Никогда не верь своим глазам. Любая истина, кажущаяся непреложной, может оказаться мифом, и привычный мир в одночасье перевернётся.
Действие разворачивается после печально известных событий 31 октября 1981 года. Невеста томящегося в Азкабане Сириуса Блэка вынуждена вести двойную жизнь, чтобы не выдать своих истинных мыслей и чувств. В это время Сириус получает помощь с весьма неожиданной стороны и, спасаясь от погони, находит человека, который давно считается мёртвым. Все на первый взгляд не связанные между собой события в итоге оказываются звеньями одной цепи. Героям предстоит разгадать крайне сложную головоломку, не потерять веру в себя и близких, а также по возможности остаться в живых.
Фанфик героически разморожен спустя шесть (!) лет, и автор будет рад вашим отзывам :)
Этот фест придуман в самых лучших упоротых традициях наших сайтов (да, если кто еще не знает, встречайте новичка: МарвелSфан) с одной единственной целью — получить фан в процессе и вдохновить других на творчество. UPD. Фест подарил нам множество увлекательных и неожиданных работ, которые никогда бы не родились при иных обстоятельствах. И у нас уже есть итоги. Первое место разделяют Хогс и
Сегодня — начало мая, и настроение Гермионы установилось на отрицательной отметке.
— Ты помнишь смерть тех магглов, Гермиона? — холодный звук вкрадчивого голоса и прикосновение мужских губ к аккуратному розовому ушку с бриллиантовой серёжкой.
— Нет, мой лорд, — она облизывает сухие губы и дергает рукой, пытаясь отстраниться от вынужденных объятий. — Будьте так великодушны, мой лорд! Прости мне мою…
— Лжёшь.
— … дерзкую ложь.
Конечно же. Она помнит этот день — помнит всё от и до, помнит до мельчайшей подробности. В тот день в материнском саду удушливо пахло сиренью, а солнце сильно пекло голову. Погода, совсем непохожая на традиционную английскую слякоть.
Было весело.
На столах стояло сливочное пиво, парочки кружились под музыку новенького магнитофона, отец со смехом играл в покер с мальчишками.
Последний счастливый день, который затянули темные тучи. Последний день жизни Гарри. Конечно же, она помнила тот момент, когда вместо счастья и эйфории в воздухе появились худощавые фигуры в черным мятых балахонах.
Это одно из последнего, что она смогла увидеть в трезвом уме.
Просто потому что мир после этого взорвался на куски.
Ледяная ладонь скользит по выпрямлённой до болезненного хруста спине, очерчивая ногтями позвоночник.
Её май расцветает в записках.
— Тебе не холодно?
— Нет, мой лорд.
Мне жарко.
Шелковая ткань дорогого темно-зеленого платья противно липнет к чистой светлой коже, и Гермиона устало ведет острым плечом, отодвигаясь дальше.
— Ты ведь знаешь, что это я их всех убил?
Она не видит его лица, но знает точно: он улыбается. Улыбается холодной улыбкой безумца. Или психопата.
Она даже определить этого не может — природу его улыбки.
Улыбки Лорда Волдеморта.
— Твоя весна догорела, Гермиона.
Она вздрагивает всем телом, но все ещё не смеет повернуться к нему лицом.
— Я не думаю о ней, мой лорд.
Она знает. Её май догорает рваным пергаментом в адском пламени.
— Пойдем, Гермиона. Нам уже пора, — он разворачивает её к себе, придержав за плечи. Поднимает подбородок легким прикосновением пальцев и почти что ласково стирает влажные дорожки с впалых щёк. — Не плачь, Гермиона.
И она послушно вытирает слёзы.
Она сидит у его ног.
Изящная, холодная и… прекрасная в своей принужденной покорности.
— Убейте их всех. Уничтожьте сопротивление, — его голос негромок и полон власти. Волдеморт сидит в кресле. Он спокоен, собран и великолепен в своём замкнутом хладнокровии с сияющим ореолом власти над головой.
Она поднимает голову вверх и встречается с ним взглядом.
— У вас руки по локоть в крови, мой лорд, — шепчет совсем тихо, но он слышит. Он улыбается и опускает ладонь на её голову.
— Посмотри на меня.
