

— Не знаю почему, но от любого храма веет чем-то… нездешним, — пробормотал я, чувствуя, как по коже поползли легкие мурашки.

— Сюан-Цзан* сказал младшему ученику: «Монахи идут молиться, завидев храм!» — чуть заметно улыбнулся мне Лай Фэн.

— Не перестану удивляться глупости Сюан Цзана, — хмыкнул я. — Как он не мог сложить два и два и понять, что Храм — пещера Демонов? Его покинул Старший ученик по требованию загадочного старика — это раз. Храм Небесного Имератора находился в диких горах Памира — это два. Откуда он там взялся, интересно? — нетерпеливо подвинул я камень носком ботинка. — В храме во время молитвы все время гасла свеча. И лики, которые ему виделись в синеве…

— Неужели ты думаешь, будто Сюан Цзан не понимал, что здесь притаилось зло? — улыбнулся Лай Фэн. — Но он пошел по пути мудрости. Он решил впитать зло, как губка, зная, что светлая сущность мира отторгнет его.

— Разве можно впитать в себя зло, не став злым? — потрясенно спросил я.

— Обычный человек не выдержит этого, но монахам такое дано, — кивнул Лай Фэн. — Добро и зло есть там, где существует разделение на Инь и Янь. Глубинное Дао не ведает этого разделения. Как не ведает его и божественная сущность, являющаяся нам сразу после смерти в виде Белого Света. 

— То есть Сюан Цзан… — я пытался сформулировать мысль, но это сложно получалось — точно, я находился в как кривом пространстве. — Сюан-Цзан надеялся, что его молитва в Храме окажется сильнее демонов?

— И он оказался прав, — подтвердил Лай Фэн. — Средний ученик предупредил Старшего ученика, а тот сокрушил демонов. Видишь, великий монах учел все эти трудности. 

— Но все висело на волоске! — посмотрел я на уже приближавшиеся августовские сумерки. — Не поспей Старший Ученик — и Сюан Цзан пошел бы на жаркое для демонов.

Ветер заколыхал смесь из зарослей полыни, клевера и бессмертника. Я посмотрел на один из одиноко растущих цветков астры. Дикая пчела собирала нектар с его лепестков, чтобы довольной вернуться к себе домой. Звонкий храмовой гонг звучал все сильнее. 

— Сюан-Цзан помнил мудрость Чжуан Цзы: зло пожирает само себя, — ответил мой учитель. — Потому он знал, что его молитва лишит демонов силы.

«Зло пожирает само себя…» 

 Я концентрируюсь сильнее, стараясь поймать волны энергии. Медиум похож на модные нынче фонари, зажигающиеся от заклинаний. «Зло пожирает само себя…» Гонг звучит сильнее. Каплю я не вижу, а потому воображаю лесное озеро с ряской,  кувшинкам и белыми лилиями… Я медленно погружаюсь в прохладную воду, ловя запахи; затем также не спеша начинаю выплывать на поверхность. Мое тело слегка колеблется от невидимых волн. «Зло пожирает само себя»… А значит, мы можем победить его, отправив в мир до разделения на Инь и Янь… «Я должен научиться сливаться с миром, чтобы облегчить себе переход в другую жизнь», — повторяю я урок Чжуан Цзы. Мое тело словно начинают укачивать волны, и я ощущаю покой, как при взгляде на низкое осеннее небо.

***

Миссис Блишвик встретила меня возле камина с оправой из дикого камня. Вчера вечером я получил сову, что ее дражайший супруг Джимбо Блишвик отбыл-таки по делам в Кардифф. Что же, тем лучше. На этот раз она была в домашнем темно-зеленом платье, подчеркивавшем, впрочем, всю точеную прелесть ее фигуры. В таком наряде она, видимо, принимает подруг, забежавших на чашку чая. Или выходит погулять в своём саду.

— Мистер Роули, какое счастье, что вы нашли возможность прийти, — запела она. — Я уже, право, начала волноваться, что вы не сможете.

— Всегда рад помочь вам, миссис Блишвик, — я снова залюбовался ею. — Давайте сразу посмотрим зеркала.

Сейчас я находился не в прихожей, куда мы вошли с Арнольдом в прошлый раз, а в маленьком кабинете с таким же небольшим камином. По бокам виднелись старинные портики и простенькие обои в виде соснового бора ранней весной. Желтая опавшая листва иногда шевелилась на фоне доносившегося издалека стука дятла. Похоже, что Блишвики переделали старую комнату в замке на современный лад. Здесь, должно быть, принимали не самых знатных гостей… Хотя нет, потрепанный секретер наводил на мысли, что здесь работают или пишут письма. Или оформляют бумаги. Эльфов как ветром сдуло — похоже, хозяйка не хотела, чтобы они знали о моем визите.

