Я парила в воздухе, никуда не торопясь, безразлично созерцая учеников с их мелкими проблемами, уставших преподавателей, размышляющих об учебных планах и проверке гор домашних работ, директоров, трудящихся на благо школы и магического мира. Когда я только появилась в Хогвартсе в качестве привидения, это было даже увлекательно в какой-то мере, но спустя века... Одни и те же проблемы, одни и те же решения, одни и те же пороки. Пожалуй, прозвучит странно, но самым значимым событием за тысячелетие моей, с позволения сказать, жизни стала война с Волдемортом. Совсем не потому, что он чрезвычайно могущественный темный маг, нет, привидения относятся к таким титулам скептически, а потому, что я сыграла определенную роль в его величии. Незначительную, конечно, но тем не менее.

За следующим поворотом я услышала голоса и хотела, как обычно, сменить маршрут, но узнала голос Полумны. Милая девочка, умная, но странная, а потому одинокая. Я и заметила ее, пожалуй, лишь потому, что она отчетливо напоминала меня в детстве. И хоть мы, призраки, бесстрастны, иногда я украдкой следила за ее жизнью. Вот и сейчас, просачиваясь сквозь стену, услышала окончание диалога.

— Зачем они прячут твои вещи? — нахмурясь, спросил ее Гарри Поттер.

— Ну… — она пожала плечами. — Они ведь считают, что я немного странная, сам знаешь. Кое-кто так и зовет меня — Полоумная Лавгуд.

— Это не причина, чтобы отнимать вещи, — ровным голосом сказал он. — Хочешь, я помогу тебе их найти?

— Да нет, — улыбнулась она. — Они найдутся. В конце концов, они всегда находятся. Просто я хотела уложить их сегодня. (1)

Я проплыла мимо них, не удостоив и взглядом. Привидению не пристало проявлять интерес к живущим — так говорила мать. Пусть я и не была образцом послушания при жизни, но было достаточно времени обдумать свое поведение после смерти, впрочем, не только относительно матери. Не сказала бы, что в груди защемило – или как обычно это воспринимается людьми? У меня и сердца-то давно нет. О нем напоминает лишь зияющее темное пятно под мантией. Место, куда вогнал кинжал Барон. Виню ли я его? Наверное, уже нет, хотя и не простила. К сожалению или к счастью, помимо всего прочего, и дар прощения не передался мне от матери. Как бы я не хотела признавать очевидное, все-таки она была великой женщиной, но заботливой и ласковой матерью так и не стала. После долгих размышлений я пришла к выводу, что по-другому и быть не могло: либо семья, либо карьера. Но могла ли я ее осуждать?

Ровена Рейвенкло во всем была идеальна: красива, умна, элегантна, эталон добропорядочности, нравственности и морали. Ее любили, ею восхищались, ей поклонялись. Она являла собой образец для подражания, но по ночам горько плакала в подушку. Сначала из-за отца, которого я не знала, а потом из-за меня, когда я ее предала и сбежала. Если бы можно было повернуть время вспять, тысячу раз бы подумала, прежде чем украсть диадему, ибо глупости она принесла намного больше, чем ума. Когда я была совсем маленькой, мама часами расчесывала мои длинные белокурые волосы костяным гребнем, рассказывая сказки о прекрасных принцессах, охраняемых драконами, и мужественных принцах, которые непременно их спасали. Она говорила, что однажды появится молодой человек, который сможет выкрасть меня из-под неусыпного контроля ее, Ровены, и мы будем с ним жить долго и счастливо, нарожаем кучу детишек, которых мудрая наставница Рейвенкло с гордостью будет обучать магическим навыкам. Может быть, это была ее потаенная мечта? Мой нареченный непременно должен был быть светел ликом, спокоен, уравновешен и добр душой. Вероятно, именно из-за этих сказок Барон был мне так отвратителен, уж слишком отличался от нарисованного идеала. Если бы у меня было время, возможно, я бы и встретила суженого и истории Ровены стали бы реальностью… Впрочем, вся моя жизнь была картонным шаблоном. Традиции диктовали, как подобает вести себя наследнице древнего чистокровного рода Рейвенкло: как правильно склоняться в реверансе, где якобы невзначай улыбаться, когда учтиво вставить остроумное, но ничего не значащее замечание. Да, подобающая манера поведения в светском обществе вырабатывалась годами, но и вполовину не была так утомительна, как необходимость соответствовать ожиданиям Ровены. Увы, я не хватала звезд с неба, не любила ребусы и загадки, а книги не были для меня лучшими собеседниками, друзьями и учителями. Было ли это непоправимо?

