Несмотря на то, что заявлено AU, фик в принципе не перечит событиям канона. Присутствует даб-кон, элементы нон-кона. Рейтинг скорее находится в промежутке «R и NC-17», чем «PG-13 и R».
Дверь неприветливо скрипнула, когда Барти сунул нос в очередную комнату в доме Лестрейнджей — большом, устрашающем особняке с надраенными полами и тяжелой деревянной обшивкой на стенах. Предплечье всё ещё неприятно жгло и чесалось, но этот дискомфорт отчего-то был приятным. Где-то внизу Рабастан кого-то окликнул, и тут же рядом с Барти раздался щелчок: старый невозмутимый эльф почтительно поклонился и поманил его за собой.
— Ужин, господин Крауч. Магистр Рабастан приказал проводить вас в столовую, господин Крауч.
Барти обвёл грустным взглядом двери неисследованных комнат и пошёл по лестнице вниз — та страшно скрипела, будто могла вот-вот провалиться: очевидно, дом не был рад новому гостю.
Розовый закат освещал старые картины в массивных рамах через французские окна, занимавшие всю западную стену холла на первом этаже. Барти мельком глянул на себя в круглое зеркало и скрыл смешок за кашлем: порванная и грязная одежда висела на нём тряпками, мокрые от пота волосы прилипли ко лбу, а на бледном лице как никогда ярко выделялись веснушки и тёмные круги под глазами. Пожилая леди с одного из холстов поудобнее перехватила маленькую собачку, нацепила на нос пенсне и оглядела Барти с головы до ног, скривилась и пробормотала: «Полнейшее безобразие».
Барти был полностью с ней согласен.
Старый эльф открыл ему двери столовой и тихо пофыркал, глядя куда-то за него: тяжёлые ботинки наверняка оставили следы на начищенном дорогом паркете. Рудольфус и Рабастан уже сидели за столом, но к трапезе ещё не приступили: очевидно, сказывалось воспитание.
— Что-то ты бледный, — ехидно заметил Рабастан, когда Барти сел за стол. — Белла опять докучала? — он хрипло рассмеялся и подлил себе вина. — Не бери в голову. Все знают, что она тебя недолюбливает. Скоро поймёт, что ты не пытаешься перетянуть всё внимание Лорда на себя, и отстанет.
Рудольфус с силой опустил серебряный кубок на стол, расплескав тёмно-красное содержимое на белую скатерть, и возмущённо уставился на старшего брата, но возразить не осмелился.
Барти тоже промолчал. Что тут скажешь?
— Ты ешь, — бросил Рабастан и шумно отпил из своего бокала. — Полегчает. Боль скоро пройдёт, радость останется.
Язык у него уже заплетался, но Рабастан пребывал в прекрасном расположении духа: очевидно, был рад, что в полку Пожирателей прибыло, да и к Барти он всегда относился хорошо.
— Не торопись искать себе квартиру, — продолжил Рабастан, подливая ещё вина. — Поживёшь здесь: комнат много, места полно, хоть в квиддич играй. Дом одичал немного, давно людей приличных не видел, — Лестрейндж снова рассмеялся. — Но он привыкнет, и ты привыкай. Зла тебе никто не желает, и вообще, все тебя давно знают и уважают… так что ты этого… того… не стесняйся, что ли. Ты же у нас умница! Двенадцать ТРИТОНов — это тебе не гномов садовых гонять. А перед тобой открывается новая жизнь, знаешь ли… и у нас тут всё не просто так, понимаешь?
Барти ничего не понимал, поэтому снова промолчал. Из вежливости поковыривал отбивную, ещё немного послушал пьяную болтовню Рабастана, которая странным образом успокаивала и расслабляла: в какой-то момент он думал, что сделал ошибку, и жизнь его теперь будет состоять из бесконечных рейдов и бессонных ночей, постоянного напряжения, нарастающей паранойи и множества непростительных, из которых снежным комом растёт тяжёлый груз ответственности за чужие души.
В детстве мама постоянно читала ему на ночь, даже умудрялась доставать маггловские книжки с самыми разными сказками. Сказки были интересные: магглы вообще любили придумывать разную несусветную чепуху, чтобы объяснять простейшие для магов вещи, и Барти всегда это забавляло. Чуть позже Барти и сам увлёкся маггловской литературой. Значение души для магглов отличалось от привычного ему в волшебном мире, хотя некоторые сходства имелись. В частности, магглы и волшебники верили, что неупокоенные души могут веками бродить по свету, не зная, как отправиться к новой жизни, проще говоря, на Авалон, и бесконечно страдают.
