У нас с ней ничего не было.

Не могло быть, ведь она грязнокровка, а я Пожиратель, подписавшийся убивать таких, как она. Я самопровозглашенный слизеринский принц, а она – лучшая подруга моего злейшего врага.

У нас ничего не было общего, кроме взглядов, полных ненависти. Это уже стало традицией, незыблемым ритуалом, неисполнение которого предвещало всяческое невезение – спуститься в Большой зал и, первым делом, найти ненавидящие тебя глаза. Не зеленые, нет. Её глаза – цвета охры, разбрызгивающие золотистые искры ненависти ко мне.

А еще было ощущение кулака, острыми костяшками врезавшегося в мою скулу на третьем курсе. Именно тогда я рассмотрел эти искры. Это было так по-маггловски, ни одна волшебница не позволила бы себе ничего подобного, разве что предательница крови Уизлетта. Чистокровная могла бы дать пощечину, большего не позволило бы воспитание, но непременно такую, чтобы оцарапать кожу безукоризненными коготками. Словно кошка. Застуканные мной в гостиной, аристократично дерущиеся между собой Дафна и Пэнси, которые шипя и плюясь, норовили выцарапать друг дружке глаза, также были похожи на разъяренных кошек. Может быть, поэтому я обдал их ледяной струёй Агуаменти? Они мне этого так и не простили. Но зрелище кичливых красавиц, в один момент ставших похожими на подзаборных бродячих душонок, того стоило. А Грейнджер даже мокрой остаётся похожей на льва, и плевать на половое несовпадение образа.

Конечно, это из-за её прически. Из-за дурацких волос, которые тоже были. Волосы с ненавистным мне с детства запахом корицы. И даже вкусом корицы. Мне показалось, что я чувствовал его, когда эти прядки набились мне в рот и нос в тот момент, когда я сгреб в охапку Грейнджер, убегающую из взорванной Бомбардой Выручай-комнаты на пятом курсе. Резко дернувшись, ей удалось вырваться, но в последний момент я схватил её запястье. Одну невообразимо долгую секунду мы оба смотрели на наши руки, а затем я, почему-то, разжал пальцы. Помню этот полный удивления взгляд, отражающий моё собственное удивление от своего поступка. С этого момента искры ненависти исчезли из её взгляда, заменившись брызгами от потоков тепла и жалостливой надежды. Смешная! Надежды на что? Как будто что-то могло быть. Хорошо хоть не пришла, со свойственной грифам прямолинейностью, спрашивать, что это было. Я и сам себе не мог дать ответа на тот же вопрос. Может у меня случилась кратковременная атрофия мышц пальцев, что они разжались сами собой? Или я помутился рассудком? А саднящая тяжесть от её неуверенного "спасибо" в ответ на моё еле слышное "беги" и вовсе привиделась мне в полуночном бреду.

Зато однозначно не было того позорного вечера после отбоя, когда она увидела меня плачущим у двери Выручай-комнаты. В тот ужасный день, когда я смог понять, как починить этот чертов шкаф, и тем самым окончательно подписал себе приговор. Не было её испуганных глаз и нелепейшего вопроса всех времен и народов: "Что случилось?" Не было моих бессвязных истерических криков, испуга: не сболтнул ли чего-лишнего, и отчаянного поцелуя, как попытки отвлечь внимание от сказанного тоже не было. Почему она не отпрянула? Почему, замерев на секунду, будто решаясь сигануть в пропасть, отчаянно ответила? А после прижимала мою голову, гладя и перебирая пальцами прядки, пока я бесстыже рыдал на её груди. И шептала успокаивающе всякую бессмыслицу о том, что не всё потеряно, что нужно только довериться, что всё поправимо. Но я видел эту жалость, разливавшуюся в её глазах. И я уже сделал свой выбор, который нельзя изменить. Я уже доверился – своему отцу, своей семье, своим идеалам. И никакая жалость грязнокровной идиотки, замаскированная под чувства, брошенная словно кость дворняге с барской руки, не способна изменить того, что я должен был сделать. Даже если предстоящее пугало меня до кошмарной тошноты, до леденящего душу чувства упершегося в тупик человека. Даже если безумно хотелось поверить, потянуться к этому теплу. Я не мог.

Я смотрел ей вслед, уходящей по коридору, с чувством правильности сделанного выбора. Я еще даже нашел в себе силы улыбнуться в ответ на её прощальную улыбку, успокаивая гриффиндорскую бдительность. Моя тетушка отлично обучила меня не только непростительным. Обливиэйт в спину – это ведь так по-слизерински.

У нас с ней ведь все равно ничего не могло быть.