В тишине думается легче. Древко палочки в пальцах тяжелее. Он смотрит на зелёную траву, плакучую иву, тонкие-тонкие росчерки на небосклоне от маггловских самолётов. Он наблюдает за собакой, спящей у его ног, за игрой света и тени на озёрной глади.

И Рону, правда, лучше жить в тишине.

В тишине спокойнее и дышится полной грудью.





Гермиона ненавидит тишину.

В её доме ни на минуту не замолкает радио, когда она на улице, Гермиона никогда не снимает наушники, в которых играет классическая музыка. Чем громче, тем лучше. В последнее время она слушает Баха.

Гермиона ненавидит толпу, спешащих людей, живущих в оживлённом мегаполисе. Ей не нравится постоянно оглядываться. Ей тяжело дышать, когда она едет в закрытом наглухо лифте. Ей кажется, что она вот-вот упадёт, раскрошится, исчезнет, погибнет, будто её никогда и не было.

А, может быть, их не было совсем?

В шуме ощущается жизнь — в тишине лишь смерть.





Рон не говорит. Совсем. И давно. Года три как уже. Гермиона почти забыла его голос.

Рон молчит, а Гермионе тяжело сидеть вот так перед ним за столом и смотреть ему в глаза. Кажется, мир вот-вот исчезнет, а вместе с ним и они вдвоём.

— Недавно я была дома у Луны и Блейза, — начинает разговор она, вставая со своего места, и убирает грязную посуду.

Рон гладит свою овчарку по кличке Джуд по холке, смотрит на напряжённую спину Гермионы, но ничего не говорит.

— Они всё подготовили к крестинам, представляешь? — она оборачивается и пытается встретится с ним взглядом. — У них прекрасный сын. Очень красивый, похож сразу и на маму, и на папу.

Гермиона опускает посуду в мойку и взмахивает палочкой, чтобы с помощью магии перемыть её.

— А вот, смотри, — она быстрыми шагами переступает через кухню, чтобы взять сумочку и достать из неё небольшой конверт. — Это твоё приглашение. Луна попросила передать тебе. Ты же… Ты же перестал пользоваться магической почтой, а она… не знала, как ещё отдать его тебе. Пойдём вместе?

Рон забирает из её рук конверт и крутит его в пальцах некоторое время, чтобы потом сломать нежно-сиреневую с перламутровым отблеском сургучную печать. Он пробегает глазами по строчком и кивает.

— Отлично, тогда я зайду за тобой…

Рон хватает её за руку, удерживая рядом с собой, и качает головой.

— Не заходить за тобой? Нет? Заходить? Тогда что? Напиши, — достаёт из сумочки блокнот и ручку.

Он пишет на белоснежной бумаге только одно: «Без магии, пожалуйста».

— Я знаю. Можешь мне не напоминать.

Рон переводит многозначительный взгляд с Гермионы на мойку.

— Прости, — щёки Гермионы краснеют, — я совсем забыла. Надо купить посудомоечную машину.

Рон пишет: «Не надо. Я живу один, у меня немного посуды и нет друзей. Я могу и сам всё вымыть».

Она забирает из его рук блокнот и ручку, резко бросает их в сумку и, передёрнув плечами, уходит, слишком громко хлопая дверью.





У Рона две беды: первая — страшное прошлое, которое он проживает постоянно; вторая — страх, что это прошлое неминуемо повторится.

У Рона постоянные спутники: удушье, панические атаки, галлюцинации и громкие-громкие крики.

У Рона разбито сердце, а вместо него тонкая-тонкая шёлковая тряпочка. И он её мнёт меж пальцев, раздирает ногтями и молча кричит, запивая боль большим количеством маггловских таблеток — магия не помогает.

У Рона никого не осталось из семьи, а это ещё хуже, чем чтобы то ни было.





У Гермионы много счастья после большого горя.

У неё жива семья: мама и папа каждое воскресенье ждут дочь в гости. У Гермионы есть много самых близких и лучших друзей — с одними она дружна ещё со школы, другие ей открылись только после победы над Волдемортом.

У Гермионы здоровое тело, престижная работа и сверкающий орден Мерлина на полочке. У Гермионы высшее образование. У Гермионы свой дом и своя квартира, на которые она заработала деньги и купила сама себе в подарок.