Она поворачивает к нему бледное красивое лицо в обрамлении пушистого облака темных вьющихся волос, спадающих на острые тонкие плечи и прикрывающих косточки ключицы. Она вся — с хитрыми-прехитрыми глазами цвета старинного виски и легким изгибом тонких губ. Болезненно худая, в длинном слизеринском платье, открывающим тощие ноги с острыми детскими коленками. Вся полностью — от корней волос и до кончиков серебристых ногтей принадлежит ему.
И его собственность сидит на шелковой зелёной подушке у его ног.
Её май, её любимый последний май горит в адском огне, её весна, её мертвая весна распадается на молекулы, а она сама — режет тонкие запястья в кровь.
Гермиона смотрит на всё то, что сгорает где-то внутри винных зрачков Волдеморта, и думает о том, что лучше бы она сгорела в том гребаном огне, в том гребаном мае, в ту гребаную весну.
Ну или осталась бы в темнице, а не оказалась бы здесь — послушным зверем перед спокойным дрессировщиком.
Гермионе уже полностью наплевать — она видит этот мир за секунды до взрыва, который унесёт десятки жизней.
А её май, последний май догорает на обрывках записок.
— Ты моя, Гермиона.
И впервые за этот вечер она даёт ему положительный ответ, только в глазах на мельчайшую долю секунды мелькает какое-то удовлетворённо-осознанное выражение, но почти сразу же заменяется рабской покорностью.
Сейчас уже середина апреля, но Гермиона упрямо размышляет о том, что до чертового мая осталось всего ничего — четырнадцать шелестящих страниц, созданных из пепла и пыли прошлого мая.
Гермиона смотрит на себя в зеркало с выражением крайнего отвращения на болезненно бледном лице. Зеркало молчит, хотя в сказках бабули Мэг оно всегда разговаривало, правда, со злыми мачехами. Но Гермиона не злая, ведь так?
И явно не мачеха.
Тогда почему ей так хочется, чтобы чертова стекляшка с ней поговорила?!
— Мерзость!
Гермиона отшатывается от своего зеркального двойника, а потом сгибается вдвое от накатившей внезапно тошноты, стекло в зеркале обиженно дребезжит, а она опрометью кидается в ванную.
Гермиону рвёт желчью и кровью, по губам течёт отвратительная жёлтая грязь, а она, судорожно вцепившись бледными пальцами в края раковины, окидывает себя очередными презрительным взглядом — зареванную, дрожащую и ничтожную.
— Выглядишь ужасно, Грейнджер. — Паркинсон появляется совершенно незаметно, в общем-то, как и всегда.
Короткие чёрные волосы, анютины глазки, ползущая по колготкам стрелка — со времён пятого курса она не изменилась совершенно. Гермиона равнодушно смотрит на неё из-под ресниц — усталые кисти, голубые прожилки. Паркинсон тоже устала, не так ли? Она кошкой скользит по тахте, укладывается в дальнем уголке и загадочно сверкает светлыми глазами.
У Паркинсон, собственно, ничего больше нет. Кроме самой себя, конечно, но это совсем другая история. И не Гермионе рассказывать эту историю. Достаточно лишь того, что у Паркинсон за душой нет и медного гроша. Как там?.. Справедливость восторжествует? Ну, наверное, так и есть. Или же нет.
Справедливость в страдании ближнего? Ну уж нет, до такого Гермиона ещё не докатилась.
— Надорвана по каждому краю, — ни капли злорадства, — но все равно шедевр.
Паркинсон любит болтать, и это всего лишь один из её недостатков — на самом деле, их сотни. Гермиона любит смотреть на недостатки Паркинсон. А ещё ненавидит слушать её болтовню.
Гермиона, наверное, ненавидит саму Паркинсон.
Паркинсон никогда не бывает больно — она бабочка, разноцветный махаон, желтая капустница, белый мотылёк нового времени.
Паркинсон живёт одним днём — и каждый из её дней может заменить целые года жизни Гермионы по своей насыщенности цветами.
— Заткнись! — Гермиона стеклянной статуэткой застывает у перил балкона, складывая руки за спиной, неосознанно копируя чужую позу: распрямленная спина, ладони скрещены в замке, чуть склоненная к плечу голова.
