ДРАКО
Всё начинается очень просто — сесть за стол, опустить руку в карман, достать позолоченный ключ. Открыть нижний ящик, вытащить фиктивные бумаги (мои святые "пустышки"), снять первое дно и подрагивающей рукой достать толстую тетрадь в кожаном переплёте.
Глубоко вдохнуть, избавляясь от нахлынувших воспоминаний, и прошептать заклинание.
Ты бы сказала, что кожа — это слишком банально.
Ты бы сказала, что дневники — это непростительный моветон.
Ты бы посоветовала оставить эти дешевые понты для первокурсников, и, наконец, заняться своей жизнью всерьёз.
Но мне совершенно нет дела до того, что ты возможно бы произнесла, если бы была здесь — потому что этого никогда не случится. Единственный человек, которому есть доступ в эту комнату — мой сын. Но пока его интересуют лишь зачарованный глобус в углу и летающие пергаменты с отчётностью от подчинённых.
В кабинете я провожу времени больше, чем с собственной женой, и она давно считает, что у меня есть любовница.
Как же.
Есть.
Целых две: работа и твоя фотография.
Не так. Наша фотография. Единственная и случайная, сделанная Лавгуд в самый сокровенный момент нашей с тобой близости — чтения одного учебника на двоих.
(Грейнджер, как думаешь, она всё ещё хранит нашу тайну?)
Мне сорок и всё, что осталось — это смотреть на неё изредка и, закрывая глаза, вспоминать твой хохот. Твой заливистый, бешеный, полубезумный смех. Ты ведь никогда не смеялась тихо, никогда не старалась быть утончённой или изящной. Ты — это всегда была ты: растрёпанная, чумазая и громкая. На твоём фоне даже мантикоры выглядели бы балеринами, не то что другие женщины, но я тобой восхищался.
Силой твоего духа, верой в лучшее, неизлечимым оптимизмом и желанием жить.
Чёрт возьми, это было двадцать лет назад, а я до сих пор помню, как вчера, твой единственный робкий поцелуй.
В лазарете было холодно, я лежал под тремя одеялами и не мог уснуть, но когда услышал звук твоих шагов, тут же закрыл глаза. Не удивляйся, я знал твою поступь лучше, чем походку собственной матери. Я до сих пор помню её лучше, чем звон тонких каблучков своей супруги.
— Как же так, — вот что ты сказала, немного помолчав. — Как же так.
Твой всхлип вспорол тишину лазарета острым ножом безысходности, навсегда разделяя нас на две неравные части.
Ты ещё немного посидела, держа меня за руку (Мерлин, каких усилий мне стоило унять дрожь!), а потом встала с кровати и поцеловала меня в щёку. Это было настолько трепетно, так невесомо, что мне показалось, будто я всё это выдумал. В один миг мне стало жарко: лицо горело, глаза слезились, а сердце с бешеной силой ускоряло свой бег.
Если бы не эта твоя маггловская физика, оно бы выпрыгнуло из груди и помчалось вслед твоим удаляющимся шагам.
Мои щеки пылали ещё двое суток после твоего ухода.
Что до сегодняшнего дня, то я почти счастлив.
Мой сын совершенно не похож на меня — он копия матери, и за это я благодарен всем существующим богам — нашим и вашим, Грейнджер.
Он добрый, чуткий, умный не по годам, любопытный, и в будущем — вечная заноза учителям в Хогвартсе. Ему всего семь, а энергии, как в маленьком гиппогрифе. Он мечтает о единороге, обожает своего личного домовика и читает абсолютно всё, что пишут о вашей троице в газетах.
Моя жена — образец для подражания, законодательница моды современного магического мира и, как ни странно, очень мудрая женщина. Она знает, что я её не люблю, но никогда (ты слышишь, ни разу!) не упрекнула меня этим.
Как-то я спросил, счастлива ли она.
