Пришла весна, но природа ещё не везде сбросила свой зимний наряд. Нарциссы и крокусы задорно пронзали тающие островки снега разноцветными макушками, а бузина и орешник легкомысленно красовались в новых лиственных нарядах между суровыми кряжистыми дубами и обнажёнными стройными ясенями.

Сегодняшнее утро выдалось ветреным. Во влажном воздухе, ещё не знакомом ни с гулом шмелей, ни с трелями вернувшихся с юга птиц, переливался радостный шелест трепещущей под игривыми дуновениями бриза, нежной и тонкой листвы прибрежной рощи.

В центре этого живописного лесистого местечка, сидя у самого края озера, под защитой дружеских объятий расцветающей ивы, на обширную водную гладь, мягко качающуюся под тонким слоем утреннего тумана, мрачно глядела молодая ведьма.

Первое, что бросалось в глаза в её облике — скорбь и одиночество. Съёжившись под обычным для ранней весны холодным бризом, она сидела, обняв руками колени, в которые упиралась подбородком.

Стоящий поодаль наблюдатель вряд ли смог бы с уверенностью определить, кому принадлежит эта фигура: стройное, худощавое тело было небрежно, скорей, даже по-мальчишески, одето в свободные джинсы, шерстяной свитер на несколько размеров больше нужного и потрёпанные коричневые кроссовки, рядом с которыми валялся сброшенный на землю зелёный рюкзак. Если бы не масса тёмных кудрей, водопадом струящихся по тонкой спине к изящному изгибу по-женски округлых бёдер, молодую ведьму можно было бы ошибочно принять за подростка.

Тому же, кто решился подойти ближе, хватило бы одного взгляда, чтобы никаких сомнений, связанных с её полом и возрастом больше не возникало.

У неё было одно из тех редких лиц, которые, стоит только скользнуть по нему взглядом, тот час же приковывают внимание. Его сдержанная, неброская, естественная красота вряд ли вызвала бы восторженный вздох у ценителей прекрасного, но и любители позлословить не нашли бы в нём явных причин для самодовольной насмешки. Скорей, и те, и другие поразились бы тем, какой одухотворённостью и силой воли оно отмечено, а потом задались бы вопросом: что могло произойти с обладательницей столь умного, но слишком печального выражения тёмно-янтарных глаз? Пыл юношеской кипучей энергии уже почти угас, лишив её лицо каких-либо остатков округлости и румянца, но возрастная ржавчина ещё не успела испортить заострённые черты и бледные оттенки, свойственные взрослой жизни. Одним словом, женщина была молода, но явно несчастна.

Внезапный порыв холодного ветра потревожил верхушки деревьев и обрушился на одинокую фигурку у берега, закружил, стараясь сбить с ног, начал яростно трепать её свободную одежду и хлестать длинными прядями по лицу. Обеими руками девушка попыталась сдержать буйный танец взлохмаченных локонов, но как только ей это удалось, ворюга-ветер, захвативший всё открытое пространство, вырвал из раскрытого рюкзака небрежно свёрнутый лист пергамента и, задорно подкидывая его то вверх, то вниз, понёс по воздуху прочь.

Проявляя явное беспокойство, ведьма стала лихорадочно хлопать ладонью по земле в поисках палочки, но плотная занавесь колышущихся волос перекрывала ей обзор. К тому моменту, когда она обнаружила искомое и встала на ноги, ветер стих… и одиночество её было нарушено.

Словно перенесённый тем самым ледяным порывом ветра, перед ней стоял высокий маг и держал в руке белый лист пергамента.

Не в силах скрыть потрясение, она застыла, глядя на знакомого ей мужчину. Несколько мгновений они безмолвно смотрели друг на друга, ведьма — с выражением зарождающейся антипатии, маг — со спокойной, хотя и непроницаемой улыбкой.