У Гермионы всё хорошо, разве только каждое субботнее утро она идёт к могилам друзей, а после отправляется в квартиру бывшего парня. Он её бросил, а Гермиона и думать забыла, что он ей тогда… Нет, не сказал! Он уже молчал. Молчал и смотрел на неё так, как, наверное, никогда раньше.

У неё не было выбора, но сердцу не прикажешь. А Гермиона приказывать пробовала два раза и оба прошли безуспешно: с Гарри не заладилось с самого начала, и он уехал в Грецию; с Северусом не вышло — свидание превратилось в препирательства и попойку.

У Гермионы внутри — гулкое одиночество, потому что её сердце разодрано, а грудная клетка пуста. Всё ещё пуста.





Рон не любит праздники, особенно — семейные. Он стоит со стаканом сока в углу большой гостиной в особняке Забини. Гермиона танцует с Малфоем, а Гарри вечно бегает на улицу, чтобы перекурить.

Рон смотрит на Гермиону, на то, как она улыбается, склоняется над ухом Малфоя и шепчет ему что-то. И его взгляд не прожигает дыру в них — он полон безразличия.

Кажется, все его чувства атрофированы. Нет в нём ни ревности, ни злости, ни зависти. Нет ничего и хорошего. Ему всё равно.

Блейз качает на руках ребёнка, Луна удивляет всех присутствующих своим новым платьем из свежих астр. И целует каждого гостя в щёку, нежно гладит руки Рона и заглядывает ему в глаза без слов. Она всё понимает, но ничего вслух не говорит. Они могут молча общаться друг с другом.

Луна специально посадила Рона к себе поближе за столом, а напротив усадила Пэнси, которая то и дело бросала в его сторону взгляды. Драко сидел рядом с Гермионой и Блейзом. Он галантно ухаживал за ней, и они весь обед ворковали и радостно, заразительно смеялись.

Гарри было трудно поднять на Рона глаза. Рон же не смотрел на него вовсе. Ему было всё равно.

Отболело. Прошло. Отболело. Прошло.

Когда трапеза завершилась, мужчины отправились в кабинет Забини, чтобы выкурить сигару и выпить немного виски, поздравить отца, а женщины окружили милую Луну. Рон тоже хотел было направиться за смеющимися мужчинами: Теодором, Драко, Гарри, Невиллом и ещё несколькими, чьи имена, кажется, совершенно забыл, да нет, даже никогда и не помнил.

Луна удержала его, взяв за рукав и сжав крепче. Она покачала головой, мол, не уходи, не надо, они всё понимают. Рон только нахмурился, осторожно вызволил свою руку и ушёл.

Окна тёмного кабинета выходили на внутренний сад поместья Забини. Он разделил между всеми сигары, привезённые из Америки, и раздал бокалы с выдержанным виски. Рон встал поодаль, поближе к дальнему окну и смотрел, как на улице шёл дождь. Крупные капли барабанили по стеклу и стекали ручейками вниз, прямо к ногам. Он разглядывал листу деревьев, свинцовые тучи и не слушал, о чём шёл разговор.

Всё равно он не мог принять в нём участие.

Мужчины закурили, рассевшись на двух кожаных диванах и паре кресел. Они говорили, говорили, говорили, а дым — тягучий и терпкий — заполнял комнату. И вдруг его плеча коснулась тонкая рука. Она гладила его, настойчиво привлекая к себе внимание, выдёргивая его из своего безразличного кокона. Настоящего его — трясущегося от боли, страха и такого страшного прошлого.

Она стояла с ним рядом, тянулась к его щеке, чтобы заставить его повернуть голову.

— Ты же… — говорила она. — Ты же слышишь.

А Рон хотел не только быть немым, но и глухим, но и слепым. Бесчувственным, окаменелым, истлевшим, мёртвым.

А он её так сильно любил, что был готов поддаться иллюзии и заглянуть в её лицо.

Дым душил его, своими щупальцами просачиваясь в его лёгкие, он, казалось, выдирал их с корнем. Рон схватился за шею, обессиленно сползая на пол и судорожно пытаясь сделать вдох.

Дым напоминал ему о погибших братьях, сестре, невестке, матери и отце. Дым напоминал ему об их смерти. Страшной смерти. Об их криках. Криках. Криках. И о руках, что крепко, как только могли, держали его на месте, удерживая от верной смерти в огне.

Его крик сотрясал воздух давяще-бесшумно, удушливо разрывал его изнутри, высасывал его душу, как поцелуй дементора. Он каждый раз во время своих приступов терял сознания, и лишь после снова начинал дышать.