— Хорошо… — Мне показалось, или в ее голосе мелькнуло что-то похожее на разочарование. — Идёмте скорее, сэр Ланселот, — в ее бездонных глазах мелькнула какое-то подобие лукавой улыбки.

— Это комната вашего мужа, миссис Блишвик? — прошептал я.

— Ах, нет… Это мой кабинет… — бросила она.

Я остановился. Услышанное показалось мне слишком невероятным. Комната миссис Блишвик представлялась мне роскошным кабинетом в стиле рококо: с обилием зеркал и пасторально-игривых фресок, плюшевыми креслами и пуфиками для нежных ножек. Но этот строгий кабинет с секретером напоминал, скорее, походный кабинет дипломата, чем комнату хорошенькой женщины.

— Вы удивлены, мистер Роули? — тонкие брови Мисапиноа дрогнули. — Да, это моя комната. Мисс Фиби воспитывала нас строго и в нелюбви к роскоши. Так что, это старый замок не был для меня неожиданностью…

— Мисс Фиби? — с удивлением переспросил я.

— Да, мисс Фиби Блэк, — кивнула Мисапиноа. — Она моя тетя: младшая сестра моего отца, сэра Ликориса Блэка. Много лет назад, закончив Хогвартс, она решила заняться воспитанием племянницы, то есть меня. Потом настала очередь дочерей второго брата, и вот теперь она занимается дочерьми Сигнуса — Айлой и Элладорой. Им как раз исполнилось пять и четыре.

— Она была строгой? — спросил я.

— Я уважаю ее за то, что она сделала для нас. Она взяла на себя большой долг перед семьей, — миссис Блишвик сказала это сухо и посмотрела на камин.

Ее маленькая ручка с тонкими длинными пальчиками непроизвольно легла на каминную полку. Трудно сказать почему, но я решил узнать все сам.

— Шио… Шио… Цзянь Ибу Тяо! — прошептал я.

Все, что мне нужно — это представить одновременно с заклинанием гору с мандариновыми деревьями, и обезьяну, бьющую в гонги. Затем, когда Царь Обезьян совершит свой удар, я должен мысленно совершить сальто в воздухе и сконцентрироваться на гонг. Это заклинание не похоже на наш «Legilimens». Сейчас прекрасной миссис Блишвик кажется, что она смотрит на голубое майское небо, ловя аромат цветов.

Легкая дымка окутала комнату со старомодной черной мебелью. Высокая темноволосая женщина сидела в кресле**. Перед ней стояла синеглазая девочка лет пяти с золотистыми волосами и таком же золотистом платье, в которой, думаю, любой мог бы узнать будущую Мисапиноа Блишвик. На голове у нее лежала книга. Сделав пару неуверенных шагов, она попыталась сделать книксен, но книга шлепнулась на ковер.

— Бестолочь! Глупая, тупая бестолочь! — раздался раздраженный голос гувернантки.

— Простите, мисс Блэк, — потупила голову девочка.

Мне показалось, что ее глаза стали влажными, но она мужественно пыталась преодолеть слезы. Глядя на них, я почувствовал неодолимое желание треснуть эту грубую старую деву каким-нибудь заклинанием. «Stupefy!» для таких случаев, конечно, жестковато, но «Тай Юн Гоу» — хороший удар под дых — самое то. К сожалению, такой возможности без омута памяти у меня не было… Да и с омутом было слишком сложно…

— В наказание ты сегодня останешься без обеда. Ты Блэк, а не какая-то грязнокровка, чтобы ходить с опущенной головой!

Наверное, я сам не мог понять до конца, что именно привело меня в ярость. В Военно-магической академии при Аврортате, где я учился после Хогвартса, нас гоняли и обзывали еще не такими словами. «Это никак не может влезть в вашу тупую башку?» — говорил нам мистер Эйкман на уроках волшебной геодезии. Иногда он, давая нам задания, вкрадчиво уточнял: «А вот это упражнение для дебильных молодых людей. Если вы не способны его решить, то вы тогда кто? Кто ниже дебилов? Правильно, дегенераты!» — отвечал он сам на поставленный вопрос. Никому из нас и в голову не приходило обижаться: на войне нет обид. Мы знали, на что шли. Но такое унижение ребенка, который по определению не может ей ответить, казалось мне омерзительным.

— Я точно попала в лето… — недоуменно сказала миссис Блишвик. — Не могу понять, почему.

Мерлин, действие заклинания, похоже, закончилось.

