Снейп… помнил, что впервые увидел её в метро.

Молодая женщина в самом простом расстёгнутом чёрном пальто, с неброскими тонкими серыми перчатками на руках; её открытая длинная шея не осталась незамеченной другими людьми в транспорте — такая бледность, изящность и совершенство вряд ли не вызвали как шквал восхищения, так и безмерной зависти, что проявлялись и во взглядах, и в тихих шепотках; высокие острые скулы будто бы придавали образу с идеально прямой спиной некой властности, оправданной гордости; а глаза, светло-светло серые, будто бы видели каждого человека насквозь, вечно загадочные, как туман.

Незнакомка была очень красива. И дело было не в идеальной пропорции тела, надуманно выверенного людьми «идеала», нет.
Красота эта не была детской, доброй, естественной, вургальной или утончённой. А словно бы колдовской, нереальной, слишком чуждой для этого неправильного, злого мира.
Снейп даже тогда припомнил из мифологии Востока понятие о «вейлах». Но тут же усмехнулся несколько глупой мысли, отводя взгляд к своим рукам с длинными почти белыми пальцами, после всё же снова возвращая его к профилю той женщины, что смотрела в окно, за которым не было совершенно ничего, кроме как тьмы или еле видных, благодаря слабому освещению вне вагона, толстых серых труб.

А чуть позже незнакомка встала плавно, держась за поручень, отряхнула своё пальто и стала дожидаться прихода поезда на очередную станцию, зачем-то свободной рукой кончиками пальцев разминая свои же суставы.

Среднего роста, тёмно-каштановые волосы заплетены в не слишком-то и аккуратный пучок, из которого выбивались пушистые тоненькие, слегка завитые, пряди, отливающие шоколадом в свете ламп подземного транспорта.

После… нейрохирург зачем-то всё продолжал ездить в метро даже тогда, когда его машину починили и вернули ключи.
Зачем-то постоянно искал взглядом ту молодую женщину.
Чтобы хотя бы ещё один раз увидеть серость её глаз или тонкость ненакрашенных губ?
Он не знал.

А ещё Снейп иногда думал, что зря не запомнил, на какой станции вышла незнакомка. Но только вот в тот же момент и хмурился в ответ слабому внутреннему возмущению, будто бы находя в нём некий изъян.

Нет, это не была наивная любовь с первого взгляда. Просто… разве человеку не нравится смотреть на созвездия во мгле? Он, может, и не желает коснуться их или приблизиться к ним, но вот только забыть те свои ощущения у него, увы, не получается.

И, возможно, странно, как иногда происходит в жизни: та самая незнакомка ассестировала Снейпу на операции через месяц или два, являясь медсестрой, когда он впервые отвлёкся за все десять лет своей практики на что-либо, выронив из руки скальпель, весь в крови, — узнал молодую молчаливую женщину по глазам, — затем рявкнул на второго врача, чтобы хоть как-то выпустить гнев, возникший, на самом-то деле, из-за своей дурацкой оплошности.

Астория Гринграсс, новенькая в его отделении, присланная мадам Максим.
Одинокая женщина, с пятилетним сыном, который, если и бывал в больнице по выходным, то под зорким присмотром матери тихо-тихо сидел у окна и пытался нарисовать городской пейзаж за стеклом яркими мелками.

Молодая женщина, исправно посещающая католическую церковь каждое воскресение, отпрашивалась у нейрохирурга, как у начальника всего отделения, совершенно всегда.

А ещё… она до безумия любила людей.

Снейп иногда даже чувствовал не то неясную зависть, не то злобу из-за, казалось, просто бесконечной доброты Астории к окружающим.
Это её качество проявляло себя в объятиях с родителями, только что узнавшим о смерти их ребёнка, в поцелуе в лоб больного перед операцией и сострадательном взгляде, в слезах, когда на операционном столе снова пациент, совсем незнакомый конкретно ей человек, умирал.
Мужчина ведь помнил, что стал врачом лишь потому, что людям его профессии хорошо платили, а, к тому же, ему самому нравилось чувство адреналина, победы, когда именно благодаря ему кто-то всё ещё дышал, ходил и был в здравом уме.
Это как… ощутить себя на одно мгновение Богом, являясь верным атеистом.

А вот эта молодая женщина не вписывалась в общество Снейпа, злое и корыстное. Ей будто бы удовольствие приносило следовать человеческой морали со скупой улыбкой на губах.