Для обычного родителя – ерунда, для Ровены Рейвенкло – страшный грех. Она представляла меня покорительницей новых горизонтов магии, создающей сложные заклинания, совершенствующей составы зелий, пишущей учебники, в конце концов, а я любила много гулять, размышляя обо всем и ни о чем одновременно, рисовала закатное солнце и время от времени убегала в Запретный лес, надеясь встретить кентавров или единорогов. Я была обычной девочкой, а не эксклюзивным продолжением одной из основательниц Хогвартса, но мать этого не понимала. Лишь однажды железная леди вдруг предстала пред моими глазами уставшей женщиной со своими проблемами и комплексами. В тот вечер я попросила вместо очередной сказки рассказать историю их отношений с отцом. Почему-то той лунной ночью мне захотелось прикоснуться к ее жизни, почувствовать пережитые эмоции, хотя бы на краткий миг ощутить, что несгибаемая Ровена может быть ласковой матерью. Прошло десять веков, а я как сейчас помню плотно сжатые губы, морщинку между бровями и блеснувшие в глазах слезы. Она села у моих ног и долго рассказывала. Тогда я не понимала, почему она предпочла магию семье, ведь меня выращивали в теплице, как экзотический цветок. Откуда мне было знать, что за пределами замка царили суеверия, а волшебников пытали, истязали, а то и сжигали на кострах. Я обвинила мать в снобизме и лицемерии, непроходимой глупости и чопорности. Кричала, что она не имела права лишать меня отца, пусть он и маггл. Била посуду, пытаясь узнать его имя, чтобы встретиться и поговорить. Если до этого наши отношения уже были испещрены сплошными трещинами, то теперь рассыпались вдребезги. Я так и не успела попросить прощения за свои узколобость и эгоизм.

Я свернула за угол и увидела кучку слизеринцев, прятавших вещи Полумны. Кеды забросили на крючки под самым потолком, юбки и кофточки рассовали по углам. Тоже мне, отпрыски благородных семей. В мое время мало кому бы пришла в голову такая низость. Это ж представить, чтобы Салазар опускался до подлости! Уму непостижимо. Будь он жив, лично четвертовал бы учеников своего факультета. Пусть он никогда и не вызывал у меня симпатии, но откровенной подлости не терпел. Да, совсем измельчала нынешняя английская аристократия. Вырождение чистокровных налицо. Собственно, в этом и заключалась истинная причина приема полукровок и грязнокровок в Хогвартс. Ровена, Хельга и Годрик оказались намного дальновиднее Салазара. Слава Мерлину, что они смогли отстоять свою точку зрения. Впрочем, если бы Слизерин увидел, что сейчас из себя представляют змееныши, согласился бы с политикой других Основателей. А тогда... Мать надолго слегла после его ухода. Кажется, несмотря на все разногласия и презрительные перебранки, он был ей дорог. Возможно, она его даже любила, впрочем, иногда мне казалось, что она совершенно не способна на это чувство. Сейчас словом «люблю» разбрасываются на каждом повороте, в средневековье же об этом молчали, маскируя за уважением, доверием, снисходительностью. Мало кто рисковал в открытую проявлять эмоции. Такие наклонности считались дурным тоном, а я всегда считала устоявшиеся традиции несусветной глупостью, связывающей пылкие сердца и пламенные души. Глупо, не правда ли? Юношеский максимализм не привел меня ни к чему хорошему, впрочем, я и сейчас не уверена, что беспрекословное подчинение привело бы к другому итогу. Скорее всего, я бы вышла замуж за Барона или подобного ему высокомерного сноба, родила сына и почила в небытие. Я невесело усмехнулась, ведь я и без того забыта потомками с той лишь разницей, что замуж не вышла и детей не родила, а обрекла себя и Барона на вечные скитания во мраке жемчужным отблеском подобия души. Иногда я подолгу парила в воздухе на одном месте, задаваясь вопросом: собственно, а почему я стала привидением?

Я слышала много поверий об этом, но все они граничат с легендами и сказками. Однажды случайно услышала, как Ник разговаривал с Монахом о своем появлении в стенах школы. Сама я за целое тысячелетие ни разу не говорила с другими факультетскими привидениями. Впрочем, для нас время эфемерно и не подчиняется законам бытия смертных. Так вот, Ник сказал, что он остался здесь, потому что боялся смерти, не захотел пойти дальше, в мир света, как его некоторые называют. Еще бы не бояться после сорока пяти ударов по шее, тут и самый отчаянный сдрейфит от боли, затопляющей все остальные чувства и мысли. А что я? О смертельной ране напоминало только темное пятно на груди под запахнутой мантией. Признаться, я даже не помню, чувствовала ли я что-то, когда Барон ударил меня, или же сразу умерла. Наверное, даже не успела осознать, что именно произошло, а душа уже отделилась от тела и оказалась в моих покоях в рейвенкловской башне. Спустя годы я узнала о предании, согласно которому привидениями становятся неупокоенные души, не успевшие закончить свои дела на земле. Ему я склонна верить, ведь моим неоконченным делом стала припрятанная в лесах Албании диадема. Наверное, я никогда не смогу обрести покой, пока вижу ее на бюсте матери, находящемся в общей гостиной моего факультета. Видимо, поэтому я предпочитаю свободно парить по замку, избегая встреч с другими привидениями. Самое большое преимущество в нашем существовании – возможность просачиваться сквозь стены: весьма полезное свойство, если ты нелюдим и коришь себя в смерти единственного родного человека.