Вновь прибывший казался полной противоположностью стоявшей перед ним молодой женщины. Импозантный, гораздо выше её ростом, он источал непринуждённость и уверенность человека, который привык пользоваться привилегиями и материальными благами. Вероятно, вдвое старше ведьмы, он принадлежал к тому типу со вкусом вылепленных природой мужчин, чья привлекательность с возрастом проявляется лишь сильней: надёжный, исполненный достоинства и неумолимого мужского начала. Если истоки очарования молодой женщины лежали в хрупкости и каком-то неуловимом естественном шарме, то его привлекательность сразу бросалась в глаза: от античной красоты черт лица, обрамлённого гладкими прядями светлых ухоженных волос, до изысканной одежды, более уместной в бальной зале эдвардианских времён, чем в лесу.

Наконец тишину разорвал возмущённый, переполненный гневом, тревожно подрагивающий голос.

— Зачем вы здесь?

Продолжая спокойно рассматривать её, маг чуть склонил голову набок и учтиво ответил:

— Как видите, хотел вернуть ваш свиток, — саркастически приподняв бровь, он протянул ей белый лист. — Это ведь ваш свиток, не так ли, мисс Грейнджер?

Ведьма заметно вздрогнула, когда губы этого человека произнесли её фамилию. Поспешно выхватив пергамент, она с помощью палочки вернула его в рюкзак.

— Пожалуйста, — пробормотал маг, подчёркнутой вежливостью высмеивая отсутствие таковой у собеседницы.

Крепче сжав палочку дрожащими пальцами, мисс Грейнджер попыталась привести волосы в порядок и откинула пряди за спину. Растянув губы в ироничной усмешке и подозрительно прищурив источающие неприязнь глаза, она повторила:

— Зачем вы здесь, мистер Малфой?

— Мы знаем друг друга так долго, — медленно произнёс он ровным голосом, — почему бы вам не звать меня просто Люциусом?

Проигнорировав это несерьёзное предложение, Гермиона прямо спросила:

— Вы пришли сюда, проследив за мной?

— Следить за вами? — недоумение в его голосе прозвучало оскорбительной насмешкой над её серьёзностью. — Зачем мне это?

В глазах молодой ведьмы вспыхнуло недоверие.

— Могу предложить несколько причин на выбор, и ни одна из них мне не нравится.

— Ладно, — признал Люциус, даже не скрывая того, что всё происходящее забавляет его, — предположим, я действительно попал сюда, последовав за вами. И что теперь?

— Прежде чем лишу вас воспоминаний, хотелось бы знать зачем?

Угрожающе нацелив на него палочку, Гермиона приняла дуэльную стойку, приготовившись к атаке.

Демонстративно не обращая внимания на этот грозный жест, маг невозмутимо достал из нагрудного кармана тонкую сигару. Элегантно прислонившись спиной к иве, он опёрся пяткой отставленного назад ботинка на её ствол, пробормотал заклинание и не спеша затянулся.

— Я всегда восхищался силой вашего духа, мисс Грейнджер, — произнёс он наконец, и его необычайно мягкий, почти ласковый голос словно расплавленный мёд, словно сладкий дурманящий яд заструился по её венам. Затем, добавив чуть-чуть иронии, Малфой лукаво добавил: — …можете записать это в своём дневнике. Разве не так делают маленькие девочки, вроде вас?

Разгневанная, она буквально онемела, а этот несносный мужчина всё так же тихо и кротко продолжил насмехаться:

— Можете прямо так и записать: «Сегодня у озера встретила Люциуса Малфоя. Он сказал, что всегда восхищался силой моего духа».
.
— Я не маленькая девочка! — запальчиво возразила Гермиона, тут же раздражаясь на саму себя за то, что так легко проглотила наживку, и добавила: — Если только в сравнении с вами.

Она надеялась ужалить в ответ столь же больно, даже вызвать его гнев, но Малфой лишь усмехнулся.

— Туше, моя прелесть, — признал он, окинув её пристальным взглядом, и снова вперился в сердитое, запрокинутое вверх лицо. — Ощутимый удар.

Гермиона никак не могла расшифровать ни выражения его серебряных глаз, ни замершей на губах улыбки… Всё вместе почти походило на… нежность? И внезапно, утонув в замешательстве, смущении… унижении, ведьма почувствовала, как щёки наливаются румянцем.

