Ночами Гермиона слышала, как она ломается. Это был такой красивый и страшный звук. За те два жалких месяца после того, как она стерла родителям память и отправила их в Австралию, Гермиона разучилась спать.

Она закрывала глаза и проваливалась в холодную черную яму. Иногда ей казалось, что мамины пальцы мягко гладят её по щеке, а папины руки лежат на её плечах. Они снились ей – такие забавные, родные, пахнущие чуть пряно, они обнимали её и целовали теплыми сухими губами в подставленную щеку. Гермиона могла бы наизусть рассказать, сколько родинок на маминой спине и сколько царапин на папиных запястьях – последние пять лет Живоглот использовал папу вместо когтеточки, а мама смеялась, скармливая коту лишнее блюдце молока.

- Никакого кота, Гермиона! – укоризненно говорил папа за месяц до покупки Живоглота. Через три недели после того, как наглая рыжая скотина попала в их дом, Гермиона заметила, что папа с утра выпускает кота на улицу, а потом запускает обратно, при этом умудряясь почесать за ушком.

И в ночных шорохах Гермиона слышала их ласковые голоса. В громком лае собак за окном – хриплые папины переливы голоса, в тихих трелях птиц – чуть картаво-французское мамино: «мег-г-г-сиии, детка».

Гермиона разучилась спать. Ночами ей казалось, что папа осуждающе качает головой, а мама, беззвучно плача, прижимает пальцы к губам. Они снились ей каждую ночь, и она металась на постели, захлебываясь криками, а потом падала в темную холодную воду, которая раз за разом смыкалась над её головой. Ночами Гермиона просыпалась, обливаясь потом с ног до головы, рыдая или дрожа, а иногда, и того хуже, с хлещущей из носа кровью.

С каждым днем Гермиона спала все меньше и меньше, руки тряслись все сильнее, а маггловские энергетики вперемешку с бодрящим зельем превращали её в какое-то мрачное подобие наркоманки – она бледнела до синевы, её тошнило на каждом шагу, и в голове гулко стучал отсчет до восьмидесяти шести и обратно.

Она никому не говорила. Гарри не стоило волноваться, у него и без этого проблем было много; эмоциональный диапазон Рона не подразумевал под собой какой-либо поддержки, а… а больше у нее никого не было. Только Живоглот верно грел её колени. У нее вообще никогда никого не было – лица Гарри и Рона стирались из памяти с каждым днем все сильнее. Будто синим маггловским ластиком, папа с мамой были в далекой Австралии, и только Живоглот оставался рядом, тихо мурлыча под её боком.

Восемьдесят шесть.

Гермиона часто сидела в небольшом уютном кафе «Лучино». Кофе здесь подавали просто отвратительный – Гермиона литрами вливала в себя эспрессо, под завязку заливала латте, чашками хлестала капучино, и, казалось, собиралась спустить все свои деньги на галлоны кофе, который уже тек по её венам вместо крови.

Восемьдесят шесть чашек кофе.

Улыбчивый парень-продавец с каждым днем смотрел на нее все беспокойнее и беспокойнее и, наверняка, волновался о ней в десятки раз сильнее, чем якобы лучшие друзья.

А еще был мужчина без имени.

Она узнала его сразу – равнодушный черноволосый мужчина, чьё лицо маячило на листовках разыскиваемых Пожирателей Смерти, сбежавших из Азкабана. Наверное, если бы Гермиона чувствовала себя немножко лучше, она испугалась, сбежала бы, ну, или, в конце концов, вызвала бы авроров. Но ей было глубоко плевать. Она даже имени его не помнила, хотя знала точно, что именно он тогда проклял её в Отделе Тайн.

А в шуме лондонских улиц серебрился мамин смех.

- Ванильный капучино, пожалуйста.

Гермиона протянула продавцу горсть золотистых монеток, ссыпая их в подставленную ладонь. Это была третья чашка за сегодня.