Никто из ныне живущих не знает, что я была дочерью великой Ровены, и меня это устраивает. Никто, кроме Волдеморта, посмевшего сделать из предмета моего греха темномагический артефакт. Мать, наверное, в гробу перевернулась. Иногда я страстно желаю, если такое определение вообще уместно касаемо привидения, посетить ее могилу, но хогвартские призраки не могут покидать пределы замка. Ровену же похоронили в семейном склепе Рейвенкло на краю шотландских земель. Даже не знаю, кому они принадлежат сейчас, ведь по официальным данным с моей смертью наш род прервался. В действительности же он продолжается до сих пор, вот только потомки понятия не имеют, что их далекий предок парит в непосредственной близости и даже не заговаривает с ними. Иногда мне хотелось остановиться рядом с одним из представителей рода, поведать о старинных преданиях, которые в детстве рассказывала мне мать, но каждый раз я себя останавливала. К чему пугать ребенка? Возможно, для кого-то знание – сила, но иногда оно обескураживает и убивает, как было в моем случае. Так и живут маги, не зная о своем истинном происхождении. Им так лучше и проще. Сейчас я проплыла мимо Сьюзен Боунс. Она и не представляет, что по побочной материнской линии наследница Годрика, но время идет, семейные связи теряются, люди меняются и учатся на иных факультетах, нежели основанные их предками. Как бы сложилась моя жизнь, не реши Ровена обучать меня на Рейвенкло? Стала бы я самостоятельнее? Сумела бы противиться искушению? Продолжила бы славный род, сохранив традиции?

Вопросы без ответов. Даже обладая жизненным опытом многих столетий, не могу достоверно ответить, потому что являюсь всего лишь привидением. Я не сплю, не ощущаю голода и жажды, не чувствую любви, жалости, сострадания. При жизни я была Еленой Рейвенкло, а сейчас лишь отпечаток души на бренной земле, хранящий воспоминания той, кем я когда-то была. Нет повести печальнее на свете…

Красивые стихи писал Шекспир. Мало кто знает, даже среди волшебников, что и он ходил по этим каменным коридорам. Тогда еще совсем мальчишка, но уже безмерно талантливый. Иногда я будто невзначай оказывалась рядом с ним, оправдывая это принадлежностью магглорожденного волшебника к факультету Рейвенкло, и слушала, как он декламирует в пустоту только написанное творение. Кстати, один из потомков моей семьи. Несуразный, щупленький, но впоследствии ставший великим. А сколько их обитало в этих стенах? Тысячи… Впрочем, в мое поле зрения попадали лишь единицы. Я всегда была поглощена анализом тех эмоций и переживаний, которые сохранились в моей голове.

По стеклу ударили первые капли. Я остановилась и посмотрела на поверхность Черного озера. Гигантский кальмар высунул щупальца и ловил освежающую влагу. Я бы тоже этого хотела. Когда я была совсем маленькой девочкой, больше всего любила дождь. Он придавал уверенность и силу, решимость сворачивать горы и противиться превратностям судьбы. В ночь, когда я сбежала вместе с диадемой, лил дождь, будто стихия оплакивала мой опрометчивый поступок. Зигзаги молний расчерчивали небо, освещая путь. А я бежала, не разбирая дороги из-за катившихся по щекам слез. Вот я и снова вернулась к своему главному вопросу: почему я стала воровкой?

В сущности, диадема мне была абсолютно безразлична, а вот мать в ней души не чаяла. Иногда мне казалось, что ее подлинный ребенок не я, а этот уникальный артефакт. Лишь много позже я поняла, насколько ограниченно мыслила. Любовь к творению несоизмерима с любовью к ребенку. Ровена вложила в диадему все свои знания и доступную магию, наделив едва ли не душой, поэтому в какой-то мере она тоже была ребенком, но созданным единовременно. Я же была продолжением ее самой, плоть от плоти, кровь от крови, вынашиваемая в течение долгих месяцев, вскормленная грудным молоком. Какие боль и отчаяние пришлось испытать матери, когда она узнала о моем отвратительном бегстве? Я могла лишь представлять, но это будет лишь безликая тень тех эмоций, настоящих. Каково одновременно потерять не только творение всей жизни, но и смысл всего бытия – ту, которой мечтала передать накопленные ценности, опыт и мудрость?