— Наверное, виной всему сирень, — сымпровизировал я, посмотрев на стол, где сразу появился в вазе букет из лиловой и белой сирени. Восточная магия не похожа на нашу — там надо не превращать или наколдовывать предметы, а, скорее, уметь материализовать воображаемые картинки. Поэтому китайской и японской магией можно чуть-чуть влиять на прошлое, хотя, конечно, и не сильно.

— Спасибо, мистер Роули, — уже ласково улыбнулась миссис Блишвик. — Поверьте, мне очень приятно… Я, право, не ожидала такого подарка…

— Полно, какая ерунда, — ответил я. — Впрочем, давайте не терять время. Есть ли у вас какие-то новые зеркала в доме? — Сейчас, глядя на миссис Блишвик, я видел перед собой только того милого ребенка, которого ругают за неверный книксен — пусть ребенок и вырос, превратившись в холеную светскую даму.

— Как-будто нет… — сказала она. — Хотя, подождите… Три года назад мы с мужем купили трельяж!

— Что это? — спросил я.

— Модная французская конструкция из трех зеркал, — в голосе хозяйки чувствовалось легкое удивление. — Идёмте, я вам покажу.

Маленькие темно-зеленые туфельки миссис Блишвик застучали каблуками по полу. Мы прошли по винтовой лестнице, вошли в ту гостиную, куда мы прошлый раз приземлились с Арнольдом, а из нее вошли в маленькую комнатку. В ней рядом с черным роялем в самом деле стояло странное приспособление, действительно состоящее из трех зеркал, покрытых резной ореховой рамой. Я с любопытством посмотрел на трехстворчатого монстра: внизу под зеркалами виднелось огромное количество всяких шкафчиков и ящиков. Не сомневаюсь, что в них можно поместить обилие дамской парфюмерии. Хотя, вспомнив урок противной мисс Фиби, я подумал, что ее воспитаннице вряд ли нужно много парфюма.

— Пусто, — сказал я, проведя быструю проверку, — Ваши зеркала…

— Трельяж, — поправила меня миссис Блишвик с чуть назидательной улыбкой.

— Да, трельяж… Никогда не любил французский… Так вот, он чист.

— Хвала Мерлину, — вздохнула хозяйка.

— Погодите… — глядя на зеркальное царство, я подумал, что место для наблюдения за домом Блишвиков не лучшее. — А что находится у вас в самой верхней части башни?

— Я была там сто лет назад… — вздохнула дама. — Но если вы хотите, мистер Роули, давайте посмотрим там… Кстати, — снова послала она мне улыбку, когда мы вышли из комнаты, — чем вам не угодил французский язык?

— Он какой-то не мужской… То ли дело немецкий или русский! — искренне вздохнул я. Ничто же раздражало меня с детства так, как разговор на французском: я учил его с отвращением, чувствуя себя капризной девчонкой.

— А мне они всегда казались варварскими, в отличие от французского и итальянского, — чуть иронично сказала дама.

Я снова любовался изяществом ее походки: Мисапиноа Блишвик, казалось, не шла, а порхала со ступеньки на ступеньку. Белые свечи в летающих снизках медленно горели в громадных подсвечниках. Наконец, легким движением палочки хозяйка открыла деревянную дверь.

— Это здесь, — кивнула она. — Да, прошу.

Мы оказались в таком же коридоре, который вел в заброшенную чердачную комнату с высокими готическими окнами. Кое-где их изрядно покрывала паутина. Мои черные лакированы штиблеты также покрылись пылью. За окном уже сгущалась обеденная мгла — под новый год темнеет очень рано, но две толстые желтые свечи, притаившиеся возле потертого перламутрового шкафа, тускло освещали помещение. Это было интересно.

— Не буду спрашивать, все ли у вас хорошо, мистер Роули, — с теплом посмотрела на меня Мисапиноа. — Я уже выучила, что если вы на что-то обратили внимание, то это серьезно.

— Кто меняет здесь свечи? — спросил я без экивоков.

— Моя эльфийка, — пожала плечами миссис Блишвик. — А что в этом удивительного?

— Свечи отличаются от тех, что в коридоре. Там они были длинные и белые, а здесь — дешевые желтые. Вы велите ей ставить разные свечи?

— Нет… — хлопнули длинные ресницы хозяйки. — Я не давала ей таких указаний. Это в самом деле неожиданно.

— А ваш муж?

— Он не занимается хозяйственными мелочами, — мне показалось, что миссис Блишвик немного поморщилась. — Поверьте, это не его конек.

— А что в той комнатке? — указал я на маленькую пристройку, напоминавшую брошенную кладовку.