Насмешка господина — в грязнокровке больше достоинства и такта, чем в ком-либо другом. В грязнокровке гораздо, гораздо больше величия, чем в любом из верных псов Волдеморта — потому что теперь она знает свою цену.
А Паркинсон всегда слушается. "Хорошая, хорошая девочка", - думает Гермиона, рассеянно улыбаясь в пылающий бледными акварельными красками закат. Кровь с акварельными прожилками, а ещё — апельсины. Сицилийские — Гермиона хочет в Сицилию, чтобы есть сочные оранжевые апельсины со вкусом лондонского заката и акварельных мазков. Так о чем это?.. Ах, Паркинсон. Паркинсон проще, всегда была проще.
Ну ничего. И у Паркинсон однажды настанет день сурка, растянувшийся на года — быть может, и ей позволят примерить зелёный шёлк. Когда-нибудь у Паркинсон это будет, но не сегодня. Сегодня место королевы уже занято.
— Мне проще носить маску, Грейнджер. Разбивать лицо о камни очень больно, знаешь ли. — прежняя Паркинсон яркой цветной бабочкой всплывает в сознании светлыми оттенками.
Разбивать лицо о камни?.. О, Гермиона бы ни за что не посмела пропустить такой шикарный момент!
Глаза у Паркинсон — анютины глазки, цветочный дурман, кошачий прищур и, как завершающий штрих, - светлый оттенок.
Ошибка!
А у Грейнджер — коньячно-черный, концентрация страха в желчи, прикосновение к оголенным нервам, насмешка над диктатурой чистокровных — грязнокровная ученица (любовница? содержанка? игрушка?) Волдеморта.
Тёмные тона всегда поглощают светлые. Вот так!
Ошибка, ошибка, ошибка.
Паркинсон всегда ошибается, и потому Гермионе с ней совсем-совсем скучно. Сама Паркинсон — податливая, слишком гибкая для игр Гермионы. И поэтому она больше не думает о Паркинсон.
С недавних пор Гермиона не может переносить светлые оттенки.
Она думает о Джинни — бывшей подруге из прошлого, насмешка сгоревшего мая и звоночек только начавшегося марта. Джинни всегда появляется в апреле — огненно-рыжий вихрь, прищуренные шоколадно-карие глаза — светлые оттенки отступают перед тёмными.
Джинни, кажется, тоже уступила, и Гермионе становится совсем скучно.
Джинни, кажется, могла бы послужить отличной игрушкой, сумев заменить Гарри и Рона — всего лишь рыжее солнце в обрамлении дымчатого презрения между тонких лопаток. "Я бы посмотрела", - с пренебрежительной насмешкой размышляет Гермиона.
"Воистину, Джинни, я бы посмотрела на это. На нашу с тобой игру, но, к сожалению, сама выступаю в роли жертвы на сегодняшней охоте своего хозяина (господина? повелителя? сюзерена? патрона?). Поразительно аморально такое поведение со стороны золотой девочки, не так ли, Джинни? Вы были бы разочарованы моей безнравственностью и порочностью.
Вот так, Джинни. Я и сама стала добычей. Дикая львица превратилась в домашнюю кошку. И из золотых девочек получаются превосходные шлюхи. В моём случаем — превосходная игрушка победителя.
Право сильнейшего, помнишь, Джинни? Прямо как в романах. Ты, кажется, считала это чертовски романтичным — ты, но не я. Я всегда ненавидела эти романы, а теперь слишком уж похожу на сопливую героиню из этих глупых книжек.
Ты считаешь все это романтичным, но моя история слишком далека от романтики". Апрель располагает к таким размышлениям, знаете ли. О любви, романах и прочей ерунде.
— Уходи, — Гермиона отсылает Паркинсон одним лишь взглядом, после чего обессиленно опускается на тахту.
Гермиона не верит в ад, но Волдеморт говорит, что ад верит в неё.
А Гермиона не смеет не верить Волдеморту.
Собственно, Гермиона предпочитает создавать кому-то ад своими руками, вышивая крестиком тонкие паучьи сети из зелёных ниток.
Гермионе скучно играть с Джинни. Скучно наблюдать за Паркинсон. Ей совершенно, совершенно скучно и одиноко, но только до тех пор, пока не возвращается Волдеморт, а он возвращается к ней всегда.