Еще более возмущенная предательским поведением собственного тела, она отрезала:

— Даже если бы мне довелось вести дневник (чего я не делаю, кстати), вас бы это никак не коснулось: вы — последний в очереди тех, кого бы я увековечила на его страницах!

Люциус Малфой негромко рассмеялся, но она не могла с уверенностью сказать, что послужило тому причиной: её слова или столь явно покрасневшие щёки. Гермиона вся подобралась в ожидании ещё более изощрённых насмешек, но оказалась совершенно оглушена его признанием:

— …Ах, возможно, я заслужил всё это… — вздохнул он, сменив насмешливую улыбку на грустную, затянулся сигарой ещё раз и стряхнул пепел на землю. — Боюсь, я никогда не ограничивал в себе привычку оскорблять тех, с кем разговариваю. Вы поверите, если я сознаюсь, что часто и сам устаю от этого? Довольно утомительное дело — достойно соответствовать собственной репутации.

Гермиона ожидала в ответ чего угодно, только не этого. Неуверенная в том, шутит ли он всё ещё или уже говорит серьёзно, она продолжала пристально изучать Малфоя. Но выражение его лица казалось искренним, а в глазах царила задумчивость. Отвернувшись, он принялся рассматривал безмятежную гладь тихого озера.

— Я прихожу сюда каждое воскресенье, — произнёс Люциус, делая вид, что не услышал её недоверчивого вздоха, и добавил: — …как и вы, впрочем.

— Нет, вы не… — слабо пролепетала Гермиона. — Я… я вас раньше не видела… Вы никогда… ни разу…

— Дорогая моя девочка, — перебил он её, — если вы (что довольно неразумно, должен предупредить), предпочитаете не заглядывать правде в глаза, чтобы не разочаровываться, не вынуждайте кого бы то ни было следовать вашему примеру.

Румянец со щёк стремительно растекся по всему лицу Гермионы.

— Вы… Вы за мной следили?! — в её голосе закипала еле сдерживаемая смесь гнева, беспокойства и смятения. — Зачем, черт возьми, вы это делали?!

Наблюдая за вьющимся в воздухе сигарным дымом, Малфой пожал плечами.

— Сам не знаю, — признался он. — Первый раз, в начале прошлой осени, всё получилось случайно… простое совпадение… Жена только что подала на развод, сын отрекся от меня, и, похоже, моя жизнь, как в эффектном театральном представлении, разом ухнула в Адское пламя. В то время… все меня покинули. В долгих прогулках вдали от всевидящего ока магического общества я пытался собраться с мыслями и… зализать раны. И вот однажды попал сюда, — его губы приподнялись в кривой ухмылке. — Представьте мое удивление, когда я обнаружил, что Люциус Малфой не единственный, кто додумался искать утешение в одиночестве.

Слышать, как обычно изворотливый и осторожный бывший Пожиратель Смерти признаётся в том, что страдает от одиночества, оказалось настолько странно, что в душе у Гермионы шевельнулось что-то слишком похожее на сочувствие, и это «что-то» испугало и ещё больше разозлило её.

— Значит, вы вот так запросто решили шпионить за мной каждые выходные? — всем видом выражая осуждение, спросила она, решив затоптать искру этого неоправданного чувства прежде, чем оно сможет разгореться во что-то более серьёзное. — Разве сами не понимаете, насколько это гадко?

Малфой повернулся к ней, чуть выгнув от удивления брови.

— После ваших слов всё выглядит именно так, — неожиданно откровенно, даже бесцеремонно признал он. — Почему-то я был очарован тем, что смог открыть в вас эту грань, о которой больше никому не известно. Каждую неделю я наблюдаю за тем, как имя Гермионы Грейнджер полощут на первых страницах газет, подробно описывая ваш очередной политический триумф или невероятный переворот в социальной сфере. Но каждое воскресенье я нахожу вас сидящей здесь, в совершенном одиночестве. Вы проводите на берегу озера около часа, независимо от того ясная ли погода, идёт ли дождь или сыплет снег. И… и, как ни странно, теперь я не чувствую себя настолько одиноким. Я словно нашёл в вас родственную душу.