Слежку за собой она заметила совсем случайно, скользяще увидела знакомого уже Пожирателя Смерти, но вместо вызова авроров или попытки сбежать, неожиданно отсалютовала ему чашкой с ванильным капучино. Кажется, он не удивился.

А однажды он взломал защитные чары на доме, пока она кормила уток в парке. Оказалось, что её продвинутые знания и куча дополнительной литературы не смогли уберечь её дом от него – он взломал чары играючи, одним взмахом руки, снес все плетения, разорвал в клочья все узлы, а потом и вовсе нашелся в разрушенной гостиной с сигаретой во рту.
Это было первого августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года. И, кажется, в этот день должна была проходить свадьба Флер – Гермиона получила приглашение, но приходить не стала.

Вместо этого она облокотилась о дверной косяк и зябко обхватила себя руками за плечи.

- Сварить вам кофе? – почему-то спросила она. Он посмотрел на нее холодными зелеными глазами, а потом почему-то согласился.

На ощупь Гермиона достала турку из дальнего шкафчика, вытащила мешочек с зернами, зажгла огонь на конфорке… «Долохов», - вспомнила она неожиданно, - «его зовут Долохов». И плеснула горячий тягучий кофе в папину чашку. Долохов сказал, что кофе на редкость мерзок, но выпил все полностью.

Потом он ушел, оставляя после себя разгромленную гостиную и порванные сети охранных заклинаний.

И с того дня Гермиона начала сходить с ума.

Он приходил либо ночью, когда она спала, либо тогда, когда не ожидала – двумя-тремя проклятьями сносил все её чары, рвал на куски искусные полотна защиты, громил стены одним щелчком пальцев, выпивал кружку свежесваренного кофе, а потом уходил, хлопая дверью.

А Гермиона сходила с ума, когда смотрела на то, как он нагло листал фотографии мамы в альбоме или разглядывал папины награды.

Гермиона сходила с ума ночами, ломаясь раз за разом, а потом чинила себя, как херовым репаро, когда трясущимися пальцами наливала кофе для Долохова. Словно собирала саму себя из осколков.

- Как будете уходить, Долохов, захватите мусор.

Гермиона лежала на диване, бездумно разглядывая белый потолок, по которому ползли трещины. Запястья были крепко связаны тонкой рыбацкой леской, растрепанные волосы тусклой копкой свешивались с края, а сама она согнула ноги в коленях и прислушивалась к тому, как Долохов хриплыми отрывистыми командами снова и снова взламывает вход на кухню, а потом смачно матерится – ведь на подносе стоит свежий кофе.

- Я закрою дверь, грязнокровка. Надеюсь, ты не сдохнешь за эти пару часов.

Он и правда оставил дверь – просто-напросто припаял её так, словно собирался замуровать Гермиону внутри дома, но единственное, что она сделала, был только тихий смешок, едва ли ей удалось высвободить руки от лески.

Гермиона с каждым днем сохла и сохла все больше, одежда висела на ней мешком, кожа приобретала почти что прозрачность.

Гермиона не хотела сообщать о родителях Ордену Феникса – они бы начали её жалеть, утешать, искать какое-то спасение…

А Долохов её не жалел. Он швырял в неё проклятьями, отвешивал оплеухи и затрещины, критиковал каждое действие, играл с ней, как кот с мышью – давал ей иллюзию победы во время дуэли, а потом сбивал с ног одним взмахом руки, впечатывал в стену двумя словами, дробил кости, ломал ребра, хлестал кожу, ошпаривал кипятком, а потом связывал леской или веревкой (смотря что было под рукой), и уходил, насвистывая себе под нос и выпивая приготовленный кофе.

Но всегда возвращался.

Гермиона жила от визита к визиту – она бы скорее повесилась, чем позволила себе покинуть родительский дом, еще хранящий мамино тепло и папин смех.

