— И? — Спросила она тогда едва ли с беспокойством, вытирая белым полотенцем пот со лба. — Он жив?

Наверное, многие бы посчитали Флёр в тот момент бесчувственной, сухой и наивной: мол, как можно быть такой равнодушной к своему мужу?
Но только вот вся правда была в том, что Флёр просто устала. Устала вечно переживать, думать о своей репутации и почти беспробудно работать: фигуристкам, не занявшим хорошие места на олимпиадах, не платили никаких пособий.

— Жив, — ответил Снейп, незаметно для Флёр сжав ладони в кулаки. — Но в ужасном состоянии. Врачи говорят, что может запросто умереть ещё до начала первой операции.

Но знаете, одно из достоинств бывшей миссис Уизли заключается в том, что ей абсолютно чужда жадность.


Флёр тогда привычно поджала губы, — я даже это помню, — и подумала где-то всего пару секунд. А потом, как ни в чём не бывало, сухо произнесла:

— Заложи дом. А если не хватит, продай участок. Жизнь… жизнь ведь важнее всего. — И снова вышла на лёд, оставив на лице лишь смесь эмоций из сожаления и призрачного отчуждения.

* * *

В те годы, ещё до конца кризиса, многим было тяжело.
Мы, например, едва ли сводили концы с концами и будто бы жили во сне: у нас словно не было возможности проснуться и наконец начать дышать.
Джинни боялась, что кредиторы отберут у её отца дом; наши соседи каждую ночь громко ругались; спортом никто не интересовался — стране были нужны грузчики и разнорабочие, а не лишние футболисты, боксёры и фигуристки, которых было и без всякого кризиса многовато.

Но в один из вечеров мы услышали резкие громкие выстрелы совсем рядом — может, дома два от нашего.
Криков или плача не было.
Тихо. И страшно.
Спустя примерно полчаса Флёр, жена старшего брата Джинни и подруга моего детства, пришла к нам. Она была ужасно напугана. Её бледные руки были в алой крови, и она всё шептала и шептала с дрожью и хрипом:

— Ненормальный, ненормальный… Я просто попросила сделать звук тише. Разве эта просьба так ужасна?

А почти же все говорят, что насилие в доме — это естественный путь к взаимопониманию.
Правительство твердит, мол, можно и работать, и тренироваться, дорогие спортсмены.
Жизнь же низшего класса, по мнению богачей, ни что иное, как простое мгновение или же обычный взмах крыльев мелкой бабочки.
Глупцы. Могилы ведь себе же роют, а потом, когда что-то подобное — смерть в переулке ли, дома ли — случается с ними, возмущаются. Давятся чёрной землёй и вопят, мол, жизнь так несправедлива!

Джинни просила не обращаться в полицию: умоляла, даже на коленях стояла.
А я… всё смотрел и смотрел на женщину с белыми волосами. Она была одинока и всеми предана. Билл же ненавидел её лишь за то, что выбрал её.
И, поймите меня правильно, не смог я тоже предать Флёр, как и все те равнодушные, чёрствые, несправедливые люди. Не смог.

В итоге предал свою семью, наверное?
Но, честно, не жалею об этом.
Потому что иная потеря принесла бы гораздо больше горя.


* * *

Билл был неудавшимся и отчаявшимся боксёром. Когда его жену стали показывать по телевидению, когда её известность стала приносить доход, пусть и малый, в его сердце появилась чёрная зависть. Шло время, эта зависть росла и медленно убивала все-все его чувства к Флёр. Ко всему прочему, Билл пил и принимал наркотики.
И чем больше он портил свои тело и душу, тем искреннее любил жить в своей эфемерной эйфории. А в эйфории, как известно, всё реальное кажется мерзким и ненастоящим.
Вот и Флёр, и рутина, и мы все казались ему именно такими.

Биллу дали лишь условный срок после того, как я донёс на него в полицию и добился хотя бы этого. Не знаю, что именно он делал с Флёр, но вряд ли не было ничего серьёзного ещё до того случая.
Позже она сама рассказала, что обращалась в полицию, да только сотрудники говорили, что есть дела поважнее, чем домашнее насилие, например, ограбление Центрального банка; что пыталась уехать и развестись — всё бесполезно без помощи извне и желания разойтись второго супруга.

Моя Джинни же молчала, терпела миссис Уизли, что работала за двоих, живя с нами; обеспечивала себя, успевала нянчиться с нашим ребёнком, ещё и помогала нам деньгами, и готовилась к очередному туру.
Но за глаза, к сожалению, жена бурчала, что ненавидит, что лучше бы никогда Билл не встречал свою миссис Уизли.


А Флёр же была тоже усталая, вечно грустная и измученная болью как физической, так и душевной: легко было любить, но, увы, тяжело стало ненавидеть.