— Вы смеете сравнивать себя со мной? — прошипела Гермиона.

— Конечно, смею. В последнее время я обнаружил, что у нас больше общего, чем у кого бы то ни было.

— У нас нет ничего общего!

Малфой не ответил ей сразу. Затянувшись сигарой последний раз, он уничтожил её изящным взмахом запястья и наконец произнёс:

— Гордецы грустят в одиночестве, не так ли, мисс Грейнджер? Мы не терпим сострадания и жалости; мы никогда не опустимся до того, чтобы просить о помощи; мы опасаемся, что малейший намёк на любую нашу слабость может стать предвестником неудачи. И потому прячем наши страхи и страдания за нелепой суетой, убеждая всех (и себя в том числе) в собственной непогрешимости. Вы, например, скрываете печаль за блистательным образом упёртой ведьмы-карьеристки. Я — за бравадой амбициозного делового человека… Но однажды наша гордость превращается в своего рода тюрьму, не так ли? Мы — одиночки, попавшие в капкан популярности и общественного мнения. Нам некуда бежать, и мы цепляемся за наши пьедесталы, но никто не подстрахует нас, если мы упадём с них.

Гермиону невольно вздрогнула.

«Все, что он сказал, настолько правдиво и так мучительно верно… Но почему истина должна исходить именно от него? От человека, принёсшего мне столько боли? Как возможно, что он, походя, но так точно сформулировал причину моих страданий?»

Смущенная самой мыслью о том, что подобное произошло с ней, Гермиона ухватилась за соломинку горькой ярости.

— То есть, наблюдая со стороны за моими душевными терзаниями, вы стали лучше себя чувствовать, так что ли? — презрительно огрызнулась она. — О, должно быть, вы считали себя невероятно умным и находчивым, без моего ведома вторгаясь в моё же личное пространство. Без сомнения, вы наверняка легко смогли убедить себя в собственном превосходстве!

— Нет, — торопливо возразил Малфой. — Нет, уверяю вас, ничего подобного… — казалось, его мягкий голос каким-то непонятным образом обвивался вокруг неё, медленно и томительно, словно ленивые струи сигарного дыма.

— Уверены, что это не какой-нибудь извращённый способ демонстрации собственной власти? Вас это случайно не возбуждает, а? — всё больше заводилась Гермиона. — Сильный и грубый Пожиратель Смерти, преследующий беспомощную магглорождённую добычу?

— Вряд ли я могу назвать вас беспомощной, мисс Грейнджер, — ответил Малфой, и острые черты лица снова смягчились: происходящее его явно забавляло. — В самом деле, если и есть что-то, что я выучил назубок с момента нашего знакомства, так это то, что вы можете позаботиться о себе гораздо лучше многих моих знакомых.

Она помолчала, а затем, дрожа от злости, негромко спросила:

— И когда же ты впервые почувствовал это? Наверное, когда стоял и наблюдал, как твоя сумасшедшая невестка мучает меня?.. Или раньше, в ту ночь в Департаменте Тайн, когда твой приятель Долохов так душевно проклял меня, что я до сих пор принимаю обезболивающие зелья?

Лицо его стало заметно бледнее.

— Я никогда умышленно не…

— А может быть, — жёстко оборвала она, — вполне возможно, в самый первый раз, когда мы встретились, во «Флориш и Блоттс», и ты посмотрел на меня так, словно я ничем не лучше дерьма, на твоей (ах-ах!) до блеска отполированной обуви?

Малфой поморщился, но, проявив благоразумие, даже не попытался ответить.

— Ну что же ты? Я хочу понять, какой именно из неблагоприятных и травмирующих эпизодов моей бурной юности, по твоему мнению, подарил нам так много общего?

Гермиона слышала, что её голос становится всё громче и выше. Слова, будто кровь из внезапно вскрывшейся глубокой и нечистой раны, выливались из неё рваными бурлящими толчками.