Барти не желал такой участи ни для кого.
Впрочем, в волшебном мире не просто так существовали особые обряды погребения, чтобы душа не заблудилась по дороге на Авалон и не держалась за неоконченные дела в мире живых. Так, даже убийца иной раз постучит палочкой по дереву и вслух попросит у жертвы не держать зла. Грязнокровки этого не понимали, остальные молчали и только плечами пожимали: дескать, их проблемы, вот посмотрят ещё потом…
Барти почувствовал, как в голове неприятно пульсирует после тяжёлых мыслей, и быстро откланялся.
Старый эльф привёл его в одну из больших спален и пожелал доброй ночи. Барти не стал утруждать себя лишними телодвижениями и рухнул в чём был на высокую кровать с десятком подушек.
Спалось ему плохо: в кошмарах метка на руке оживала, змея разгрызала руку изнутри и вылезала — Барти будто и правда чувствовал холодную скользкую кожу на горящем огнём предплечье. Змея кусала его, и Барти, захлёбываясь криком, просыпался — и тут же проваливался в очередной кошмар. Змеи выскакивали из волшебных портретов, из тёмных неисследованных комнат чужого дома. Барти сидел за столом с Рабастаном и Рудольфусом, которые неожиданно затихали. Потом их лица втягивались внутрь, рёбра ломались с противным треском, рты открывались в крике, но ненадолго — змеи лезли и оттуда, чересчур шумно скользили из глотки по столу прямо к Барти.
Он в очередной раз вынырнул из кошмара и тут же зажмурился: эльф не потрудился завесить окна шторами. Видимо, как и дом, был не слишком-то рад новому гостю. Зато теперь о сне не шло и речи.
Барти вытер рукавом мокрое от пота лицо, окинул освещённую утренними лучами комнату взглядом и ужаснулся: портреты на стенах шептались между собой и недобро на него поглядывали. Бодрый старичок шагал из картину в картину, тыкал в него пальцем и что-то объяснял своим соседям — дамы шокировано ахали и смешно всплёскивали руками, мужчины хмыкали. Один портрет оставался безучастным: совсем молодая ведьма крутила в руках волшебную палочку и не обращала ни на кого внимания. Тёмно-синяя мантия на ней не была современной, но, очевидно, портрет был сделан не раньше двадцатых годов — возможно, сейчас этой ведьме около шестидесяти лет и она попивает чай из фарфоровой чашки в своём дорогом поместье. Может, она давно умерла — какая, в общем-то, разница?
Барти порыскал в нагрудном кармане и достал оттуда блокнот и огрызок карандаша, которые всегда держал при себе на случай спонтанных идей или для других важных записей, вписал туда напоминание
«Попросить разрешения перенести портреты в другую комнату», наложил скрывающее заклинание — старая привычка, чтобы отец не совал нос в чужие дела, — и отправился в ванную: видок у него был ещё тот. Неудивительно, что портреты пугаются.
***
Рабастан почесал затылок, услышав просьбу. От него пахло табаком и алкоголем. Часы с кукушкой показывали десять утра.
— Я скажу домовику, он их переместит, если тебе так хочется, конечно, — ответил он, подразумевая, очевидно: «Что может быть лучше спальни с говорящими портретами?»
Барти откашлялся, стараясь скрыть смех: ну да, это же такое удовольствие — спать в одной комнате с волшебными картинами, которые не стесняются смотреть и обсуждать…
Он с наслаждением наблюдал, как эльф левитирует недовольно вопящие картины одну за другой и ворчит себе под нос. Места на стенах было мало, а кому понравится выдумывать новые местоположения картинам? «Не трогал никто, а этот как приехал… ходит и ходит… топчет ковры… бездельник… покою от него нет».