Тихий шелест длинной черной мантии, бледная рука с зажатой между тонкими пальцами палочкой, глубокий капюшон, игра света в алых зрачках.
Волдеморт всегда был сложным. Если бы Гермиона могла описать его, то наверняка назвала бы очень сложным.
Очень сложным и очень опасным манипулятором.
Гарри и Рон — вот они были простыми для неё. Гермиона испытывала к ним снисходительную материнскую любовь, ну или как она могла это назвать?.. Она умела играть ими так, как ей хотелось — обидеться просто так, чтобы не мешали, заставить почувствовать себя виноватыми, придумать какое-нибудь очередное ГОВНЭ, чтобы они со смехом принялись обсуждать квиддич, а её оставили обижаться.
Гермиона всегда была любознательной девочкой. Это её и сгубило.
Мальчишки были зависимы от неё, как младшие братья от старшей сестры, как маленькие дети — от юбки своей любящей матери.
Они в прямом смысле этого слова прятались у неё под юбкой, и Гермиону это устраивало. Они были простыми. Простыми, понятными и предсказуемыми. Удобными, к слову. "Скучными, не так ли?" — противно шепчет тоненький голосок Паркинсон в голове, но Гермиона отмахивается от него, как от надоедливого насекомого, мерзко жужжащего над ухом.
Волдеморт же был не таким. Он был сложным, непонятным и непредсказуемым. Это было смешно до колик — он следил за ней со снисходительной ласковой заботой — так обычно наблюдают за несмышлеными детьми, ограждают их от опасностей и боли, задаривают игрушками и с легкой заинтересованностью наблюдают, как малолетние спиногрызы раздирают в клочья цветные обертки, пытаясь дорваться до вожделенной ими вещи.
Гермиона привыкла к своему превосходству, но он был намного сильнее, намного умнее и намного старше.
И она не могла его просчитать.
Гермиона умела анализировать полученную информацию, умела вычленять главное из пафосных изречений, умела выискивать нужное ей предложение в тысячах разных книг. Умела и любила это делать.
Гермиона умела просчитывать ходы наперёд — как в шахматах.
Она могла просчитать любого. Каждого человека. Любое существо. Кроме него. Гермиона попала к нему в мае — когда удушливо цвела сирень и в траве пели цикады. Она была пятнадцатилетней девчонкой и никем более, а он был могущественным темным магом, фактическим победителем этой чертовой войны.
Он не пытался её сломать, нет.
Он просто наблюдал за ней и направлял по нужной ему дороге — подкидывал ей нужные книги, говорил многозначительные фразы и двусмысленно усмехался над её потугами разгадать загадку.
Гермиона его не боялась, даже несмотря на то, как он жесток и яростен, как он не знал пощады и жалости, но почему-то даже не пытался причинить ей боли.
Гермиона искренне думала, что он выжидает. Строит тактику, анализирует её поведение — и так и не поняла главного.
Волдеморт её просто приручал. Приручал и приучал к себе.
Он насмехался над её способностями и тыкал носом, как нашкодившего котенка, в её же никчемность.
Гермиона отвечала ему тем же — анализировала, просчитывала, сопротивлялась, не замечая в себе оттенков восхищенного смирения.
А он лишь ограждал её от всего извне, как маленького ребенка, и приручал так, как дрессировщики приручают диких кошек.
И, как оказалось, эта техника чрезвычайно действенна — купилась же она на это?.. Зелёный шёлк мягко скользнул по полу, когда Гермиона поднялась с тахты и сделала плавный шаг вперёд.
Коньячно-черный и багрово-алый — превосходное сочетание цветов, не так ли?
— Доброго вечера, мой лорд.
— Здравствуй, Гермиона.
И пусть апрель сгорит так же, как горел когда-то её май.
Сегодня Гермиона предпочитает белое сухое — обычно она не так щепетильна в выборе вин, но сегодня особый день — тринадцать ударов уже мертвого сердца с зияющей дырой до наступления марта.
— Вы огорчены, моя леди? — сдержанно интересуется Долохов, а Гермиона переводит на него любопытствующий коньячно-черный прищур.
— Нет, совершенно нет, — откликается она в упрямом отрицании, при этом не забывая поправить черную ткань перчатки на левой ладони, — я совершенно не огорчена, Антонин, что за глупости?..