— Какой из этих моментов, по-твоему, на самом деле заставил меня стать той живучей, выносливой ведьмой, которую ты видишь перед собой сейчас? Ведьмой, которая каждую ночь просыпается от крика, чуть не выплёвывая лёгкие? Ведьмой, которая отталкивает всех, кого любит, из боязни потерять их так же, как тех, кого уже не вернуть? У которой есть всё, что угодно, во внешнем мире, но никаких — НИКАКИХ! — чувств внутри?.. О, да, я отлично научилась защищаться, и в немалой степени это твоя заслуга, благодарю!

Бросившись вперёд, Гермиона сделала выпад палочкой, остановившись всего в нескольких дюймах от закаменевшего лица мага. Её голос напоминал теперь смертоносное рычание.

— Назови хотя бы одну вескую причину, почему я не должна вырвать эти надменные глаза прямо из твоего черепа, Люциус Абраксас Малфой.

Ответом стала продолжительная тишина, во время которой слышно было только её сбитое отчаянием и негодованием дыхание. Зрачки Малфоя за доли секунды привычно отметили расстояние до кончика палочки, а затем сосредоточились на переполненных гневом и страданием глазах молодой ведьмы.

— Потому что ты — хороший человек, Гермиона, — мягко ответил он, медленно-медленно поднял руку и потянул её лихорадочно трясущуюся палочку в сторону. — Ты гораздо лучше меня прежнего, и даже в будущем я вряд ли могу надеяться стать подобным тебе. И я… я… — он замолчал, выдохнул и легко произнёс: — Прости…

Вот так просто взял и сказал. Одно короткое слово, мелочь, занявшую его красивый рот всего лишь на секунду.

«Как же долго я ждала момента, когда услышу это… Сколько лет…»

— Прости, Гермиона, — тихо повторил он.

Застыв на месте со всё ещё вытянутой рукой, она неотрывно смотрела в его глаза, ожидая увидеть в них проблеск насмешки или услышать нотки обычной язвительности в голосе, но поиски оказались тщетными, и как-то так получилось, что… она поверила ему.

Её лицо исказилось, и Гермиона быстро отвернулась, выронив палочку, с тихим стуком упавшую на землю.

«Он не должен видеть этих внезапно нахлынувших, обжигающих слёз. Он не должен видеть, насколько тяжело и больно мне до сих пор. Неважно, что тело трясётся, словно в лихорадке, а плечи неудержимо вздрагивают, неважно, что не получается сдержать сдавленных рыданий… Последний раз я лила перед ним слёзы очень давно…»

— Гермиона… — пробормотал Люциус и, неожиданно приблизившись, остановился в нескольких шагах позади, хотя по-прежнему не касался её и не проронил больше ни слова.

Терзавшие её всхлипы наконец утихли, и она осталась стоять, сгорбленная и вздрагивающая от озноба. Свежий ветер пронизывал рыхлое плетение шерстяного свитера насквозь, проникал сквозь слои одежды, забирался под кожу, пробирал, казалось, до костного мозга. Внезапно пришло понимание: всё, что ей необходимо сейчас, — это тепло. Обычное тепло человеческих прикосновений.

— Д-докажи, — выдавила Гермиона дрожащим шепотом. — Если тебе так жаль… если ты настолько изменился… если действительно не питаешь ко мне отвращения… коснись меня.

Последовал момент оглушающей тишины, невыносимого безмолвия, нарушаемый лишь тихим шелестом шагов по подмёрзшей траве.

И вдруг стало тепло.

Горячее тело прижалось к её спине, а тёплые руки обняли хрупкие плечи, скользнув ладонями к талии. Дыхание обжигающим облачком коснулось ушной раковины, когда Малфой наклонился и пробормотал:

— Я не питаю к тебе отвращения, Гермиона. Ты… действительно прекрасна.

Спустя несколько секунд он развернул ослабевшее тело, притянул как можно ближе и припал ртом к её губам.

В тот же самый момент что-то внутри неё, какая-то ледяная хрупкая клетка разлетелась на тысячи мелких осколков, мгновенно растаявших в бурлящем кровотоке, и впервые за долгие-долгие годы сердце Гермионы радостно и сильно забилось, с каждым глухим ударом всё больше возвращаясь к жизни.

