Конечно, только у правильных и несчастных ночь создана для сна. Сириус Блэк никогда не чувствовал себя причастным ни к тем, ни к другим. Поэтому сейчас шатался по дому своих предков, открывая всё новые двери, находя всё новые тайны. В прихожей время просыпалось на старый истёртый половик песком тёплых пляжей, которые Сириус вместе с Клювокрылом исследовал в прошлом году, скрываясь от властей магической и магловской Британии. Иногда Сириусу снятся эти яркие экзотические страны, особенно часто сны стали являться по весне, будто мечты вернулись с зимовки в его голову и стали гнездиться среди бурелома смятений и перегнивших листьев-мыслей о прошлом.

Безумные сны и другие миры открывали дверцы — Сириус постоянно натыкался на них то в комоде, то в старом отцовском сундуке под кроватью. Цветная пыль вырывалась оттуда удушливыми облачками, от которых Сириус чихал и тряс головой, как привык это делать в обличии пса. Жаль, что этим проклятым волшебным вещицам, которые он то и дело находил в уголках дома, нельзя доверять. Жалеть о прошлом — это такая нафталиновая пошлость, что Сириусу каждый раз становилось тошно при мысли об этом.

Старые напольные часы в прихожей пробили пять часов и ноль-ноль минут. Кто только ни пытался наложить на них хотя бы заклинание тишины, не говоря уж о починке, — все старания пошли прахом. Зловредный предмет мебели словно издевался над ними, и над Сириусом — в первую очередь. Ведь от оглушительного боя часов (а били они независимо ни от каких обстоятельств и всегда в разное время) постоянно просыпалась дорогая матушка. Сириусу было бы приятнее столкнуться со всеми проклятиями мира, чем с ней.

Били часы, и затылка Сириуса коснулось дыхание другого мира. Когда он обернулся, успел заметить, как колыхнулась занавеска открытого настежь зачарованного окна. Оттуда, из ночной тьмы, раздался птичий крик, но били часы, и время умчалось за раскрытые створки, мгновения минули в муть. Фантомы и призраки влезли на подоконник, расселись там; петли заскрипели и застонали под их тяжестью. Сердечные петли вот-вот соскочат.

Ночь не создана для сна — Сириус готов спорить об этом хоть на все галеоны, которые ничего не стоят, словно лепреконское золото. Но и в мире усталых снов наяву, когда он бродит по дому, ставшему для него очередным Азкабаном, ничего не происходит. В родовом доме у Сириуса обострилось желание остаться безродным — лучше скитаться заблудшей душой, скрываясь от полиции или от авроров, чем биться птицей в силках.

Самое мерзкое, что Сириусу и поговорить об этом не с кем. Разговоры на кухне совсем не о том — о Волдеморте, о войне, о пророчестве… И на языке постоянно остаётся противный налёт недоговоренности, на сердце — осадок несказанных слов. И мысли в голове поднимают оглушительный гомон, так что не сосредоточиться, не отмахнуться.

Эти полночные истины стали выползать из щелей в скрипящих деревянных полах, шуршать под отслаивающимися, тронутыми тленом обоями, словно обрывки преходящих надежд. И Сириусу было уже трудно представить, что завтра его сможет понять кто-либо, кроме точно так же запертого в чёртовом доме гиппогрифа.

Всё чаще полночные скитания по дому приводили Сириуса в бывшую спальню матери, где так же мучился от несвободы и тоски по небу Клювокрыл. Если бы Сириус спал по ночам, ему наверняка снился бы полёт — на мотоцикле ли, на метле, да хоть бы и на фестрале. Наверное, Клювокрылу снились похожие сны — если, конечно, гиппогрифы могут их видеть.

Сириус часто сидел на полу, время от времени подавая тушки мелких грызунов к острому клюву невольного друга по несчастью, жмурился, представляя, как в полёте жестокий встречный ветер скребёт лицо. Ветреные призраки мыслей и сейчас посещали Сириуса, особенно из-за колышущейся занавески у зачарованного окна. Сириусу чудились за этой завесой то птичий гвалт, то голоса, зовущие его на свободу. Наверное, как и долго пробывший в одиночестве дряхлый домовик, Сириус просто начал сходить с ума. Наверное, безумие давно въелось в стены дома, словно кто-то наложил заклятие вечного приклеивания.

Сириус в своих путаных бредовых мыслях рвался ввысь, пытался достать фантомы, взбирался на подоконник. Латал ощущение бездомности то беседами с Клювокрылом, то скитаниями по дому в поисках дверей в другие, проклятые миры. Слишком обыденным стало ему казаться это чувство собственной бесприютности и бродяжества. А потом — предчувствие ухода куда-то за грань, словно он истончался, исчезал и уходил вместе с тенями, фантомами и видениями в поисках нового дома — отправлялся в полёт. Сириусу мешало улететь не отсутствие крыльев или волшебного мотоцикла, но усевшаяся на плечи тяжёлым грузом тоска и осознание собственной никчёмности, что прибивало к земле.

Сириус поминал свою ненужность, чокаясь бутылью огневиски о клюв гиппогрифа. И крылья Сириуса кровоточили (или вновь открывшиеся на спине язвы, которые появились у него в Азкабане и которые не могли излечить ни зелья, ни заклинания), клочьями тюремной робы свисали с плеч. И ветер за занавесками не стихал, а лишь усиливался. Голоса становились всё громче и суетливее. Они звали его, не захлопывали перед носом дверь, не напоминали о родовом доме, который был больше похож на Азкабан, чем сама тюрьма в Северном море, где у него была вера в утоление жажды мести и возможность вырваться на свободу.

И Сириус последует за голосами и найдёт новый дом, как только появится возможность.