Долохов нравится Гермионе — но ровно настолько, чтобы не вызвать ревности Волдеморта, ровно на столько и ни капли более.
— И все же?
— Весь мир занимается лицемерием, — безучастно отзывается Гермиона на его негромкую реплику и обращает более пристальное внимание на бокал с белым сухим — раздраженно поджимает губы, прежде чем отставить в сторону и недовольно нахмурить брови.
Долохов сразу же напрягается — ему ли не знать, что когда Гермиону что-то не устраивает, Волдеморт готов устранить проблему любым способом.
«Хотя нет, — смеется Долохов, — не совсем. Тем способом, каким попросит его дикая львица». — Отвратительно, Антонин! — громко говорит Гермиона, заставляя Долохова оторвать изучающий взгляд от тонких ладоней в перчатках.
Когда леди что-то не нравится, тогда страдают все, вне зависимости от пользы, богатства или верности.
«Леди, ну конечно, леди! — смеется Долохов одними лишь глазами. — Приволок — девчонкой, разъярённой кошкой и создал себе домашнюю львицу, хитро!»
Гермиона с громким звоном разбивает бокал с белым сухим вином.
— Что с вами? Вы огорчены, моя леди, так чем же?..
«Не смей!» — немой приказ коньячных глаз с золотистыми чертенятами на самом дне, и Долохов покорно замолкает. Ему ли не знать, как Волдеморт не любит, когда смеют смотреть на его львицу?..
— Тоска всегда приходит под руку с темнотой, мой друг, — с деланной беззаботностью отвечает Гермиона, посмотрев на него из-под длинных опущенных ресниц, кидающих слабую тень на бледную щеку.
Гермиона часто называет Долохова так, как называла когда-то Гарри и Рона — другом, дорогим, милым, ну или идиотом, в зависимости от ситуации.
— Замените леди бокал! — холодно роняет Долохов ледяным тоном, обращаюсь к застывшему от страха официанту.
Гермиона со вздохом подает остатки вина в бутылке бледному до синевы работнику и безапелляционно требует принести красное сладкое.
— Моя леди…
— Прекратите занудствовать, Антонин! Скажу вам по секрету, — Гермиона накрывает его ладонь своей и заговорщически усмехается, — сегодня пройдёт казнь одного моего старого друга. Март, Антонин, март!
Март. Ну конечно.
Гермиона ненавидит март — почти так же сильно, как май и апрель.
В марте давно развеялся май и безутешно догорел апрель — в марте уже не было слез и горя.
В марте было красное вино, черный бархат перчаток и капли крови на разбитых зеркалах.
Долохов с тяжким вздохом качает головой — леди сегодня особенно хороша. Вьющиеся пушистым облаком локоны ниже тонких лопаток, холодные коньячно-чёрные глаза, когда-то пышущие ласковым гриффиндорским теплом, безупречная кожа; бархатные перчатки, чёрные лакированные туфли, чёрный бархат платья, элегантность черного и красного в бокале, мерцающий жемчуг в ушах и на шее.
Долохов снова качает головой — а когда-то ведь девчонка была совсем другой. Хотя зелёный и чёрный шелк вместе с меховым пальто ей идут гораздо больше школьных юбок и джинсовых курток.
Мальчишка-официант дрожащими руками подает новое вино и заслуживает внимательный взгляд Гермионы.
— Только гриффиндорец посмел бы добавить мне яд в вино, — равнодушно заключает Гермиона.
Мальчик тут же становится белее простыни, а Гермиона подаёт Долохову ладонь.
— Пойдемте, Долохов, — говорит она, — иначе мы опоздаем.
Долохов, прежде чем аппарировать, хмуро смотрит на дрожащего официанта, а у этого мальчишки невыносимо голубые глаза — и уже знает, что сегодня станет мертвецом больше.
Гермиона плавно опускается в черное бархатное кресло, на ней — зеленый шёлк с чернильными кляксами из нитей, тяжёлая грива вьющихся волос укрощена и уложена на голове короной — достаточно для того, чтобы чувствовать себя королевой.
— Гермиона, — почти интимно приветствует её Волдеморт, подавая руку и помогая сесть, — ты хорошо провела время?