— Я знала, на что иду, Драко, — и больше к этой теме мы не возвращались.
Ты счастлива?
Ты вспоминаешь меня хоть иногда?
Что ты ощущаешь, внезапно сталкиваясь со мной взглядом на официальных приёмах или в книжном?
Как объясняешься с мужем, который всегда замечает перемену в твоём настроении после этих случайных встреч?
Что отвечаешь детям, когда они спрашивают о том, почему ты такая грустная? Сильнее ли ты их обнимаешь, прощаешь ли им проступки, чувствуя себя виноватой?
Я — да.
Я смотрю в глаза собственному сыну и каждый раз умираю. Умираю — потому что у него не твои кудри и другой цвет глаз. Потому что у него правильный прикус. Потому что в нём нет и никогда не будет того-самого-фирменного-занудства-Грейнджер.
Внутри я давно мёртв, и если бы не ты, оживляющая меня с каждой такой встречей, то я давно бы пустил себе Аваду в грудь.
Нам по сорок лет, Грейнджер, а мы всё такие же идиоты, как тогда, после войны.
Нам по сорок лет, а мы застряли в том послевоенном времени, когда не было своих и чужих, когда грани стёрлись и были просто люди: живые и мёртвые, богатые и бедные, потерявшие всё и обретшие кого-то.
Я обрёл тебя, Грейнджер. Я обрёл тебя разом, в один момент, в сотую долю секунды — как только ты приблизилась ко мне и протянула руку, вытаскивая из-под обломков.
Руку, за которую я ухватился, — и до сих пор не могу отпустить.

АСТОРИЯ
Я завидую тебе, потому что ты свободна.
Ты свободна во всем — от выбора цвета туфель до выбора спутника жизни.
Над тобой не довлеют обстоятельства, нормы, законы, правила. Ты не подвластна ни министру, ни королю. Ни скучным родственникам, ни распутным подругам.
Когда ты входишь в зал — все перешёптываются.
И я завидую тому, насколько тебе наплевать.
У тебя нет богатств, нет связей, нет врождённой красоты, но ты всё равно счастливей меня.
Ты счастливей хотя бы потому, что идешь на министерском приёме под руку с любимым мужчиной в самой простой мантии, которую едва ли можно назвать изысканной — и тебе всё равно. Ты счастливей, потому что смеёшься во весь голос тогда, когда этого хочешь. Ты в стократ счастливей меня ещё и потому, что можешь обнимать другого мужчину у всех на глазах, не боясь быть уличённой в недостойном поведении.
Я одновременно ненавижу тебя и завидую.
Завидую — потому что твой мужчина смотрит только в твою сторону. И ненавижу — потому что мой смотрит в ту же.

ГЕРМИОНА
Очередная клякса на листе пергамента — как дань традиции. Ни дня без клякс, ни пальца без чернил.
Я только улыбаюсь, вспоминая, как ты всегда смеялся над моей неуклюжестью.
Ты говорил: "Грейнджер, на твоем фоне даже мантикора будет выглядеть балериной".
Ты говорил: "Грейнджер, тебе пора выдумать пальцеустойчивые чернила".
Ты говорил: "Грейнджер, не смеши портреты моих родственников, с этим начесом ты похожа на банши".
А я продолжала сбивать на ходу стеллажи, пачкать руки и применять это якобы укладывающее заклинание, потому что это было единственное, что вызывало у тебя улыбку тогда.
Конечно, сейчас это всё абсолютно бессмысленно, у тебя семья, ты почти всегда улыбаешься, а я давно обрезала волосы и перестала спотыкаться на ровном месте. Но вот от чернильной зависимости никак не избавлюсь. Есть в этом что-то щемяще-тоскливое, трепетно-нежное, бережно хранимое ощущение твоих пальцев, стирающих эти пятна с моих рук.
Это было двадцать лет назад, а я до сих пор внутренне содрогаюсь, замечая очередной след от чернил на коже.