Люциус поцеловал её глубоко и жадно, скользнул языком между полуоткрытых губ, чтобы сплестись с её языком, и крепко обнял, заслонив от вновь подувшего холодного ветра. Внезапно разлившийся по телу жар и ярко вспыхнувший в голове разноцветный салют чистого удовольствия ошеломили Гермиону, и, когда поцелуй в конце концов закончился, она совершенно потрясённая прислонилась к твёрдой груди Малфоя, подняла ему навстречу лицо и, тяжело дыша, умоляюще прошептала:

— Заставь меня чувствовать снова, Люциус… Хочу тебя… Ты так нужен… от-отогрей меня…

И он понял её. Быстро, но элегантно сбросив плотную, подбитую мехом мантию, Малфой расстелил её на всё ещё влажной земле. Затем, по-рыцарски опустившись на одно колено, в знак уважения склонил перед Гермионой голову и протянул ей руку.

Она смотрела на Люциуса, пьянея лишь от вида бывшего заклятого врага, лишённого обычной высокомерной язвительности и покорно преклонившего перед ней колени. И никогда прежде Гермиона не чувствовала себя более уверенно и безмятежно, чем в тот момент, когда шагнула ему навстречу и приняла протянутую ладонь.





Малфой брал её нежно и медленно в лучах солнца, просачивающихся сквозь молодую листву развесистой ивы.

В жарком коконе мягкой шерстяной мантии и гладкого бледного тела Люциуса, ощущая внутри себя его глубокие, с оттяжкой толчки, Гермиона наконец обрела ту защиту и тепло, к которым так долго стремилась, избавилась от сломившего её одиночества, которое опустошало жизнь и сковывало льдом сердце.

Гермиона потребовала доказательств, и Малфой дарил их, не жалея сил: касался, ласкал, вылизывал и пробовал на вкус каждый дюйм её тела; осушал слёзы облегчения теми самими жестокими губами, которые раньше лишь унижали и высмеивали, а теперь мурлыкали на ухо милые прозвища и ласковые словечки.

Его полновесные аргументы невозможно было ни опровергнуть, ни отказаться от них: от надёжной массивности его крепкого тела, ласкового тепла сильных рук и непреклонной мощи крупного горячего члена, медленно и ритмично то погружавшегося в Гермиону, то выходящего из неё. Ей не оставалось ничего иного, как пропускать через себя, остро чувствовать любые, даже самые тонкие, бесконечно малые оттенки ощущений, словно она — только что раскрывшийся цветок, дрожащий от первых пронзительных прикосновений ветра и солнца к хрупким лепесткам.

Никогда, ни в самых безумных мечтах, ни в ужаснейших из кошмаров Гермиона не представляла, что именно он, Люциус Малфой, станет тем человеком, которому суждено вырвать её из удушающей тьмы одиночества и вернуть к жизни. Разве могла она предположить, что его искупление и её реанимация настолько неразрывно связаны между собой? Но так всё и было. С каждым нежным, страстным поцелуем, касавшимся её губ, с каждым сладостным завитком, выписанным на обнажённой коже его языком, с каждым растягивающим и наполняющим проникновением в самую суть её тела Гермиона чувствовала, как просыпается и трепещет её душа, а лёгкие дышат так жадно, словно впервые за бесконечно долгий промежуток времени она позволила себе подобную роскошь.

Они кончили вместе. Горячее влагалище судорожно сжало его пульсирующий член, и, прикрыв глаза, нахмурившийся Люциус с хриплым стоном толкнулся последний раз, изливаясь в её лоно. Имя, когда-то звучавшее для Гермионы проклятьем, сейчас сорвалось с её губ истинным благословением, а тело содрогнулось в безумной, восторженной эйфории оргазма.

Потом они просто тихо лежали в объятьях друг друга.

Где-то высоко, в сплетении ветвей на самой макушке ивы безмятежно запела пеночка, звонкими трелями знаменуя собственное благополучное возвращение из убежища, приютившего её на время зимних холодов.

Весна наконец-то действительно вступила в свои права.