Она наклоняет голову и касается пальцем зеркальной глади.
Смотрит на лицо, на впалые шрамы, облизывает пересохшие искусанные губы и тихо выдыхает.

Глаза. Странно, но Розе никогда не был важен их цвет. Лишь что-то внутри.
Иногда желание узнать свои же потаённые мысли было настолько невыносимым, что девушке хотелось вскрыть себе череп и достать мозги, чтобы понять.

Уизли всегда встаёт с постели в одно и тоже время в день, когда закончилась война. Всегда, каждый год.
И смотрит на себя, на свои плечи в жутких царапинах, на выцветшие веснушки.

Ей хочется видеть себя в этот момент. Хочется заметить то, что стало другим. Каждую клеточку, которая будто стала железной клеткой с толстыми прутьями.

Но всё словно перегорело. Как чёртова жёлтая лампочка.

Роза помнила кровь, много крови, её мерзкий запах и отвратительное смешение. Помнила запах смерти, того отвратительного смрада, от которого желудок весь сжимается, а тело - начинает мелко дрожать.

Да, девушка не стала равнодушной хрустальный куклой, для которой дикий набат в ушах - лишь шум у водопада. Но шрамы... был ли толк в том, что Уизли смотрела именно на них, а не на что-то другое?

Хеил старался не мешать ей. Он всегда уходил в другую комнату, будто разрешая Розе проводить этот "ритуал", въевшийся под кожу, как чёрные чернила больших татуировок.

Мужчина понимал её. Возможно, как никто другой осозновал её чувство вины, её отвращение. Он ведь и сам был тем, кто загонял евреев в душегубки, кто кидал зажжёные спички на ещё живых людей в Братских могилах.

И от этого грязно внутри, но глубоко, в самых потаённых лабиринтах души, запачканной багровостью.
Это никогда ничем не отмоется, не простится - свечка и молитва в церкви не поможет.

Кровь на руках будет разъедать плоть. Каждую минуту, каждую жалкую секунду.

Крики, стоны будут преследовать, словно тень в ясный день, и в облачный, будто тяжёлые тучи.

Голова гудит. Её как будто бомбят - в ушах этот ненавистный звук, похожий то ли на писк, то ли на гул, то ли на тишину у развалин.

Но ещё... ещё Питер помнил как давал одной из девочек, что сидели в концлагерях со своими родителями, невкусный дешёвый шоколад; как он, оглядываясь по сторонам, протягивал ей кукол из жёлтых старых бумаг. Помнил её пухлые губы, которые вытягивались в искренней улыбке при виде его, надзирателя, чёртового нациста, фашиста, человека, поступившегося самим же собой ради куска сухого хлеба.

Вдох.

Выдох.

Хеил подходит к маленькой рыжей девочке с виноватым сердцем, кладёт мозолистую руку на плечо, на что та вздрагивает, и сам тоже смотрит в отражение, тихо сглатывая.

И в нём мужчина видит муку, боль, злость, страх, мольбу - все эти жуткие царапины, выцветшие веснушки, впалые шрамы, искусанные губы.
Но вот на самой Розе ничего подобного не замечает.

Будто всё словно перегорело. Как чёртова жёлтая лампочка.