Не то чтобы она любит неудачников… Просто ей нравится чувствовать себя уверенно. Самоутверждаться за счёт слабого — не слишком по-гриффиндорски, а? Но она делает это по-особенному. Она поддерживает и согревает. Даже на его бледном лице проступала улыбка… Немного нервная, сомневающаяся, но всё же.

Не то чтобы он был одинок… Он цеплялся за них — ярких, уверенных. Пытаясь напитаться красками, поглощая их так интенсивно, что в лице не оставалось ни кровинки. Прокручивая в себе их смех, их слова — бережно собирая и складывая на полочках памяти, за замками в своём сердце.

— Пойдёшь с нами в Хогсмид?

— Нужно Трансфигурацию читать…

— Зубрить в субботу? Ну ты даёшь! Пошли.

Она тянет его за руку, а он испуганно оглядывается. Будто друзья сочтут предательством то, что он пойдёт развлекаться. Их нет в гостиной — они отрабатывают очередное наказание… Но что они скажут, когда узнают?

— Ты ходил в Хогсмид с Прюэттами? Ну ты герой, Лунатик!

Он смущённо улыбается. Он знает, что никакой не герой.

— Надеюсь, они растормошили тебя хоть немного? Да? По улыбке вижу!

Друзья не сердятся. Они рады за него. Они знают, как остро он чувствует одиночество, когда их нет рядом.

Она считает, что призвание женщины — во всём поддерживать мужчину. Что бы он ни выдумал, она создаст ему все условия, чтобы было уютно. Чтобы он чувствовал теплоту и заботу.

А когда он ещё с такой благодарностью смотрит, так чутко реагирует… Будто не верит в своё счастье. Не верит, что это происходит с ним.

Хогсмид, Большой Зал, гостиная Гриффиндора, пустые коридоры… Тёплые вечера и разговоры, пронизанные надеждой и вместе с тем безнадёжные…

— И знаешь, у нас будет небольшой домик. Я его уже вижу. Такой славный… Мы будем приглашать гостей и веселиться в саду, пить чай с имбирным печеньем и гонять гномов..

Её лицо светится, когда она рисует в мечтах своё будущее, их общее будущее. Она держит его за руку — тепло и просто. Его лицо напряжено и бледно. Он не знает, что она в нём нашла. Наверное, просто ей нравится чувствовать себя ещё ярче на его фоне.

Ей нравится, что он молчит, пока она болтает. Что он слушает, не перебивая — и соглашается, значит. В нём есть что-то особенное… Загадочное. Она — вся как на ладони. На его сухой холодной ладони.

Он слушает, но картинки не мелькают в его воображении. Ни к чему, когда знаешь, что эти её мечты только коснутся тебя, не захватывая.

Он не замечает, как она приближается. Её улыбка такая же мягкая, как её рука в ладони. Она целует его и добавляет, немного лукаво щурясь:

— А ещё у нас будет дочурка. Или две…

Он вздыхает тяжелее обычного и отпускает её тёплую руку.

Она не знает, что он опасен. С ним она никогда не сможет чувствовать себя уверенно. Пусть она хоть в тысячу раз ярче и сильнее его…

— Тебе всего пятнадцать, Ремус! О чём ты говоришь? Что значит — нельзя даже думать о детях? Не глупи!

Но она видит в его глазах такую твёрдую решительность, что становится не по себе. Она опускает протянутую к его плечу руку, гасит улыбку, понижает голос:

— Мы — герои не этого романа, да?

Он молчит. Он-то знает, что вообще никакой не герой.

Она ощущает, что начинает терять с ним яркость красок. Он поглощает их так интенсивно, что ей самой уже не хватает. А ей нравится чувствовать себя уверенной.

Она оглядывается.

Не то чтобы она любит неудачников… Просто Артур так смущённо улыбается, когда она кладёт ладонь ему на плечо. Просто он любит имбирное печенье и не боится детей. Артур чудаковат… В нём есть что-то особенное.

Не помню, зачем он пришёл… Кажется, мы негласно придумали какую-то причину и тут же забыли. Удивительно, но в этом доме, где постоянно шумно, где дети не дают ни минуты покоя, тогда было пусто и тихо. Когда он пришёл, я штопала на кухне детские носочки. Огарок свечи витал над столом, давая тёплый оранжевый свет. Стук — и я сразу перевожу взгляд на часы: стрелки с именами Артура и детей по-прежнему на отметке "в гостях" — чтобы не беспокоить малютку Джинни, Артур повёз детей к Мюриэль. Малышка спала наверху — мне всё-таки удалось сбить ей температуру.

Он вошёл и тоже глянул на часы. И стыдливо поёжился — я ясно увидела это. Я не помню, зачем он пришёл. В этом доме всё время много народа… Я сказала: "Не стесняйся" и налила ему огневиски. Ему — огневиски, а себе — тыквенный сок. Я ведь ещё кормила Джинни.

Это было ужасно романтично — свеча, бокалы и шёпот (Джинни ведь сопела наверху, и жар у неё только недавно спал). Ужасно, потому что романтично.

Я сразу настроилась на долгую беседу. А он молчал, хоть и смотрел тоскливо — словно хотел выговориться, но не мог. Слов найти не мог. Хотя кто его знает… Он вечно темнит. Скрывает что-то… Пустоту, может. Что у него осталось после войны?..

— Больно, да?

И только когда он бросил взгляд на своё предплечье, я увидела заживающие раны от глубоких царапин. Он дёрнул рукав, словно опасаясь, что я брошусь его лечить. Но я покачала головой:

— Мерлин с ним, с телом… Ведь у тебя душа кровью обливается…

Он вскинул голову и посмотрел уже по-другому. Наверное, в этот момент он тоже вспомнил моих улыбчивых братьев, хотя до этого думал только о своих улыбчивых друзьях.

— У тебя там пусто, да? Внутри…

Не знаю, зачем это сказала. Без того ведь понятно. Просто сказала, как есть. Я ясно увидела пронзительную пустоту в его глазах. И — слёзы? Нет, осколки мечты, наверное, сверкнули. Я просто подвинула к нему бокал с огневиски.

— Забудь об этом. Постарайся забыть. Хоть на время…

Если бы я постоянно думала о той боли, если бы у меня было на это время за всеми домашними хлопотами… Я бы сошла с ума, точно.

Он помотал головой и осушил свой бокал. И встал, пошёл к двери. Мне хотелось, чтобы он опять посмотрел на меня. Я помню, как он умел улыбаться глазами.

— Приходи, когда будет желание. В любое время. Мы…я… Я рада тебе.

И он обернулся. В его глазах поражало спокойствие. Я только тогда заметила, что он всё время был потрясающе спокоен. И до сих пор не сказал ни слова. И только тогда я услышала его "спасибо".

Услышала, и моё сердце сжалось. Подошла и сжала его ладонь. Старалась, чтоб не жалеюще вышло — ободряюще. А он спокойно наклонился и поцеловал. Наверное, в щёку хотел — вышло в губы. Кажется, мы негласно решили, что так и нужно, и тут же забыли.

Забыли, что у меня семеро детей и муж. Забыли, что внутри пусто от потерь и боли. Что мы герои не этого романа. Забыли. На долгих две минуты.

Когда я открыла глаза, обнаружила, что нас успел укутать тёплый оранжевый свет. А потом я сказала:

— Не теряй спокойствия. Когда ты спокоен, это значит, что у тебя чиста совесть.

Не знаю, зачем это сказала. Просто сказала, как есть.

Совсем неуместным мне тогда показался детский плач наверху. А он кивнул и вышел. Мне почудилось, в его глазах сверкнула робкая улыбка.