— Я даже не помню про нее, — удивилась миссис Блишвик, но открыла дверь. — Мерлин… Посмотрите, мистер Роули! Здесь два темных зеркала!

Проверка не заняла много времени. Я быстро повторил всю операцию в доме Блэков, включая трюк с наколдованием мною и хозяйкой маленьких зеркал для проверки. Да, сомнений не было: наблюдательная система за членами семьи была установлена и в доме Блишвиков. Оставалось только гадать, куда зеркало-транслятор передавало изображения из их замка.

— Ради Мерлина, мистер Роули: отключите эти жуткие зеркала, — прошептала дама. Она, как могла, сохраняло самообладание, но на ее личике усилилась бледность.

— Не советую, миссис Блишвик, — ответил я. — Вы столкнулись с серьезной системой. Мерлин знает, как она огрызнется, когда мы блокируем ей доступ к вам и вашей семье.

— Что же делать? — пролепетала в конец подавленная женщина.

— А ничего, — пожал я плечами. — Ждать. Мы с вами знаем, что за вашей семьей наблюдают — это раз. Мы знаем, что некто получает данные на стороне — это два. Мы знаем, что это серьезные и, видимо, опасные люди, раз они установили у вас в домах такие системы — это три. Это наш туз, украденный из их колоды, и мы им непременно воспользуемся.

— Но каким образом? — удивилась миссис Блишвик, когда мы вышли из каморки.

— Я что-то придумаю, обещаю вам, — кивнул я. — Возможно, мы проведем интересный эксперимент. Кстати, что-то новое произошло в Доме на площади Гриммо после отключения системы?

— Пока не слышно, — спокойно ответила Мисапиноа. Я снова удивился ее способности брать себя в руки. — Ну, а пока вы будете придумывать, я охотно угощу вас чаем, мистер Роули, — легко улыбнулась миссис Блишвик.

Чай — это всегда хорошо. Через несколько минут мы вошли в маленькое библиотечное помещение — что-то вроде читального зала. У окна стоял небольшой ореховый столик и пара темно-зеленых кресел, в которых можно было неплохо посидеть. На этот раз появилась личная эльфийка миссис Блишвик — она принесла нам белый чайник, украшенный синими полевыми цветами, чашки и тарелку с эклерами. Я кинулся наливать чай, но дама сразу осадила меня, напомнив движением руки, что это дело эльфов.

— Как вы думаете, кто ваши враги, миссис Блишвик? — спросил я. — Ответ на этот вопрос облегчит наши поиски.

— До недавнего времени я была уверена, что у меня нет врагов. Я постаралась сделать вам ромашковый чай, мистер Роули, — послала она мне светскую улыбку. — Конечно, мой брат Сигнус — подлец и ничтожество, но вряд ли ему по силам устанавливать такие зеркала.

— Чрезвычайно интересно, — отпил я чай. — Ваш брат имеет что-то против вас?

— Скорее, я против него, — в синеве глаз дамы мелькнула искра. — Знаете, мистер Роули, это давняя история… У меня в детстве был пегас-пони. Мне подарили его на четыре года. Я научилась кататься на нем очень рано, и уже в пять лет брала маленькие барьеры. Мой Ллойд был мне настоящим другом, с которым я могла болтать часами, причесывая его. Когда я была на пятом курсе, он случайно лягнул Сигнуса, и тот убил его «авадой».

— Какая мразь, — вырвалось у меня. — Ваши родители, надеюсь, всыпали ему, как следует?

— Конечно, нет, — Мисапиноа посмотрела на меня, как на наивного ребенка. — Сингнусу всегда можно было больше, чем мне. Но такого друга, как Ллойд, у меня больше не было.

— Вы горюете до сих пор? — спросил я ее с солдатской прямотой. Сейчас передо мной стояла та влага, которую я увидел в тех давних детских глазах.

— Ах, нет, мистер Роули, — отпила она чай. — Нет, все давно прошло… Просто наши неудачи на фронте не радуют…

Конечно, она лгала. Я понимал с полуслова, сколько слез она пролила из-за своего маленького друга и по вине тупого мерзавца. Но я снова удивился ее способности к самообладанию.

— Да, несчастливая война… — вздохнул я.

Я задумчиво посмотрел на темно-зеленые фолианты, испещренные надписями. Большинство из них было выполнено не на латыни, а на армейском. Не знаю, владел ли кто из жителей этого дома арамейским, или эти фолианты просто служили украшением библиотеки. Но так или иначе, смотрелись они эффектно. Тусклая мгла за окном чуть рассеялась, и маленький лучик, словно прорвавшись в просвет, поскорее бросил свет на коричневый столик.