- Ненавижу вас, Долохов, - привычно уже огрызалась она, пытаясь поддеть ногтем крепко прижатую к запястьям леску – пальцы уже посинели, и она еле им шевелила, а Долохов равнодушно цедил остывший кофе сквозь зубы.

И с каждым днем ей становилось все хуже и хуже – глубокие черные волны каждую ночь смыкались над головой, руки тряслись безостановочно, непослушные губы синели, давление скакало туда-сюда, носом шла кровь – Гермиона с рыданиями залезала ванну и сидела в горячей воде до тех пор, пока кожа не становилась красной. Потом она вылезала и давилась очередной чашкой кофе, глядя на себя в зеркало – бледную, больную, уставшую.

А потом она одевалась, расчесывалась и спускалась на кухню, ставила турку на огонь и трясущимися руками наливала крепкий горячий кофе в папину чашку.

Только с каждым днём дышать становилось все труднее, перед глазами плясали черные пятна, в висках стучали молоточки, а сердце билось, как у кролика. Вставать после очередного проклятья было все тяжелее, леска уже не поддавалась, охранные чары слетали без вмешательства Долохова, а Гермиона все сохла, белела и слабела, слабела до того, что у нее не хватало сил просто спуститься вниз. И каждую ночь она ломалась все сильнее и сильнее.

Мама во сне захлебывалась слезами, а папа укоризненно поджимал губы. Гермиона плакала и тянулась к ним всем телом, но в венах вместо крови циркулировал яд, и дышать было нечем – вода давно уже заливала её с головой, не позволяя вдохнуть хоть немножко кислорода.

И чинить себя становилось все сложнее.

И вместо турки она взяла со стола нож.

… а кровь не была грязной.

Она была красной, вязкой, неторопливо-медленно вытекающей из рваных царапин, и в воде блестела акварельными разводами, будто изувеченная истерзанная рука, опущенная в горячую воду была кисточкой, испачканной яркой краской. Над ванной клубился белый пар. Гермиона кончиками пальцев вырисовывала липкие красные картинки на белом кафеле, а вода все лилась из открытого крана, лилась-лилась, Гермиона закрывала лицо изрезанными руками, а вода уже не была красной.

Она была такой невыносимо черной.

Бледная окровавленная рука безвольно свешивалась с края ванны. С белых узких пальцев крупными ягодами скатывались кали крови, собираясь в черную лужу на полу. Растрепанные золотисто-каштановые волосы прилипли к потному побелевшему лицу.
Недоваренный кофе принялся медленно вытекать из турки, забытой на кухне. За запертой дверью ванны отчаянно мяукал Живоглот.

- Ненавижу, ненавижу, ненавижу! – ревела Гермиона, когда Долохов за волосы вытаскивал её из переполненной ванны тогда, когда вода уже накрыла её с головой.

- Ненавижу, ненавижу! – рыдала Гермиона, когда Долохов смывал бурые разводы с её лица и заматывал изрезанные руки белыми бинтами.

- Ненавижу! – плакала Гермиона, когда Долохов обнимал её крепко-крепко, поглаживая по мокрым расчесанным волосам, а она, захлебываясь, прятала лицо на его плече и дрожала, как в лихорадке.

- НЕНАВИЖУ! – визжала Гермиона, когда Долохов сдергивал петлю с её шеи; заматывал вспоротые вены; всовывал безоар в глотку или стаскивал с крыши за волосы.

А потом пришло спасение.

- Империо. Обливиэйт.

Спасение засеребрилось на самом дне заплаканных глаз; оплело руки и ноги; цепко вгрызлось в беззащитную шею; мягко впиталось в белую кожу десятками кошачьих царапин – бедный Живоглот отчаянно завывал дурным голосом, бросаясь под ноги к Гермионе, а она, не переставая улыбаться, механически поднималась с кресла, стоило двери скрипнуть, предупреждая о приходе Долохова.