Правда, Снейп предполагал это до тех пор, пока не увидел через стеклянную стену в приёмной с каким раздражением мисс Гринграсс что-то искала в ящиках стола, сминая то и дело ненужные бумажки; как долго смотрела на себя в зеркало, мерно выдыхая, вдыхая воздух, пытаясь успокоиться; а после вышла к родителям в другой кабинет, доброжелательным жестом прося проследовать за ней.
Да, Астории, по правде говоря, сложно было любить других. Но она отчаянно старалась, сжимая ладони в кулаки, надевая поверх одежды голубую форму медсестры и собирая волосы в низкий хвост, исправляя ошибки коллег в документах, терпя крики на подчинённых, на себя — главврачей, вечно чем-то недовольных больных…

И не чувствуя из-за всего этого злость, недовольство своей жизнью и своим выбором.

И, возможно, именно поэтому её можно было назвать хорошим человеком, со своими принципами, от которых она никогда, на памяти Снейпа, не отказывалась, будь то причиной гордость, ситуация или та же доброта.

Да, безусловно, в ней было много недостатков. Но Гринграсс вечно корила себя за них, не оправдывалась «родилась под несчастливой звездой», «это мой характер, и его не изменить» и тем подобным.

* * *

Они… говорили наедине мало, чаще — в буфетной, на перерывах, или в саду, когда на улице не было слишком холодно или темно.

В ночное дежурство Снейп мог проснуться, укрытый пледом для пациентов, прекрасно зная, что вряд ли бы кто-нибудь осмелился зайти в его кабинет, кроме, уже бывшей для него, незнакомки.

Впрочем, мужчина и осознавал, что со стороны казался злым, нелюдимым, и понимал, что виной тому было его одиночество, взявшееся от гордыни, высокомерия и даже некого презрения ко всем окружающим.

— Для вас люди, словно банкноты! Вам плевать на само понятие жизни, а счётчик спасённых душ — бег на бесконечную дистанцию в вашем понимании, — как-то сказала в запале ему Астория, повысив нежный, в своём обыкновении, голос после очередной успешной операции.

Снейп резко обернулся и прищурился тогда, явно возвышаясь над ней, пользуясь своим преимуществом — он был намного выше её.
И, к своему ужасу, именно в этот момент признал внутри себя, что действительно часто забывал об истинной цели людей его профессии.
Но разве его самолюбие, которое следовало раздавить уже давным-давно, позволило бы ему в признаться в чём-то таком постыдном?
Разумеется, нет.

— Следите за своим тоном, Гринграсс. Вы не имеете права навязывать мне своё понимание жизни, — и быстро зашагал прочь, стискивая челюсти, чтобы не крикнуть что-нибудь ещё более обидное человеку, который был неравнодушен к нему, как-то ли друг, то ли просто добрый посторонний.

Только вот в следующий раз Снейп, без слов, подошёл вместе с Асторией к родственникам другого оперируемого и лично обрадовал их строгим высокомерным тоном, заметив на середине своей импровизированной речи слёзы счастья, неподдельную благодарность в их светлых глазах.
И Северус будто бы именно в этот момент вспомнил, что для кого-то каждый спасённый им человек — чья-то единственная… драгоценность в жизни, чьё-то спасение, последняя опора и надежда.

Рядом же стоящая молодая женщина сжала тогда его ладонь пальцами в непонятном жесте, мягко улыбаясь и слушая людей с красными от волнения щеками.
Так, как будто ничего плохого и не было между ними.
Так, словно он и не был груб с ней очень-очень часто.
Так, словно бы она и вправду умела прощать по-настоящему — забывать всё-всё плохое, забывать навсегда и более никогда не припоминать в ссорах или же взглядах.

* * *

Да, в некотором смысле принято говорить, что любовь приходит, как весна.
Только вот Северус много лет не принимал это утверждение всерьёз. И, быть может, это длилось до того краткого момента, как Гринграсс в первую их встречу обернулась, выйдя из поезда, зачем-то посмотрев на Снейпа своим всёзнающим взглядом сквозь стекло окна подземного поезда; или же ровно до этого касания?

Любовь… расцветает медленно, как и природа. А после так красива, что злиться на её существование в своём сердце уже просто невозможно. Это чувство делает лучше, будто бы молит быть бесконечно бережным с тем, что заставляет цвести эта Весна.