Каждый из портретов был подписан снизу: все они были представителями рода Лестрейнджей, и имена у них были странные по большей части, трудно выговариваемые, французские. Картина с молчаливой девушкой была самой новой и самой маленькой: скромную подпись «Лита Лестрейндж» так и не разглядишь с первого раза. Эльф повесил её в коридоре, почти сразу же за дверью. Лита Лестрейндж тут же встала и ушла, оставив в раме лишь богато обставленную комнату, а палочку прихватила с собой. Барти не мог припомнить ещё портреты с палочками, но решил не заморачивать этим голову.
Ночью его снова мучил кошмар.
Барти остался в своей новой комнате с пустыми стенами — исчезли и окна, и двери, и мебель. Он метался из стороны в сторону, стучал по всем плоским поверхностям, пытался наколдовать проход или пробурить огромную дыру, но ничего не помогало: он оказался в пустой клетке. Ногти ломались, пока он с остервенением царапал безупречную деревянную обшивку, заслышав голоса Рабастана и Руди за стеной, но никто не пришёл ему на помощь. Барти открывал рот, но не мог закричать. Бил кулаками, пинался ногами — без толку. Барти на секунду прислонился к стене лбом, а потом вдруг увидел перед собой Рабастана и Рудольфуса: он казались какими-то плоскими, когда активно разводили руками и смотрели на него во все глаза. Барти обвёл взглядом знакомый коридор, протянул руку вперёд и наткнулся на что-то гладкое, прохладное и мягкое. Холст.
***
— Ты, наверное, тоскуешь по семье.
Барти вздрогнул – так бесшумно подобрался к нему Руди.
— Я всегда думал, — продолжил он, — что мой отец слишком требователен ко мне. Мы часто ссорились из-за оценок — я не был так хорош в учёбе, как Рабастан, — а он будто и не замечал, как я стараюсь. Он всегда знал, когда я лгу: будто чувствовал это каким-то местом. Ещё мне казалось, что мать и вовсе на меня внимания не обращает…
Барти красноречиво молчал, но Руди и не думал останавливаться: наоборот, подошёл ближе, постарался заглянуть в глаза, но Барти старательно отводил взгляд, щурясь от яркого солнца. День выдался прекрасный: тепло, но не жарко, в голубом небе — ни облачка. Трава вокруг особняка казалась неестественно зелёной, будто окна, как в слизеринских подземельях, были заколдованы и показывали несуществующую картинку.
— Я только после их смерти понял, что отец всегда старался сделать меня лучше, а мать старалась не размениваться на критику и оставлять только радужные воспоминания… у них, наверное, не очень хорошо получилось.
Руди запнулся: видимо, наконец-то сообразил, что подобрал не самые правильные слова. Он открыл рот, чтобы что-то добавить, но вместо этого ярко покраснел, прокашлялся и ушёл, оставив Барти наедине с плохим настроением.
Барти нашёл эту комнату на третий день пребывания в доме Лестрейнджей. Она, очевидно, должна была послужить чьим-то кабинетом, но вместо этого пустовала. Книжные полки были заполнены лишь на половину, и вообще комната почему-то казалась забытой, необитаемой, хотя везде было чисто: куда ни глянь — ни пылинки. Видимо, к тому моменту дом привык к Барти и стал медленно перед ним раскрываться. Как иначе объяснить то, что Барти стал так глубоко чувствовать его настроение?..
Стена за письменный столом была полностью стеклянной, и из неё открывался прекрасный вид на сад. Барти ещё немного постоял, вглядываясь в дикие заросли кустов, за которыми, очевидно, давно никто не ухаживал. Садовые гномы резво бегали между ними и юрко прыгали в норы — развлечение, что сказать, странное…
Барти в то время одолела страшная тоска. Он был молод и полон сил, и пока его однокурсники сдавали вступительные экзамены в высшие учебные заведения или искали какую-то работу, он прозябал в полупустом особняке, апатично слоняясь из комнаты в комнату. Его не интересовали книги, сумасшедшие портреты — тем более. Лорд не давал задания, Рабастан и Руди думали о своём. Барти и сам будто понемногу сходил с ума — только что-то чёркал постоянно в своём блокноте. Иногда повторял про себя основные законы Трансфигурации, иногда — факты из Истории Магии: «Статут о секретности был принят в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. В тысяча семьсот пятидесятом году в Международный Статут Волшебной Секретности была добавлена статья семьдесят три…».