— Как вы думаете, мистер Роули… — чуть замялась она. — Почему русские говорят по-французски лучше, чем на своем языке?

— Потому, что они завоевали Париж, — спокойно ответил я. — Русского языка ведь не существует: его придумал царь Петр на основе латыни и заставил на нем говорить татар и монгол.

— Они берут язык того народа, который завоюют? — посмотрела на меня в упор хозяйка. 

— Если вы помните из истории, Чингиз-хан велел русским заниматься только войной. А какая культура может быть на коне и с шашкой наголо? Культура и ремесло  — удел побежденных.

— Вот это варвары! Поэтому русских медом не корми — дай повоевать… — Мисапиноа вдруг сама налила мне чаю.

— У них это в крови! Чингиз, то есть Тэмуджин, установил для русских закон: за малейшее неповиновение воину ломали хребет, — сказал я. — Затем русские так же поступали и с чужими предателями. «Кто предаст родину — передаст и Господина», — говорил их великий полководец Субудэй.

— Это же нечеловечески храбрая армия! Откуда вы так хорошо знаете их историю, мистер Роули? — потрясенно спросила Мисапиноа.

— Из «Сокровенного сказания»***, — кивнул я, вспомнив удивившую меня в детстве картинку: хан восседал на троне в юрте, а по бокам, почтительно сложив руки у шеи, стояли темноволосые нукеры с каменными взглядами. — Тэмуджин, умирая, просил лекарей сделать его бессмертным. Но когда это не удалось, он велел написать в своем завещании: «Мои потомки будут править миром десять тысяч лет и один год!»

— Представляю, как русские гордятся своим предками… — вздохнула миссис Блишвик. — Наверное, русские матери с детства требуют от детей быть достойными воинов Чингиза.

— Теперь вы понимаете, с кем мы связались? — поднял я брови. — Герцог Веллингтон был мудр: с ними лучше дружить, чем воевать. И использовать их войско для наших нужд.

— Знаете, мистер Роули, если говорить о политике, то никто не кажется мне более отвратительным, чем маленькие страны, — в глаза дамы мелькнула неприязнь. — Ведь именно они провоцируют нас, великие державы, на конфликты друг с другом.

— Они борются за свое существование, — равнодушно ответил я.

Хозяйка задумчиво перевела взгляд на высокое окно, а затем послала мне чуть заметную улыбку. Легким движением длинных ресниц она подвинула чашку и сахарницу.

— Согласитесь, в этом есть что-то омерзительное. — Ее серебристый голос звучал как колокольчик, порождая сладостное ощущение легкого счастья. — Мы и другие державы провели им в Вене границы. И вместо того, чтобы благодарить Небо, они постоянно замышляют козни, заявляют о несогласии со своими границами. Но кто, собственно, позволил им выражать свое согласие или несогласие с чем-то? Вам позволили жить. Будьте счастливы и сидите тише воды ниже травы, — холодно закончила она, словно давала эльфийке распоряжение по дому.

— Ну, пока еще ничего серьезного они не сделали, — пожал я плечами. Глядя в ее глаза, я с изумлением думал, что эта светская красавица интересуется международной политикой.

— Но сказали! — миссис Блишвик легким движением поставила чашку на стол. — Главное: они посмели сказать! А кто дал маленьким странам право вообще высказывать свое мнение? Все, на что они должны иметь право — это смотреть на великие державы снизу вверх.

— Вы имеете ввиду кого-то конкретно? — уточнил я. Мне трудно было представить, какая страна так сильно разозлила красавицу. — Разве что Пьемонт… — пожал я плечами. — Те, верно, вечные возмутители спокойствия…

— Если бы только Пьемонт… — живо ответила Мисапиноа. — Я, помню, была девочкой, когда мой отец стал закупать у лорда Эктона греческие древности. Вот, можете посмотреть, — легко указала она рукой влево.

— Ионическая колонна? — удивился я. На ребристой мраморной колонне в самом деле была видна характерная искривленная волна.

— Да… Так вот, мистер Роули, вообразите: греки заявили нашему консулу протест по поводу приобретений древностей. Подумайте над степнью наглости: они получили независимость благодаря нам и русским, но еще смеют выражать недовольство, что мы вывезли фризы Парфенона… Вместо того, чтобы с улыбками расточать благодарности до конца своих дней!

— Они на это отвечают: «А я маленький!» — не сдержал улыбку ваш покорный слуга.

— Маленький — розгой, — спокойно ответила миссис Блишвик, — чтобы знал свое место. Вообще, мистер Роули, я думаю, что нет ничего глупее нашей междоусобной войне на Востоке. Мы воюем на радость задиристым малышам, — легко положила она левую руку на изгиб подлокотника, — вместо того, чтобы всем вместе не позволить им нарушать спокойствие.