* * *

Узнал я, что она вместе со Снейпом случайно. Проходил мимо приоткрытой двери, ведущей в гримёрку, и увидел, как эта сволочь, — чёртов менеджер, — обнимает мою единственную настоящую подругу в этой грёбаной жизни.

Я так и застыл в шоке.

И думал, что урод сальноволосый сейчас только мне гаденько усмехнётся, — ведь стоял ко мне лицом, а Флёр — спиной, — мол, дорогой мистер Поттер, все ваши знакомые так ужасно наивны, смешно просто.
А Снейп, вот неожиданность, только изловчился: тихо и незаметно для уставшей беловолосой женщины закрыл дверь. Он даже и не взглянул мне в глаза.
И, знаете, мне стало действительно стыдно.

А потом этот же Снейп подкараулил меня, схватил неожиданно за рукав, и выговорил прямо в лицо, крепко и больно держа:

— Не болтай никому, Поттер, — помедлил и добавил: — Знает третий, знает и свинья.

А я же не ожидал. И в кармане пистолет всё нащупывал: мало ли что, этот гад же вырос в банде какой-то, вдруг пристрелит или ещё чего. Снейп же сразу это — мой страх и суетливость — заметил и тогда уж и гадко-гадко заулыбался.
Мне хотелось ударить его. Но он был выше меня, проворнее и опытнее в делах улицы, — я знал это. А потому мне нужно было время, чтобы либо как-то выжать чёртового менеджера из нашего общего круга общения, либо просто самому прикончить его — так он меня достал, чёрт возьми.

И от надобности стал пристально наблюдать за Снейпом. И на голову свою заметил.

Эти касания перед тем, как Флёр выходила на лёд. Эти губы у неё на щеке, когда нас фотографировали на память. Эти руки, тайно обнимавшие её бережно и нежно. И его же слова, взгляды, жесты — всё это не было пустым.
Мне казалось, что таких чувств не бывает. Мне казалось, все просто привыкают друг другу, а брак — это только юридическое доказательство ответственности.
Но эти взгляды, эти приподнятые уголки губ и нежные прикосновения не были чем-то простым, мимолётным.
И любовь этих двух людей была тихой: трепетной, долгой, искренней.


И я захотел любить именно так, как они друг друга. Потому и стал учиться у того же Снейпа, которого ненавидел, просто незаметно-незаметно наблюдая за ним.
Ведь, как известно, то, что видишь, легче понять.

По правде говоря, в мире спорта все знают обо всех почти всё. И мораль там, в этом отдельном мерзком мирке, для всех спортсменов должна быть непреложна, чтобы не было никаких пересудов среди зрителей.

Ко всему же прочему, судьи смотрят не на то, как катаешься, а на то, спонсируешь ли все программы, как одет, что за семья у тебя и какое положение в обществе.
Слепцы и идиоты.


И я, и Флёр это просто ненавидели.
Но больше всех из нас это ненавидел Снейп: он весь то бледнел, то краснел от гнева, когда видел среди зрителей Билла.
А Биллу же доставляло удовольствие злить странного менеджера.
Уизли платили, чтобы он играл заботливого и доброго мужа, который интересуется карьерой Флёр и присутствует на всех-всех её выступлениях.
И все верили ему. Какие люди бывают талантливые, когда им что-то нужно, да?
Моя Джинни сама шила красивые костюмы, закрывающие руки и даже пальцы Флёр, чтобы та не стеснялась своих шрамов.
Снейп же был менеджером со связями в высшем обществе. А я был кем-то вроде телохранителя и болельщика одновременно.

Жюри не занижали оценки из-за всего этого и любили красивую, талантливую фигуристку, которая страстно желала занять хотя бы пятое место на Олимпиаде.
Зрители тоже обожали моралистку, чей муж был красив и мил для них.
А мы все знали: с пятым местом нам предоставят хорошего тренера и зарплаты.

Вне же тренировок и конкурсов мы буквально были чёрны от тяжёлой работы. Я работал в шахте в осенние месяцы, Снейп — учителем где-то в школе для трудных подростков,  Джинни шила и шила на заказ, а Флёр — иногда на полставки подрабатывала официанткой.
Но мы все не стыдились этого: честными же были, а не теми змеями, что душили, хорошо-хорошо устроившись на некоторых шеях.

А Снейп на выступлениях не сводил глаз с Флёр. И улыбался иногда совсем чуть-чуть — только краешком своих сухих-сухих губ.
Так же, как и она.

* * *

А потом произошла эта страшная авария. Джинни, первая проведавшая Билла, села на диван, вернувшись домой, с таким лицом, что я подумал лишь одно: умер.
Но моя жена вскоре взглянула на меня и тихонечко сказала:

— Не помнит он. Совсем ничего.