— Безусловно, — с легким оттенком насмешки говорит ему Гермиона, весело улыбаясь, — я безусловно хорошо повеселилась, мой лорд!
Багрово-алые зрачки — контраст на коньячно-черном, неторопливо вглядываются внутрь, и Гермиона без былого сопротивления встречает вторжение в свой разум калейдоскопом красок — белое вино, черные перчатки, осколки на полу, ладонь на ладони Долохова, голубые глаза мальчишки, красное вино, черное на красном — легкий оттенок мая в полутонах марта.
— Невероятно, — довольно усмехается Волдеморт, — невероятно, Гермиона. Ты быстро учишься.
— Профессор МакГонагалл всегда говорила, что я хорошая девочка, — хвастается Гермиона с непредсказуемой самоуверенностью, а после лукаво щурит глаза.
— Действительно, — соглашается Волдеморт, властно кладя ладонь на её колено. — Драная кошка была права.
Гермиона, конечно, не согласна, но сегодня перечить не будет. Как-нибудь потом, в новой игре, но не сейчас.
Сейчас есть другое: воспоминания мая в отражении апрельской души.
Захария Смит с эшафота смотрит на неё с презрением, Беллатрикс Лестрейндж с соседнего кресла — с восхищением, а Гермиона весело улыбается в ответ, но кому — непонятно.
Долохов мрачно застывает за её спиной, тоже собираясь наблюдать за казнью.
Захария Смит её презирает.
Захария Смит считает её продажной шлюхой.
Захария Смит проклинает её перед своей смертью.
Глупый, глупый Захария!
— Слабые умирают, чтобы дать дорогу сильным, не так ли, Гермиона?
— Да, мой лорд.
Подол зёленого платья взметается вверх, когда Гермиона спокойно поднимается из кресла, чтобы подойти к перилам — она предпочитает прямой контакт.
«Вы ничего не знаете», — зло думает Гермиона.
«Я лишь хотела жить, глупцы! Я всего лишь хотела жить, а меня отшвыривали круциатусом в угол, откидывали, как котёнка, ударом сапога, чтобы не путалась около ног — чтобы не смела мешать своим ничтожным присутствием!
Я хотела жить и боролась за свою жизнь так, как только могла бороться в этой ситуации!
Ты называешь меня шлюхой, Захария, но разве ты не пытался спасти чужие жизни даже такой высокой ценой?.. Нет? Тогда нам и говорить с тобой не о чем, глупый!
Да опустите вы, наконец, эту чертову петлю! Завяжите ему глаза, сейчас же, завяжите! Я не хочу видеть твоих глаз, мой старый друг. Прости».
Захария стоит на эшафоте — бледный, с болезненно выпрямленной спиной и потухшими глазами, но гордо и упрямо, как умеют стоять герои, которые умирают так же мерзко и бесславно, как сейчас умрет он сам. Как когда-то умирал её милый Гарри.
Гермиона смотрит ему в глаза, а он одними губами шепчет короткое и емкое:
«Будь же счастлива! Живи за нас! Живи!» — и она уверена, что его голос слышит каждый.
А потом петля стягивает его шею, глаза закатываются, а рот приоткрывается.
Он умирает почему-то медленно — Гермиона видит мелкие капли пота на его виске, распахнутый в беззвучной мольбе рот, рефлекторно сжатые пальцы на удавке.
Захария Смит подарил ей свое прощение без слов.
Умирая, он молчал.
И в его молчании было что-то безумное — в его молчании гремели маггловские молитвы из Библии, звучали отповеди святых отцов в траурных одеждах, и старый священник в черной рясе отпевал последнего мертвеца, простирая худые руки вверх.
В его молчании торжествующе звучал голос Волдеморта.
— Если бы никто никогда не был аморален, моя дорогая, чем бы тогда занимались священники?..
Захария Смит умер, успев подарить ей своё прощение, которое она приняла, как самый дорогой подарок.
— Сегодня март, мой лорд, — Гермиона лениво вытягивается на разворошенной постели и подпирает кулаком щеку. Красные свечи — новый подарок от Волдеморта, горят такими же красными огоньками с запахом роз. Гермиона не особо любит этот запах, но не брать подарки Волдеморта она не рискует.