— Вы хорошо осведомлены о международных делах, миссис Блишвик, — улыбнулся я.

— Вы не поверите, мистер Роули, но у меня была в детстве книга про ваш любимый Китай, — пристально посмотрела на меня очаровательная хозяйка.

— В самом деле? — спросил я с притворным удивлением.

Женщина, не обращая внимание на мои слова, легко пошевелила рукой, прошептав «Acio». Спустя мгновение, на столике появилась небольшая иллюстрированная книга, обложку которой инкрустировали золотые виньетки.

— Повесть «Золотые драконы», — сказала дама, раскрыв книгу. — Мне подарили ее на шесть лет. Я любила ее листать и рассматривать картинки… Скажите, мистер Роули, — мне показалось, что ее голос дрогнул, словно она говорила что-то такое, что хотела бы скрыть от самой себя. — Какие это места в Китае?

Я нагнулся, чтобы рассмотреть картинки и едва сдержал смех. Повесть была набором дешевых небылиц, какие у нас рассказывали о Поднебесной до Опиумной войны. На первой странице высился «Фарфоровый дворец» с острыми шпилями псевдокитайсих башен. На следующей странице виднелось «Яшмовое озеро», вокруг которого прогуливались люди в халатах — настолько старинных, что в них ходили разве что в девятом веке. Следом была изображена белая лестница из мрамора, по бокам которой стояли статуи драконов. Солдаты дворцовой охраны отдавали честь, а драконы начинали реветь под музыку.

— Там нет такого, — сказал я. — Это сказка, хотя, не спорю, и очень красивая.

— Правда? — хозяйка посмотрела на меня со смесью удивления и легкого разочарования. Мне показалось, что в ее кобальтовых глазах мелькнула искра грусти — словно ребенку объяснили, что желания, загаданные в Рождественскую ночь, не всегда сбываются.

— «Из сада можно попасть прямо в густой лес с глубокими озёрами: он тянется до самого синего моря». Это тоже, положим, неправда — Пекин далеко от моря, а в Тяньнцзине никакого парка и дворца нет, — вздохнул я. — Лесов, кстати, тоже — там унылая степь, впадающая в море…

— Ну хоть это-то правда, мистер Роули? — в голосе хозяйки послышались кокетливые нотки, а ее ручка непроизвольно махнула подаренным мной веером.

— «В Китае все жители и сам император — китайцы», — прочитал я. — Кстати, нет, — рассмеялся я, — там у власти Маньчжурская династия. Двести лет назад они захватили Пекин и провозгласили себя императорами.

— Маньчжуры? — переспросила меня Мисапиноа. — Их династия как-то называется… Я забыла…

— Клан Айсиньгеро…

Я осекся. Только сейчас я осознал всю глубину глупости, так внезапно сорвавшейся с языка. Любуясь тонкой рукой миссис Блишвик, я, как последний идиот, забыл, что имя династии Цин табуировано и известно разве что мне, да моему начальству. Получить его мне стоило невероятных трудов, и то, что я узнал, оставалось, наверное, государственной тайной.

— И почему я с вами так разоткровенничалась? —  Мисапиноа как-будто решила немного посмеяться над собой. — Давайте-ка лучше сыграю для вас на клавесине!

— А можно Гайдна? — попросил я.

— Как скажете, сэр Ланселот, — в глазах миссис Блишвик снова заиграл веселый огонек.

Она поднялась из-за стола, хлопком позвав эльфийку. Я посмотрел на нее, почувствовав, что впервые в жизни не могу просто любоваться ее телом. Передо мной снова стояла та синеглазая девочка, из последних сил сдерживавшая слезы после неудачного книксена и ласково расчесывавшая гриву маленького пегаса. «Ей просто нужна защита», — подумал я.

Мне самому защита была не нужна. Джулия преподала мне отменный урок: нельзя привязываться ни к одной женщине. По крайней мере, в этой жизни.

***

Сова от Гринграсса пришла неожиданно быстро — в тот же вечер. Это была коротенькая записка, что завтра утром меня ожидают по важному делу в министерстве. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: это ответ на мое донесение. Поэтому утром двадцать восьмого декабря я, быстро покончив с зарядкой, надел лучшую белую рубашку, черную «бабочку», мантию и смокинг. Затем, как и положено, аппарировал в министерство.