Гермиона день за днем проживала в какой-то золотящейся эйфории, подчиняясь механически, будто шарнирная кукла, двигаясь заученно, ломано, нелепо вздергивая подбородок, поправляя волосы в заученном наизусть движении.

ОБЛИВИЭЙТ! – и вся боль стиралась будто бы маггловским ластиком, оставляя за собой какую-то мерзкую неестественную белизну абсолютной чистоты. Абсолютное ни-че-го.

ИМПЕРИО! – хлестало наотмашь по щеке, и она расцветала радостной счастливой улыбкой, протыкая саму себя неестественностью пустых непомнящих глаз.

Гермиона улыбалась – империо вытесняло за собой весь яд из почерневшей крови, а она улыбалась так ослепительно ярко, что Долохов – хмурый, равнодушный, курящий больше обычного, смотрел на неё как-то странно. Словно жалел.

Гермиона улыбалась – обливиэйт вытеснял собой абсолютно все, стирал всю боль и все отчаянье, словно и жизни до Долохова вообще не было, ведь теперь все её воспоминания были связаны только с ним.

- Милосерднее было бы тебя добить, - говорил он между поцелуями, а Гермиона улыбалась, подставляясь под жесткие властные пальцы, улыбалась, когда он проводил рукой по длинным расчесанным волосам.

- Ты ведь меня никогда не простишь, девочка. – говорил он, когда накидывал на плечи улыбающейся Гермионы меховое манто из какого-то черного зверя, а потом спокойно выводил на улицу, прежде чем трансгрессировать куда-то.

Гермиона улыбалась, когда Долохов мягко обнимал её за плечи. Прежде чем перенести её, он позволил ей обернуться назад, и в лицо нестерпимо резко пахнуло жаром – дом пылал в отчаянном страдании, рушился фасад, лопались стекла, а пожар взвивался прямо в расколотые чернотой небеса.

А Гермиона улыбалась так ярко, что Живоглот тихо подвывал, утыкаясь сплющенной мордой в её холодную белую руку. Гермиона встречала Долохова вечером, бросалась ему на шею и щебетала что-то радостное, а он смотрел на неё потемневшим усталым взглядом.

- Я приготовлю тебе кофе, - ласково обещала Гермиона, легко вспархивая с его коленей и звонко цокая каблуками по направлению к кухне. Там, конечно, всем заправляли домовые эльфы, но иногда она готовила там что-нибудь сама.

- Гермиона, - вдруг позвал её Долохов.

Он сидел в кресле – напряженный, задумчивый и неторопливо курил очередную сигарету, иногда стряхивая пепел в хрустальную пепельницу.

- Да? – она обернулась через плечо.

- В тот день, когда я впервые появился в твоем доме… в этот день Темный Лорд захватил всю Магическую Британию и убил Гарри Поттера на свадьбе Билла Уизли.

На секунду в груди больно кольнули, словно в сердце одним движением вставили острый зазубренный шип, перед глазами мелькнули чьи-то лица, хлестнула застарелая боль… а потом все прошло. Гермиона удивленно вскинула брови, а потом улыбнулась еще ослепительнее.

- Мне добавить сахара?

Долохов, пристально следящий за её реакцией, вдруг расслабился и даже мягко улыбнулся.

- Не стоит. Я не особо люблю сладкое. - он на секунду замолчал, - Поцелуешь меня?

От него пахло табаком, крепким горячим кофе и почему-то огнём.

- У нас что-то сгорело? – изумилась Гермиона, отрываясь от него одним отточенно-плавным движением. В кукольных глазах скользнуло недоумение.

- Да, - насмешливо откликнулся он, цепко сжимая её запястье до расцветающих на нежной коже синяков.

- И что же?

- Ты.

Гермиона звонко захохотала, запрокидывая голову и открывая беззащитную белую шею, перехваченную тонкой золотой цепочкой. Долохов поцеловал её снова. Из турки на кухне медленно выкипал кофе.