Лизель всё смотрит и смотрит на бледного, ссутулившего спину парня, стоящего напротив: по его лицу злобными языками непрестанно мечутся полупрозрачные алые блики, а в холодных глазах пляшут колкие искры.

Девочка сжимает в кулаки влажные от пота ладони, чувствуя, как шерстяная ткань перчаток щиплется колючими ворсинками, словно клубок неласковых морозных нитей прокатывается по коже рук, поднимая дыбом редкие волоски.

Её и Малфоя разделяет яркое пламя костра. Жаркие всполохи рвутся ввысь, легко уничтожая обрывки страниц, превращая их в грязное ничто, жирный липкий пепел, который (так кажется девочке) лишает её воздуха, забивает лёгкие, как пух с ткацкой фабрики или прах с пожарища.

Парень всё так же отрешённо смотрит перед собой, и Хуберманн не понимает, что прячется в его взгляде. Но ей так больно, словно она вновь увидела живым своего умершего брата или услышала вой сирен, или… всё горе мира легло на её плечи, стараясь согнуть до земли, ломая, заставляя гореть в беспощадной агонии памяти.

Девочке отчаянно хочется, чтобы случилось чудо, а время повернуло вспять. Ей хочется вновь слушать музыку, ощущать рядом тепло близких, любимых людей… Но приходится покорно опускать взгляд в гадком, муторном ожидании.

Костёр разгорается всё сильней. Книги всё летят и летят в огонь, словно безумные птицы. Толпа истерично вопит про какую-то высшую расу, хором скандирует страшный девиз, прославляя идеи сумасшедшего мерзавца. И снег, словно живое, всё понимающее существо, перестаёт идти над этим местом, отказывая фанатикам в своей сияющей, безгрешной чистоте.

Небо, обычно тусклое и безжизненное, сегодня усыпано звёздами. Но Лизель не пытается поднять голову и полюбоваться их красотой, потому что понимает: густой чёрный дым не позволит ей даже этого.

Малфой-младший щурится, сжимает кулаки и, неучтиво задев плечом стоящего рядом отца, уходит, практически сбегает.

Девочка мучительно жмурится, потому что всё происходящее кажется ей неправильным, противоестественным. Вокруг зима, а здесь так невыносимо жарко. И эта боль… разве может она испытывать такую боль? Ведь она — всего лишь ребёнок, который нуждается в счастливом детстве и любви!

Впрочем, как, наверное, и Драко.

* * *

Небесная улица, словно большим одеялом с чудесными резными узорами, укутана пушистым снегом.

Щёки приятно, почти нежно покалывает лёгкий морозец. Красивые снежинки одна за другой мягко касаются аккуратного носика, который Хуберман забавно морщит, пытаясь сдержаться и не чихнуть. Она аппетитно, как вкусный-превкусный леденец, облизывает прозрачную сосульку, пока друг, в шутку называя её дурёхой, весело болтает о пустяках.

Они гуляют, бесцельно идут по знакомым улицам, глазея на цветные вывески, и забывают о том, что было неделю, год, час назад. Ведь всё дело в моменте, самом обыденном, одном из множества, из которых состоит жизнь.

Правда, на одной из площадей им приходится остановиться, наткнувшись на толпу старшеклассников, возбуждённо и оттого неразборчиво выкрикивающих чьё-то имя (то ли Гойла, то ли Крэбба) вокруг яростно избивавших друг друга парней.

Лизель оборачивается и замечает хмурого светловолосого мальчика. Проследив за его взглядом, она и сама перестаёт улыбаться: на белом снегу, под ногами стоящих в толпе подростков видны алые капли крови.

— Ты трус, Малфой! — надрываясь, кричит юноша в очках.

Ему, кажется, разбили нос. Лизель замечает это, когда Поттеру удаётся наконец встать на ноги и с ожесточением оттолкнуть от себя любопытных зрителей.

И тогда девочка решается подойти ближе. Чтобы подробней рассмотреть Драко, которого назвали трусом, чтобы поймать его обычно неуловимый взгляд и снова думать, думать об одном и том же… Чтобы наконец понять.

— Дурёха, не суйся к ним! Они же просто ненормальные! — шепчет позади друг, но Лизель только отмахивается от него и аккуратно, стараясь не привлекать внимания, протискивается между старшеклассниками.

Малфой по-прежнему не смотрит на Поттера. Повернувшись к приютскому мальчику спиной, он привычным жестом стискивает бледные, не замаранные кровью (в отличие от Гойла) ладони в кулаки.

Толпа многоголосо улюлюкает. Кто-то возбуждённо хлопает в ладоши и скороговоркой повторяет:

— Браво, шрамоголовый научился говорить, просто прелесть!