Я оказался в конце длинного зала с темным паркетным полом, который был отполированным до зеркального блеска. На переливчато-синем потолке сияли золотые символы, которые перемещались и видоизменялись, делая потолок похожим на огромную небесную доску. Глядя на стены, я вспоминал, как в первый приход сюда меня здесь поразило множество позолоченных каминов. Посреди зала возвышался, как и положено, фонтан в центре круглого бассейна. Скульптурная группа изображала чародея, взметнувшего в воздух волшебную палочку. Вокруг него стояли красивая волшебница, кентавр, гоблин и эльф-домовик. Сотни волшебников и волшебниц большей частью озабоченных, шли к дальнему концу атриума, где виднелись золотые ворота.

Гринграсс ожидал меня чуть в отдалении от фонтана. Коротко кивнув, он взял меня за руку, и прошептав заклинание, растворился со мной в стене.

— Ваш доклад прочитали, — бросил он мне, едва мы оба приземлились в маленьком коридоре. — Там, — кивнул он подбородком вверх, — хотят обсудить с вами детали.

— Что именно? — уточнил я, глядя на яркую световую полосу. Она пылала огнем настолько ярко, что ее, казалось, было невозможно переступить.

— Уточним на месте, — ответил начальник. Я кивнул, понимая, что настаивать на чем-либо бесполезно. Впрочем, возможно Гринграсс и в самом деле не знал.

— Вашу палочку, мистер Роули, — засуетился неизвестно откуда взявшийся эльф.

Делать нечего — протянул ему палочку. Это, впрочем, не помешало зеленому поганцу обыскать мои карманы. Гринграсс, видимо, имел право не сдавать свой рабочий инструмент. Эльф протянул нам два пузырька с черной жидкостью, приняв которую, мы легко перешли огненную полосу.

Минут через пять мы вошли в небольшой круглый кабинет. В центре стоял дорогой стол с покрытием из яшмы. По бокам стояли пять ореховых стульев с резными ручками. Сидения и спинки были ослепительно белыми с изображением движущегося розария. Садиться на такую красоту было непросто, но Гринграсс мягко показал мне на один из них. Как выяснилось, не зря. Я, казалось, утонул в приятной мягкости.

Дверь открылась и в комнату тотчас вошли двое. Я без ошибки сразу узнал. Первой была министр магии Эванжелина Орпингтон — маленькая женщина лет тридцати пяти в бежевом платье. Кареглазая, с остреньким носом, она чем-то неуловимым напоминала мышь. Вторым был ее заместитель Лоуренс Трэверс — высокий плотный человек в роговых очках с небольшим округлым животом. Сейчас он показался мне огромного роста — гораздо выше, чем я видел его на колдограиях. Черные глаза сияли настороженно и выдавали способность всегда быть начеку. «Пингвин, — окрестил его я. — Мышь и пингвин… Необычный тандем».

— Доброе утро, мистер Гринграсс, — кивнула мисс Орпингтон. — Ее голос звучал тихо и властно, словно сверло. — Это и есть автор меморандума?

— Вы просили меня дать лучшего агента. Мистер Роули к вашим услугам, — также тихо ответил Гринграсс. Начальники, впрочем, всегда говорят тихо — видимо, уверены в том, что все должны ловить каждое их слово.

— Мистер Роули в самом деле лучший? — уточнила женщина, указав на меня рукой. Несмотря на бежевые перчатки, я сразу понял, что у нее маленькие пухлые пальцы.

— Операции «Изумруд», «Сапфир» и «Яшма» в его активе, — ответил Гринграсс. Сам он напоминал небольшую птицу вроде совы.

«Мышь» и «Пингвин» кивнули. Что же, это большое доверие — узнать название своих операций. Обычно они остаются тайной. Но я сейчас смотрю с интересом на Трэверса. Счастлив ли он с нашей нищей тихоней Ярлой? Моя матушка, помнится, говорила, что «Золушка» — грустная сказка. Через пару месяцев принц поймет, что женился не на принцессе, а на дорого одетой посудомойке. И внутри она, несмотря на все роскошные наряды от феи, так и осталась горничной или посудомойкой с соответствующей манерой поведения. Которая, к тому же, обдурила принца как последнего идиота.

В китайском варианте эта история звучала чуть по-другому. Царь Обезьян украл пилюли бессмертия у Лао Цзы и, напившись на радостях вина, сказал: «Теперь я Бог!» Лао Цзы грустно посмотрел на него и ответил: «Нет, теперь ты просто бессмертная Обезьяна». Именно это происходит со всеми Золушками. «Теперь я принцесса?» — жеманно спрашивают они, одевшись в дорогие французские наряды. «Нет. Теперь ты просто шикарно одетая посудомойка, вкусившая роскошной жизни», — думают остальные.

— Что же, займемся делом, — сказала мисс Орпингтон. — Мы ознакомились с вашим меморандумом. Из него следует, что изменить ход войны можно только устранив ее виновника — императора Николая.