Рон разлепляет тяжёлые веки.

— Я всё понимаю, — говорит Гермиона агрессивным полушёпотом, слишком часто размахивая перед врачом руками, — так положено и так далее, но я — слышите? — невеста. Я его невеста.

— А я вам повторяю, мисс Грейнджер, — говорит строгий колдомедик, насупившись, будто индюк. — Повторяю вам снова, что это невозможно и что вы, по заверениям самого мистера Уизли, не его невеста.

— Ах значит вот как?! — Гермиона взрывается и бросает в руки врача свой портфель. — У меня есть наше заявление в министерство о том, что мы желаем заключить брак. Видите, — она тычет бумагой в его лицо, — вот здесь его подпись стоит. Видите? Нет? А вы хорошенько разглядите! Если не пустите к моему будущему мужу — засужу, разнесу кабинет главного врача. Да я вас в Визенгамот затаскаю, лечить некогда будет. Хотите?

Рон поднимается с постели, обнаруживая, что он одет в больничную пижаму, и проходит к двери, которую в глухой обороне держит несчастный доктор. Он похлопывает его по плечу и тот даже заметно вздрагивает, будто видит перед собой приведение. Мужчина отходит в сторону, кряхча, что это балаган, а не работа.

Гермиона молча смотрит на Рона. Рон отвечает ей прямым, спрашивающим взглядом, мол, что кричишь, я живой, всё в порядке.

— Я вещи твои собрала. Джуд сейчас у меня в доме. Ты двое суток проспал, кстати. Я уж было думала, что ты никогда не проснёшься. В общем, будешь жить со мной. И не смотри на меня так. Возражения не принимаются. Держи, тут одежда. Блейз сказал, что будет твоим лечащим врачом. Нам на приём через три часа. Переодевайся и выписывайся из Мунго. И не спорь, только без вот этого: «Мне не нужен врач, тем более, колдомедик». Ладно?

Рон растеряно кивает.

— Не убедительно, — хмыкает Гермиона, скрещивая руки на груди. — Ну, что встал, давай. Бегом и с песней.





Рон не сразу привык к радио. Он его иногда выключал, выходя из кухни. Рон методично убирал дом, орудуя тряпкой, мылом и пылесосом, гулял со своей Джуд в парке, иногда отпуская её с поводка. Он много раз смотрел на небо, как очень быстро или слишком медленно плывут облака.

Рон писал небольшие истории, которые оформляли магические художники с помощью специальных красок. Рисунки в них оживали. Рона любили дети.

Рон не искал призвания: он давно забыл, что это за слово. Гермиона его давно нашла: в своей очень успешной политической карьере. Рону никогда не было стыдно за себя и свою жизнь. Рон не испытывал зависти.

Говорить Рон не начал. До конца не избавился от своего заболевания. Курсы терапии лишь на время помогали. Трагедия с его семьёй наложила на него непоправимый отпечаток — Рон не хотел детей. Гермиона это со скрипом приняла, надеясь, что, возможно, через пару-тройку лет он передумает.

Рон спал с Гермионой, и, обнимая друг друга, они отгоняли ночные кошмары.

У Рона были планы по поводу детского дома. Он активно занимался благотворительностью от лица Министерства Магии.

Став мужем Гермионы, о нём вновь вспомнили журналисты и часто подрывались к нему с расспросами. Рон лишь молча улыбался в ответ, направляясь по своим делам.

Терпение иногда Рона подводило. Особенно часто это случалось, когда его тишину нарушали, сотрясали спокойствие и безопасность его дома. Рон всегда вставал на защиту своей семьи, потому что Гермиона — всё, что от неё осталось.

И после десяти лет брака Гермиона, наконец, забеременела. Родилась девочка — с кудрявыми огненно-рыжими волосами, россыпью веснушечек по всему лицу и карими, как у мамы, глазами. Она была похожа характером на тётю Джинни. Гермиона и Рон назвали её Розой.

На пятый день рождения Розы Гарри и Рон всё-таки смогли всё обсудить и перестать молчаливо отводить глаза каждый раз при встрече. Они обменялись письмами, а, прочитав их, пожали друг другу руки. Они молча смотрели на розовеющий закат.

Единственным, что не давало Рону покоя, было лишь одни слова, осевшие в нём до его смерти:

«Теперь мы вместе. Ты и я — мы вместе, поэтому нам ничто нестрашно, поэтому мы и семья».