И лишь один рыжий долговязый юноша, враждебно насупившись, встаёт рядом с Гарри, будто желая показать стае озлобившихся подростков, что дерзкий паренёк в очках здесь и сейчас не один.

— Убирайся, Поттер, иначе увидишься со своей мамашей очень и очень скоро, — шипит Драко, обрывая сумбурный гомон агрессивных школьников резким взмахом руки.

Хуберманн морщится. Эта фраза почему-то вызывает в ней нестерпимое желание самой врезать странному беловолосому парню. И плевать, что раньше он её чем-то интересовал.

Но Поттер (единственный, кто не кажется ненормальным или одержимым среди толпы этих озлобленных ублюдков) с неменьшим желанием и усердием делает это за неё.

Алых клякс на снегу становится всё больше. Крики раздаются всё громче, наверное, скоро их услышат даже коменданты.

Малфой бьёт неуклюже, как будто ни разу в жизни этим не занимался. А наученный горьким опытом Гарри, не боясь последствий и тяжёлых кулаков Гойла (который в несколько раз сильнее их обоих) не даёт противнику ни секунды передышки.

«Да, глаза у Драко, конечно, красивые», — отрешённо думает Лизель, разглядывая прижатого к асфальту мерзавца Малфоя, которого в пылу схватки продолжает душить мальчишка-сирота.

Странно, наверное, но именно в этот оглушающий, выбивающий из под ног почву момент ей почему-то кажется, что яркая зелень радужки «шрамоголового» куда красивее прозрачных блёклых глаз Малфоя.

* * *

Лизель щурится, но не может не смотреть на Малфоя, у которого разбита губа: он гневно скалится, как только к нему кто-то подходит или пытается заговорить.

Она понимает, что Драко действительно боится увидеть в чужих глазах колкую насмешку или презрительные улыбочки на губах одноклассников.

Но ещё отчётливо понимает, что на самом деле абсолютно всем на всё плевать. Именно это она повторяет себе раз за разом, когда над ней смеются из-за выпачканных в чернилах пальцев, из-за дурацких кудрявых волос, которые топорщатся во все стороны, и даже когда приёмная мать ругает её при посторонних, не упуская случая как-нибудь обидно обозвать.

Хуберманн не чувствует жалости к Малфою. И обиды за Поттера тоже не чувствует. Она осознаёт только, что поводом для раздора между ними служат глупые, гадкие предрассудки. Но не понимает причин их ненависти, разногласий и жестоких драк. А ещё не понимает, почему с того дня, как "шрамоголовый" избил Драко, сына инспектора, живущего на Небесной улице, в школе больше не появляется Грейнджер.

* * *

Лизель нравится шоколад. Она поняла это, когда попробовала его. С каким-то странным выражением на лице (то ли любопытством, то ли презрением) ей протянул завёрнутую в обрывок газеты плитку шоколада Драко.

Весной снег тает неожиданно быстро. Без звонкого хруста ломких снежинок под ногами всё вокруг кажется непривычно тихим и настолько пустым, что даже хмыканье Малфоя, который плетётся рядом, делая вид, что не провожает их с Руди, а просто гуляет сам по себе, не кажется таким неприятным, как обычно.

У Драко много книг. Время от времени, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы никто не заподозрил его в глупой, по его мнению, доброте, он приносит Лизель из своего дома то один, то другой толстый фолиант.

А Хуберманн всё пытается разглядеть за непроницаемым туманом грусти в глазах этого странного парнишки тот неподъёмный груз, что тянет его плечи вниз, заставляя спину сутулиться. Она ещё по-детски наивна, и винить её в подобном любопытстве нельзя. Но однажды Лизель понимает его печаль… В тот день, когда порог её дома переступает еврей, сын того человека, который спас её приемного отца ценой собственной жизни. Еврей, в профиль чем-то напомнивший Грейнджер…

* * *

Малфой так и не отвечает ей на вопрос о кудрявой зубрилке. Только сильно, до побелевших костяшек стискивает пальцами перила моста и отворачивается.

Лизель не спрашивает больше ни о чём, заметив, что от одного упоминания о Грейнджер юноша сжимается, сутулится ещё сильней, как будто теряя силы.

«Возможно, он чувствует вину, — думает Хуберманн, буравя взглядом острые плечи Драко, пока Руди кидает в озеро камешки. — Или просто... скучает», — это слово ещё долго отдаётся в мыслях тихим эхом.

— Идите сюда! — кричит Руди с берега и машет рукой, беззаботно прыгая на носочках.

И Лизель чувствует слабую вспышку зависти. Потому что у Руди всё хорошо, и глаза у него светятся радостью. Совсем как у неё когда-то.