Я кивнул. Похоже, мои рекомендации восприняты. Правда, радоваться этому или нет — не знаю. Я поискал взглядом окно, но его в этой комнате не оказалось.

— Это интересное предложение, но есть трудности и серьезные, — голос Трэверса прозвучал холодно, хотя и с чуть заметным фальцетом.

— Вынуждена это подтвердить, — продолжила министр. Ее голос звучал теперь сухо, напоминая сверло. — Начнем с того, что добраться до императора Николая совсем не просто. Я знаю, вы подумали об императоре Павле. Но сейчас у нас, в отличие от восьмисотого года, нет посольства или дипломатического представительства в Санкт-Петербурге. Нет и группы русских аристократов, недовольных политикой императора — напротив, по имеющимся у нас данным в стране преобладают верноподданнические настроения. Я помолчу о там, что русский император имеет превосходную и магическую, и обычную защиту. Преодолеть ее одиночке-убийце будет не по силам. Лоуренс?

— Есть и более сложная проблема, — Лоуренс Трэверс поправил очки. — Допустим нашему сверх-агенту удалось бы добраться до императора. Это вызовет всплеск ненависти к нам у русских, породив у них дикое желание мести. А ведь это очень опасный народ! После такого никакие переговоры о мире станут невозможными. Император Александр будет вынужден у гроба покойного отца поклясться вести войну до победного конца! И горе Александру, если он не сделает этого. Мы получим не позитивные переговоры, а еще более рьяное продолжение войны.

Я задумчиво посмотрел на ореховое бюро. Политика в самом деле устроена так, что никогда не знаешь заранее ее результата. Это похоже на какой-то зеркальный коридор, по которому ты идешь, как в бесконечность, и можешь лишь предполагать, что твой поворот правильный.

— Из этого следует, что устранение императора Николая возможно только на расстоянии, то есть магическим путем, — вздохнул Гринграсс.

— И даже это не решает дело, — возразил Трэверс. — Его смерть должна выглядеть естественной в глазах русских и всей Европы, а для его семьи — загадочной и необъяснимой. Его смерть должна выглядеть как результат неудач, а не побед, русских на фронте, как на самом делеё. Его смерть не должна бросить тень на отношения императора Александра с Ее Величеством, то есть у будущего российского императора не должно возникнуть и мысли, что мы как-то причастны к этой смерти. Нам важно знать, мистер Роули, возможно ли такое решение в принципе?

Я задумался. Умом я понимал, что достижение такого результата невозможно и даже трижды невозможно. Но какой-то голос внутри шептал мне, что я должен. От волнения руки покрылись легкой испариной. Должно быть, такое чувство охватывает математиков, когда им предстоит решить сложную задачу.

— Я должен подумать и взвесить все возможности, — сказал я.

— Сколько вам нужно времени? — Трэверс внимательно посмотрел на меня.

— Как минимум — неделя. Я не авантюрист.

Мои слова почему-то произвели неприятное впечатление на министра. На ее бледных щеках появились красноватые пятна.

— Вы считаете, что мы — авантюристы, мистер Роули? — в ее голосе послышались нотки недовольства.

«Истеричка, — подумал я с горечью». Все жизнь не любил и опасался истериков. Опасные, мало предсказуемые люди. Из тех, что из-за неверного слова способны вспылить и погубить плоды тщательно подготовленной операции. А главное — трудноубеждаемые. Если подобный истерик вбил что-то себе в голову, ты можешь привести ему тысячи аргументов — все бестолку. Вспылит и заупрямится сильнее.

— Я этого не говорил, — сухо ответил я.

— Что же, это верное решение, — неожиданно поддержал меня Трэверс. — Ждем вас пятого января с докладом.

Эванжелина Орпингон поднялась, давая понять, что аудиенция окончена.

Примечания:

*Сюан Цзан — персонаж романа китайского писателя У Чанъэ «Путешествие на Запада». По сюжету Демоница Белая Кость (Байгу Цзин) поссорила его со старшим учеником Сунь Укуном и заманила в свою пещеру, чтобы съесть его мясо, дарующее бессмертие.

**Описание урока у мисс Фиби Блэк взято из фика Lady Astrel «Сага о Блэках. Май 1857 года». Выражаю благодарность!

*** «Сокровенное сказание»(«Юань-чао би-ши) — наиболее древний монгольский литературный трактат по истории ранних монголов, их государства и его основателя — Чингиз-хана. «Сокровенное сказание» было составлено в 1240 г. неизвестным автором-монголом, и дошло до нас на монгольском языке в китайской иероглифической транскрипции.