Послышался странный шорох — Барти обернулся и увидел, что в картине с тремя одноглазыми собаками, сидящими на опушке леса, появилась Лита Лестрейндж. Он смотрела на него какую-то секунду, потом присела рядом с одной из собак и принялась чесать ту за ухом. Животное не выглядело дружелюбным, но почему-то охотно подставило голову под маленькую руку с тонкими пальцами. Тёмная кожа в лучах света казалась бронзовой. Барти будто только сейчас заметил плотно сомкнутые полные губы, выразительные скулы, россыпь тёмных веснушек на переносице. Лита снова подняла на него взгляд — всего на секунду, — но Барти хорошо запомнил печальные тёмные глаза.
— Твой отец тебя не любит? — спросила она.
Одноглазый пёс перевернулся на спину, подставляя пушистый живот умелым пальцам.
— А вам не приходило в голову, что задавать такие вопросы незнакомцам невежливо?
Лита встала, перешла на соседнюю картину, которая была чуть больше и ближе к Барти, и пожала плечами. Одноглазый пёс обиженно посмотрел ей вслед.
— Не приходило. Я же только портрет.
С этого ракурса было хорошо видно, насколько она невысокая, тоненькая. Возможно, ещё и потому, что Лита постоянно сжимала плечи, будто была в чём-то виновата и выслушивала ругань.
— Ладно, — невпопад ответил Барти.
Они немного помолчали. Лита, кажется, внимательно рассматривала его лицо, тогда как Барти наизусть выучил все складки её тёмно-синей мантии: дорогая, сшита аккуратно, сидит безупречно. В треугольном вырезе видны выступающие ключицы, чуть ниже — вторая пара ребёр…
— Мой тоже меня не любил.
— Ладно, — повторил Барти.
Странный день выдался: Рудольфус решил поддержать его беседой о семье, затем портрет заговорил на ту же тему. Барти подошёл к волшебному зеркалу и спросил так серьёзно, как только мог:
— Ну а ты не хочешь поговорить о папочке?
— Придурок, — ответило ему собственное отражение.
Барти пожал плечами. Ему бы с людьми живыми поговорить или книжку почитать, как приличному мальчику, да только ни на то, ни на другое не было настроения.
— Они все уходят. Им всем безразлично, — продолжила Лита будничным тоном, будто вела беседу о погоде или урожае.
— О чём это вы? — поинтересовался Барти вежливо.
— Ты знаешь, о ком я.
Лита немного выглянула из рамы, огляделась по сторонам, будто проверяла, нет ли кого рядом. Нерешительно облизала губу, заглянула Барти в глаза.
— «Кровь — не вода»… Слышал такое? Наверняка слышал. Это только звучит красиво, на деле — совершеннейшая чушь. Кровь — это только условности, а семьёй может стать кто угодно. Ты потом поймёшь, что если тебе нет места в жизни отца, то и ему нет места в твоей — это же так очевидно…
«Вот и чудесно», — чуть не ответил Барти, но промолчал. Мерлин свидетель, он не ожидал такой отповеди от картины!
— Грубо, да? — Барти опустил взгляд и услышал тихий смешок. — Грубо. Жестоко. Мне в моё время никто не сказал правды, никто не спустил с небес на землю. От нужды быть нужными следует избавляться. Тебе надо было это услышать и понять.
Барти поднял голову и ответил, когда уже в деталях выучил все царапины и торчащие нитки в своих ботинках.
— Может, мне вообще ничего не нужно было услышать. Может, я устал от советов и хотел тишины.
Лита отвернулась. Её тонкие пальцы нервно крутили волшебную палочку, мантия раздувалась от ветра, хотя Барти был абсолютно уверен, что раньше на картине бури не наблюдалось…
— Я тоже так думала сначала. Но тебе становилось только хуже.
— А теперь, значит, должно стать лучше?
— Должно. Или нет. Я не знаю — я подумала, что должна тебе сказать.
Лита грустно улыбнулась напоследок и ушла. Картина вновь опустела, ветер стих. Одноглазые псы на другой картине взволнованно забегали по поляне, их противный лай бил по ушам. Барти хотел было остановить Литу, может, покричать на неё — за то, что лезет не в своё дело, за то, что расковыряла едва зажившую рану и швырнула ему в лицо такие жестокие, равнодушные слова.
Но он не остановил.
***
Внимание!
Для просмотра дальнейшего содержимого вам необходима регистрация.