Той холодной октябрьской ночью подобные мысли и не думали рождаться в крохотном мозгу. Сознание затопили жалость к бедной и несчастной девочке, лишенной материнской любви и ласки, вынужденной забрать единственную значимую драгоценность, чтобы обратить на себя внимание достопочтенного родителя. Юношеский максимализм, сплавленный с эгоизмом, застилали глаза, мешая увидеть истинную природу собственных поступков. Я всего-навсего боялась. Боялась не оправдать ожиданий матери, возлагающей большие надежды на меня. Боялась признаться ей, что не столь умна, образованна и начитанна, как то требуется. Боялась сказать, что мечтаю стать художницей и объездить весь мир в поисках красивейшего пейзажа. Боялась осуждения и непонимания семьи, наконец. Боялась, что мама отвернется от меня и изгонит из рода. Первобытный страх настолько захватил меня, что я предпочла позорно бежать, прихватив самое ценное, что было у Ровены кроме меня. Когда пришел Барон, страх ушел, но на его смену пришло еще более разрушительное чувство – стыд. Я не могла показаться матери на глаза, понимая, какую боль причинила, зная, на какие уступки заставила ее пойти, чтобы вернуть блудную дочь, осознавая, к каким уловкам пришлось прибегать, чтобы скрыть пропажу диадемы. Я была кругом виновата, и, если бы не буйный нрав Барона, диадема вернулась бы к законной обладательнице. Тогда Реддл, возможно, не смог бы осквернить единственное ценное и вечное, что осталось от главы дома Рейвенкло на свете. Но Барон был слишком честолюбив и взбешен, чтобы вернуться с какой-то безделицей (как он считал), но без обещанной любимой невесты. И что мы имеем в итоге? Три изломанные жизни, два привидения и одна на всех тайна.

За углом послышался протяжный вой, и в коридоре появился, гремя цепями, Кровавый Барон. Впервые за тысячу лет я не спешила скрыться, а просто наблюдала за его приближением. Редкий момент – Барон растерян. Пивз такое зрелище наверняка смаковал бы в течение нескольких лет, а то и десятилетий. Кажется, на лице мелькнуло раскаяние. Я бы даже поверила, если бы сама не была призраком. Он смотрел мне в глаза и молчал, замерев в воздухе.

— Прости меня, Елена, — слова камнем упали на гранитные плиты.

— Простить тебя могла только Ровена, я же погубила свою жизнь в тот момент, когда сбежала со злосчастной диадемой, — я развернулась и поплыла прочь от Барона.

— Но Елена…

— Прощай, Барон, — тихим шелестом отдалось от стен.



Когда Гарри Поттер спросил меня об исчезнувшей диадеме, я сначала не поверила. Откуда он мог знать? А потом неожиданно в памяти всплыл их разговор с Полумной и его искреннее желание помочь, мои последующие размышления и, наконец, завершение того, что должно было быть закончено задолго до этого.

В какой-то мере я искупила часть вины перед матерью, потому что уничтоженная диадема Ровены лучше, чем диадема Ровены, служащая крестражем для полукровки, возомнившего себя выше остальных, использующего ценнейшие реликвии для сокрытия разорванной души.

Гарри Поттер все сделал правильно.

Я навсегда застряла между мирами, тем самым искупая вину за недостойный поступок. Этого не исправить. Но каким-то эфемерной частью души я надеялась, что мама, видя мое бесполезное никчемное существование, сможет меня простить. Может быть. Когда реки пересохнут, а моря выйдут из берегов, когда свет померкнет, а тьма озарится вспышкой, тогда душа дочери воссоединится с материнской на том или этом свете.

А пока мне остается лишь надеяться и верить. Как же пафосно и глупо это звучит для привидения.



Спустя несколько десятков лет Елена Рейвенкло впервые заговорит с учеником. Маленькой тихой девочкой, у которой не ладятся отношения с матерью. На следующий день в Хогвартсе не досчитаются одного привидения.

Что бы это могло значить?

Директор непонимающе разведет руками, а статуя Первого директора Хогвартса загадочно подмигнет той самой девочке.

Всегда есть тайны, недоступные нашему сознанию, и загадки, решаемые куда проще, чем кажется.

(1) цитата из 38 главы книги "Гарри Поттер и Орден Феникса"