Нет, тебе это больше не требуется — ты спокоен и умиротворен. Ты успешен, влиятелен и благодушен.
Но ты больше не счастлив.
Не так, как тогда.
Рон замечает, как я резко отворачиваюсь, стоит нам с тобой оказаться в поле зрения друг друга. Он видит перемены, происходящие со мной, после таких вот столкновений. Всматривается в покрасневшие на утро глаза, шмыгающий нос, дрожащие руки.
Он всё понимает и всегда делает вид, что ничего не произошло. Просто несколько следующих дней он полностью берет на себя все заботы по дому и с детьми, выгуливает нашу собаку, привозит с другого конца маггловского Лондона мои любимые пирожные и молча ждет, когда приступ моей тоски пройдет.
Рональд понимает, что я тоскую по прошлому, по силе и новизне чувств, по запретности ощущений. Понимает, что никогда в жизни я не променяю его ни на кого другого. Просто иногда мне хочется вернуться вспять, чтобы, ничего не меняя, заново пережить тот послевоенный год.
У меня лучший на свете муж, и я всю жизнь буду благодарить того мерзкого тролля за нашу встречу.

РОНАЛЬД
Иногда мне кажется, что она меня не любит. Иногда.
Это случается настолько редко, что за двадцать лет совместной жизни я могу пересчитать эти случаи на пальцах одной руки. Той, на которой у меня вот уже как три года нет двух пальцев.
Понимаешь, Малфой, есть такая вещь, как молодость — и ей простительно очень многое.
Даже связь с таким, как ты.
Приблизительно раз в пять-семь лет, после очередной вашей случайной встречи, Гермиона впадает в глубочайшее уныние. Почти апатию. Почти анабиоз (да, это она научила меня этому слову, но мы ведь на то и люди, чтобы учиться чему-то новому каждый день).
Она перестаёт есть, спать, читать и разговаривать. Ходит с неделю сомнамбулой (помним про новое каждый день) по дому, смотрит пустым взглядом, часами сидит в ванной. В такие моменты она не здесь.
Я знаю, что в эти страшные для нашей семьи дни она находится там, с тобой, под руинами Хогвартса в день последней битвы. Она заново переживает страх и отчаяние, поглотившее вас обоих тогда. Считает часы и минуты до освобождения, понимая, что шансов почти нет.
Это был тайный проход, которого не существовало даже на карте мародеров,не то чтобы он был на планах кабинетов школы. И если бы не портрет Дамблдора...
Мы нашли вас спустя семь дней — бледных, исцарапанных и перепачканных. Лежащих без сознания в груде обломков, но всё ещё держащихся за руки.
Мы с таким трудом расцепили вас, Малфой, уже тогда чувствуя неладное. Но когда на ваших ладонях обнаружились одинаковые порезы — я окончательно убедился, что это навсегда.
Может быть, мы не настолько свято придерживаемся правил и обычаев чистокровных семей, как другие, но на тот момент я уже достаточно знал о способах введения в род и перемещения жизненных сил от одного его члена к другому. А когда увидел ещё и расписанные кровью окружающие вас обломки...
В общем, ты сам понимаешь, что в день свадьбы я с тобой породнился, пусть и чисто юридически.
Так что да, Малфой, я всё вижу и всё замечаю, не смотри на меня так затравленно в коридорах Министерства. Я знал, на что шел, беря её в жены. Я знал, что связываю свою жизнь ещё и с тобой. Я чувствовал, что это будет нелегко.
Но никогда об этом не пожалел.
Потому что она любит меня. Той спокойной, прочной, нерушимой любовью, которая с годами только крепнет. Потому что она есть в наших детях, и это лучшее, что когда-либо со мной случалось. Потому что, когда она выходит из этого своего состояния, и всё возвращается на круги своя, я точно знаю: быть со мной — её добровольный выбор.
А связь с тобой — поступок за гранью отчаяния.