Зелёный шёлк неопрятной кучей лежит на полу — и чёрные нити мерцают почти так же ярко, как бриллиантовые сережки в ушах Гермионы.
Волдеморт застывает у перил балкона, выкуривая очередную сигарету за эту ночь, и Гермиона видит его обнажённую спину.
— И что же, Гермиона? — мягко интересуется он, даже не думая повернуться.
— Выпейте со мной вина, мой лорд! — Гермиона плавно соскальзывает вниз и медленно прижимается к нему со спины, положив тонкие ладони на плечи.
Волдеморт молчит долго, слишком долго, а потом откидывает сигарету в сторону и почти по-отечески гладит Гермиону по растрепанным волосам.
— Неужто я наконец-то смог тебя приручить? — негромко спрашивает он, обводя контур губ.
— А вы поцелуйте меня, — бесхитростно говорит она, — и выпейте со мной вина. И может быть, я отвечу вам? — коньчно-черные глаза лукаво блестят, как два круглых стёклышка. Волдеморт качает головой.
— Не слишком ли ты осмелела? — интересуется он, беззлобно насмехаясь.
— Ни капли, — смеется Гермиона, — ни капли, мой лорд!
— Тогда в чем же дело?
— Март, мой лорд, март! — улыбается Гермиона, — первый март. Ну же, разве вы трус? Поцелуйте же меня, пока мне хватает смелости просить вас! — сердито говорит леди-ещё-совсем-девчонка, поджимая губы.
Волдеморт смеется ей в ответ, но через несколько секунд медленно опускает голову и так же медленно привлекает её к себе.
— Ты сама попросила, девочка, я тебя не заставлял.
Вы никогда меня не заставляли, — с немым укором думает Гермиона и первая тянется вверх, обнимая его за шею и первая же начинает поцелуй.
Май давно развелся, апрель уже пепел, а март, её дорогой сердцу март — новый виток истории и новая жизнь внутри давно выгоревшей души, прямо на дне сожжённых чувств.
Сегодня Гермиона предпочитает вести себя так, как ей хочется. Сегодня Гермиона предпочитает март.
— Ты моя, Гермиона.
— Да, мой лорд.
Вы смогли выиграть эту войну и смогли выиграть мою благосклонность. Вы ведь этого хотели?
— Я бы хотел выпить с тобой вина.
Гермиона со смехом запрокидывает голову, и Волдеморт успевает уловить то самое удовлетворённое выражение у неё в глазах.
Автор данной публикации: liset
Евгения. Старшекурсник.
Факультет: Слизерин.
В фандоме: с 2015 года
На сайте с 18.05.19.
Публикаций 76,
отзывов 45.
Последний раз волшебник замечен в Хогсе: 7.02.23
Драко Малфой сломан Войной. В его теле живут несколько личностей и отравляют его жизнь. Гермиона Грейнджер сломана Войной. У неё куча своих скелетов в шкафу. Мир сломан Войной. Ширится страшный вирус, убивающий грязнокровок. И только любовь, изъезженная и банальная, поможет остановить разрушения и отстроить сломанное. Если, конечно, он успеет её спасти...
Итак, 2002 год. Гарри Поттер победил Волдеморта, но это обошлось ему ценой жизней многих достойных людей, одним из которых стал Ремус Люпин, супруг Нимфадоры. Та по-прежнему работает в аврорате и однажды получает досье и ордер на «отлов» некоего зарвавшегося тёмного мага, за коим тянется «достойнейший» послужной список. Клаус Эвертер, не кипящий страстью сидеть в Азкабане, но натворивший немало дел за прошедшие годы, продолжает скрываться от буквы магического закона. Его отношение к людям
Ты хочешь этого, ты хочешь меня. Как очередной трофей, в свою коллекцию. Ты так привык, и потому я могу легко прочитать тебя, твои мысли и без магии. Ты жалок, Малфой.
Уникальные в своем роде описания фильмов и книг из серии Поттерианы.
Раздел, где вы найдете все о приключениях героев на страницах книг и экранах кино.
Мнения поклонников и критиков о франшизе, обсуждения и рассуждения фанатов
Биографии всех персонажей серии. Их судьбы, пережитые приключения, родственные связи и многое другое из жизни героев.
Фотографии персонажей и рисунки от именитых артеров