А потом девочка поворачивает голову и впивается взглядом в Драко. А он в ответ как-то скованно улыбается уголками бледных искусанных губ.

И воздух снова такой холодный. А небо блёклое — точь-в-точь глаза Малфоя, которые уже не кажутся теперь необыкновенными и бездонными, а лишь чуточку более мудрыми. И, пожалуй, они всё же красивей, чем у Поттера.

* * *

Этот день Лизель помнит хорошо: не слышно причитаний матери, и отец не играет на гармошке, а на улице так тихо, что странное безмолвие обрушивается на макушку, словно бомба, и так же тяжело контузит, лишая последних мыслей.

В этот день его забирают. Приезжают и бесцеремонно скручивают, наверняка больно выворачивая худые руки, увитые благородными голубыми венами.

Нарцисса несомненно тихо плачет, обвиняя мужа в том, что сын посмел предать даже не их, родителей, не семью, а идеал «правильного нациста», из-за чего теперь будет гнить всю оставшуюся жизнь в концлагере, если ещё, конечно, выживет.

А «шрамоголовый», скорей всего, злорадно смеётся, всеми силами отгораживаясь от мерзкой вины.

Соседи жадно шепчутся о том, что Малфой… Драко где-то укрывал еврейку. Еврейку с профилем Грейнджер.

* * *

Хуберманн долго смотрит в серое небо и обнимает худенькими руками собственные плечи. Руди молчит. Он больше не болтает быстро и весело. Просто стоит рядом. Так же, как и она, смотрит пустым взглядом на свинцовые облака и думает, думает.

Не о Драко, конечно. Наверняка о футболе или смазливых девчонках. Точно не о Драко и не о еврее в подвале дома Лизель.

И девочка сглатывает ком в горле, тоже думая не о Руди.

Так нужно. Так правильно.

Нет ничего зазорного в том, чтобы защищать собственные идеалы и срываться в пропасть предательства, умирать, хрипеть в агонии под пытками, казаться чёрствым и холодным, но смотреть невозможно прозрачными глазами прямо в душу.

Ведь будущее — то, ради чего стоит жить. И свободу нужно защищать, выдирать с кровью, а не ждать, что получишь её по щелчку чьих-то мозолистых пальцев. А любовь и верность не пустой звук.

Лизель вновь мерещится тот самый костёр, его обжигающее пламя. Но теперь она не чувствует в горле удушливого пепла, жаркие языки сегодня впервые будто пытаются подсказать, куда ей надо идти, направляют, словно ласковые ладони.

У неё что-то валится из рук, но Лизель не обращает на это внимание. Впрочем, как и на крики Руди. С каждым шагом судорожно выталкивая из лёгких горячий воздух, не чувствуя боли и усталости, она бежит к подвалу собственного дома, где срывающимся голосом спрашивает опасного гостя: не нужно ли ему чего, не холодно ли ему и не почитать ли ему книгу.

У Лизель сияют глаза. Впервые так правильно, искренне и честно, что она сама чувствует это.

«Совсем как тогда у Драко», — думает она, нежно щурясь, и нервно потирает влажные от волнения ладони, вздрагивая всем телом ещё и от холода.

В это странное мгновение отчаянных мыслей Хуберманн окончательно решает гореть, пылать в беспощадном пламени вместе с теми самыми книгами.

Сгорать, но, даря тепло другим, самой становиться лучше и чище. Не впустую тратя подаренную жизнь. То время, что ей осталось.

Сгорать, но оставаться кем-то.

Жить. Не существовать. Не быть пустоголовым ребёнком, эгоисткой и подлой завистницей.

Сгорать, но... но оживать в чём-то несоизмеримо большем, чем простая тишина.

* * *

Прошло три года.

Хуберманн по-прежнему не надеется. Просто горит и помнит пепельную грусть его серых глаз. А когда вновь слышит такой знакомый голос, недоверчиво вскидывает голову и часто-часто дышит, подскакивая со стула, сделанного отцом Руди уже после освобождения Небесной улицы миротворцами.

— Здравствуй, — хрипло выдыхает Малфой.

Он такой тощий, что похож на обтянутый кожей скелет: скулы на исхудавшем лице выделяются ещё сильней, костлявые плечи торчат больше обычного. На щеке огромный, совсем недавно зашитый шрам.

Лизель и сама выглядит иначе: она стала выше ростом, а подростковая угловатость плавно перешла в девичьи округлости. Она теперь тоже взрослая: сдержанная снаружи и убитая горем внутри.

Но друг для друга они остаются прежними. И хрупких объятий с ним (живым!) Лизель достаточно, чтобы ярко и ровно вспыхнуть не на мгновения, а на… всю оставшуюся жизнь?