И это было каким-то кошмаром.
Человек, совсем другой.
Человек, спрашивающий, как его жена поживает, какие у него с ней отношения, есть ли у них дети.
Потерянный человек, которому даже храбрая Джинни толком ничего не решилась рассказать.

И я. Стоял, молчал. Руки в карман засовывал и просто смотрел на незнакомца с лицом знакомого мерзавца.
Сказать ему о травке, распутных девках? О неудавшейся карьере? Или о том, что Флёр его ненавидит? О чём, Боже?!
Не знал я. И поэтому молчал.

Это же как слепить из глины кувшин. Поиграть в того же бога, чёрт возьми.

А Снейп же будто озверел, когда узнал, — это нужно было видеть. Я сам сказал ему в один из вечеров, и он, гад, который всегда-всегда был спокойным, побледнел. А вместо ответа на вопрос, мол, что делать и рассказывать ли Флёр, Снейп со злобой швырнул телефон об стену.

Я понял его гораздо позднее.
Это была не злоба, скорее — страх.

Снейп челюсти сжимал, когда видел Билла, который был теперь на каждой тренировке, работал, не пил и был добр ко всем.

И этот самый Билл был будто призраком нашей молодости. От этого нас и коробило: Уизли будто бы вернул былое.

Флёр только губы кривила и снова выходила на лёд.
Она же мало говорит о себе и своих чувствах. Как-то рассказывала про детство во Франции до её побега в Англию. Мол, семья часто голодала, мол, тренер МакГонаггл — англичанка — жалела её и занималась с ней бесплатно.
И всё. Может, Снейп знал и знает о прошлом своей женщины больше, чем мы, но я не уверен в этом.

Потом Флёр прошла один из туров с очень высокими баллами, и всё как-то смягчилось. Мы и решили посидеть в дешёвом кафе втроём, отпраздновать: Билла не было тогда — он заболел, лежал с температурой в своей квартирке, а Джинни просто ужасно устала из-за шума и детей, поэтому ушла домой.

Я увидел, как этот мрачный взрывной тип  успокаивался, когда Флёр, якобы случайно, задевала его ладонь своей при мне.
И когда мы прощались, обернулся и снова увидел: тот же гад её целовал.

И подумал, мол, к чёрту все пересуды.

* * *

Перед самой же Олимпиадой к нам пришла Флёр. Она долго-долго молчала, а после — заговорила с жаром и страстью, каких я никогда ещё не видел в ней.
И, знаете, будто всё, что она говорила, я увидел и услышал сам.

Вот она заходит в маленькую квартирку, в которой уже давно не жила (Снейп же в последние два года работал намного больше, чем раньше. И Флёр тренироваться могла благодаря этому нормально).
Вот она встречает на лестнице мужа, который не помнит их общей горькой жизни и даже не знает своих ошибок. Мужа, которого лишь жаль.

И говорит:

— Я хочу развода.

А Билл удивляется так, что роняет свою любимую кружку, и та разбивается.
Билл спрашивает, мол, почему, за что, милая?
И Флёр ему честно отвечает — рассказывает без утаек всё, что помнит сама: об их жизни, о том пистолете, о его алчности, ненависти, о вечных ссорах и побоях и, наконец, о любовнике и другом доме.
После же документы о разводе оставляет на столе, уже всё давным-давно подписав, зная: Уизли, потерявший память, точно тоже  подпишет.

И говорит:

— Ты смог забыть всё это. Но я… я не смогу никогда, Билл. Прости меня.

* * *

На Олимпиаде она выступала в костюме цирковой дрессировщицы львов.
Моя Джинни его, этот костюм, шила где-то с месяц и очень-очень устала — руки болели из-за мелкой работы.
Но оно того действительно стоило.
Весь алый, из алого бисера, с золотистыми узорами лже-пламени на юбке.
Он был даже слишком красивым и, так сказать, артистичным.

И Флёр, когда вышла на лёд, выдохнула и будто бы начала жить так, как никогда до этого не жила: без опозданий и задержек, без ненависти и горя, без жалости и сожалений.

Она не танцевала и не каталась, нет.
Но дышала со страстью к жизни за всех нас в эти две минуты.

И выполнила четвёрной аксель дважды — впервые в истории фигурного катания — наверное, сама и не заметив того.

И не было больше ни одиночества, ни горя, ни боли, ни борьбы.
Будто исчезли мрак и несправедливость в  эти яркие мгновения. И только немая дрессировщица на льду снова и снова кружилась, как пламя в ночи, что простирается до самых небес, встречая на своём пути сухие мёртвые сосны.