Скорпиус, сын Астории, всегда смотрел на Снейпа каким-то боязливым и ужасно любопытным взглядом, когда тот проходил мимо.
Наверное, хирург должен был воспринимать светловолосого мальчика только как доказательство того, что та женщина не любит его в ответ и, возможно, никогда не полюбит.
Но, увы, помимо этого Северус смотрел и будто бы видел в ребёнке Асторию с её несмелой, робкой ответной улыбкой.
Именно поэтому Снейп и… не ненавидел мальчика. Как он мог? Разве он мог испытывать настоящее отвращение к тому, кого мисс Гринграсс любила больше всего на свете?

А Скорпиус тем временем пытался даже заговорить с ним, странным человеком, как мальчишка шёпотом называл его. Он кричал какие-то странные фразы, на манер детективных.

Да, сначала мужчине было очень сложно заставить себя обернуться и приподнять уголки своих губ вместо ответа.
А после, видя, как красивая до боли, до безумия женская рука гладит этого самого Скорпиуса по макушке с явным материнским светлым чувством; глядя в счастливые глаза Гринграсс, уже было легче, намного легче подойти к мальчишке самому, присесть на корточки и подолгу глядеть в серые-серые глаза ребёнка.

* * *

Драко Малфой приходил за ребёнком в больницу всего один раз, он был вместе с девушкой, у которой были кудрявые волосы. Юноша сына своего любил, был вежлив с бывшей женой и вполне дружелюбен.
А Астория не жалела того, что было — по добрым глазам было видно.

Мать Северуса в детстве говорила ему, будто любовь безвозмездна, будто нужно пылать чувствами к человеку ни за что.
А вот он не был с этим согласен, никогда: считал и считает, что просто так привязанность не возникает, недостаточно пылкости взглядов.
Любят по-настоящему обязательно за что-то непременно хорошее, то, что побуждает становиться лучше, искреннее: всёзнающий взгляд, слепую доброту, бескорыстность, нежную улыбку и счастливые глаза.
Все эти чувства связаны. Испытывать всёпоглощающую пылкость к тому, кто не в состоянии быть добрым и, следовательно, любить, невозможно. Это словно жить в бумажном городе и искать возможности коснуться кого-то живого, заговорить с ним и улыбнуться ему.

Гринграсс, в своём одиночестве, всё равно была доброй и честной. И любовь к ней побуждала становиться хотя бы немного похожим — чтобы быть достойным этой любви.

Северус промывает руки, пока Гринграсс делает тоже самое, стоя совсем рядом.
Он смотрит в зеркало. Смотрит на красоту этой молодой женщины, на неё всю и думает, что на свете много похожих женщин, много добрых, но ему нужна лишь эта, лишь её взгляды и чувства, её недостатки, пороки, её страсть и её любовь к жизни, к другим, ко всему.

Потому что он выбрал. Выбрал, как выбирают немногие.

— Ваш сын любит звёзды, Астория. Может быть, мы могли бы втроём сходить в планетарий? Я был бы рад, если бы вы согласились, — Снейп старается не быть грубым, где-то внутри всё сжалось и ожидает того, что может произойти; где-то внутри цветут звёзды.

Мягкие губы медленно нежно улыбаются в ответ. Женщина поворачивается к своему начальнику всем торсом и внимательно смотрит на него; её взгляд пылает.

— Могли бы. Только у меня аллергия на нарциссы, Северус, — звучно говорит она, подходит чуть ближе, приподнимается на носочках — даже на каблучках Астория была ниже нейрохирурга — и дотрагивается своими губами до чужих, прикасаться нежно и почти ощутимо, прикрывая от блаженства веки, не слыша шума в операционной, наслажда

ясь лишь этим моментом, не чувствуя, как по её волосам пляшут солнечные лучики.

Руки Северуса тёплые, они ложатся ей на талию, приподнимают молодую женщину немного над полом и прижимает к телу.
Чужие губы тоже нежные и настоящие, искренние.

Скорпиус, заглянувший в комнатушку на секундочку, чтобы показать матери портрет её же с хорошим нейрохирургом, надеясь, что она злиться сильно не будет, надеясь, что операция уже закончилась, довольно ухмыляется. Выходит, тихо прикрыв дверь и тут же поднимает кулачок вверх.

— Наконец-то! Есть! — и чуть ли не прыгает от радости, смеётся от счастья и улыбается по-мальчишески, глубоко дыша.

А… что Весна? Она вечна.
Вечна для тех, кто хочет вечно любить.