Власть и деньги она всегда любила намного больше, чем всё остальное; так сильно, даже слишком сильно для женщины — одержимость Ликорис этими двумя вещами буквально сводила её с ума. И всех вокруг.

Ликорис с детства мечтала о собственном дворце, тысяче слуг и безграничной власти — и на семилетие она получила вожделенный кукольный замок с двумя десятками дорогих коллекционных фигурок и возможностью играть на своё усмотрение.

«Делай всё, что только захочешь, малышка», — велел отец, почти ласково потрепав её по голове. Его перстень зацепился за белокурые волосы и чуть не выдрал целую прядь, но Ликорис всё так же продолжала лукаво хлопать длинными чёрными ресницами и весело улыбаться: помимо замка она хотела выпросить ещё и игрушечную конюшню, сад и ещё что-нибудь интересное, а её радостное личико в обрамлении совершенно несемейных белокурых локонов напоминало ангелочка.

Конюшню ей купили. И сад тоже. И даже ещё один замок. Ликорис с детства делала то, что хотела и выпрашивала свои хотелки и желания только у тех, кто мог ей их дать.

В детстве она играла куклами постоянно. Ликорис безжалостно отрывала куклам красивые головы, яростно выдирала тонкими ногтями хрупкие шарниры, а когда сильно злилась — швыряла их на пол и топтала ногами до тех пор, пока фарфор, пластик или даже ткань не рвалась или ломалась под её бешеным напором.

Ликорис считала это властью. Власть для неё с детства была проявлением силы и превосходства — она наблюдала эту силу в отношениях отца и матери, пользовалась этой силой во время ссор с братьями, а позднее — пользовалась ей всегда.

Но в детстве это были всего лишь куклы.

Эти самые куклы под безжалостными тонкими пальцами Ликорис безмолвно плакали и отчаянно стенали, их огромные яркие глаза наполнялись слезами, а искусственные красивые рты кривились в гримасах нескрываемого страдания — самого настоящего страдания, без капли фальши или наигранности.

Маленькая Ликорис, наигравшись, выбрасывала сломанную надоешую игрушку и шла к отцу — просить новую; уж он-то ей никогда не оказывал.

Так уж повелось, что он тоже не мог перед ней устоять.

В школе Ликорис училась на Слизерине и держала в хрупких нежных ручках весь факультет — она всегда и точно знала всё и всех, могла дать ответ на любой вопрос и вовремя оказать очень нужную услугу — вот только плату Ликорис брала запредельную, а все те, кто не умел правильно торговаться или выпрашивать, рано или поздно становились теми самыми куклами из замка — ради смеха Ликорис назвала папин подарок Хогвартсом и даже заказала нескольких кукол, точных прототипов реальных людей.

Ей это казалось «забавненьким».

Позже она покромсала кукол на куски и в качестве подарка прислала тем, с кого эти куклы были списаны. Первые враги Ликорис умирали так же, как и чёртовы куклы — их кромсали и били ножом до тех пор, пока не разрезали на кожаные окровавленные лоскуты.

Отец, прочитав в газете об особо жестоком убийстве, неопределённо хмыкнул и покачал головой.

— Забавненько, — только и сказал он почти равнодушно; Ликорис спрятала удовлетворенную мрачную усмешку в чашке с горячим какао.

Каждую неделю в Хогвартсе за руку Ликорис велись ожесточённые бои — она с ласковой снисходительностью улыбалась со своего места во главе слизеринского стола и лениво накручивала на пальчик светлый локон; после седьмого вызова отец прекратил посещать школу и отвечать на гневные письма преподавателей. «Вразумлять» Ликорис он не смел никогда, его единственная дочь была слишком похожа на него самого и он это точно знал, а потому даже не пытался ничего изменить. «Без крови, малышка», — говорил он обычно и все так же ласково трепал её по волосам. Ликорис льнула к его руке и улыбалась — и её улыбка напоминала оскал чеширского кота.

— Меня хотят исключить из школы, — говорила Ликорис беззаботно, качая туфелькой на носочке и жёстко дергая за волосы очередную куклу; та только молча плакала. Мама хваталась за сердце и встревоженно причитала; папа задумчиво прикуривал от палочки.

— Не исключат, — отзывался он; Ликорис с улыбкой чмокала его в щеку и убегала наверх. Играться дальше.

Папу она всегда любила больше, ведь он так хорошо её понимал. По мнению Ликорис он с самого детства не относился к её куклам и замку, а существовал отдельно — как её часть и её тень; она слишком любила его, чтобы пытаться играть им или его чувствами.

Кроме него у Ликорис не было других авторитетов — она не слушала учителей в школе и пропускала мимо ушей все нравоучения матери; её интересовало только одобрение или огорчение отца — тот понимал и полностью разделял её взгляды на кукол и власть.

— Выбрось это! — обычно говорила мать, брезгливо трогая изломанных и избитых кукол. Она сбрасывала тонкие измученные тела с полок и брезгливо морщила нос.

— Оставь её, — грубо отрезал отец и возвращал искромсанных кукол на их положенные места небрежным движением кисти, — и не смей больше трогать. Пускай учится.

Вслед разгневанной матери, которая в гневе громко захлопывала двери обычно летел звонкий смешок легкомысленно смеющейся дочери.

В мире и разуме Ликорис было всего лишь два критерия оценивания: власть и куклы.

Мать была вторым пунктом.

После окончания школы Ликорис не вышла замуж, сорвав три из трёх помолвок и сбежав от взбешенной матери далеко во Францию — отец смеялся и присылал ей длинные письма с новостями и фамильной печатью на исписанном пергаменте; каждый месяц на счёт Ликорис приходила крупная сумма.

Он любил её баловать. С самого детства.

Во Франции Ликорис познакомилась с Геллертом — сначала он был для неё герр Гриндевальд, потом Геллерт, а затем и вовсе душка Гелл — у него были светлые кудри, насмешливо изогнутые брови, обаятельная улыбка, много власти и любовь к марионеткам. Геллерт носил кожаные чёрные перчатки, курил кальян и улыбался так понимающе, что у Ликорис замирало сердце от восторга.

Познакомились они в театре — это был театр Ликорис, который ей подарил любовник (один из четырёх); иногда, смеха ради, она даже посещала пьесы и спектакли, которые ставили специально для неё — отравляющая власть Ликорис ползла по всей Франции гнилыми щупальцами, замаскированными под благоухающие красивые цветы. За холёным кукольным фасадом легкомысленной блондинки прятались клубки ядовитых змей. В будуарах знатных дам часто слышался её негромкий мелодичный смех; светло-карамельные локоны, спрятанные под фетровой чёрной шляпкой всегда мелькали и выделялись в толпе; перед ней распахивали двери и ей подавали руки, ей первой присылали приглашения и звали на все праздники, а она...

А ей было мало. Всегда и везде ей было мало.

Ликорис всегда было мало — дал один замок, так дай второй, сад и конюшню, но её собственных сил не хватало. Нет, лет через двадцать она бы села даже в кресло министра, если бы только пожелала, но она хотела всего сразу и прямо сейчас. Она могла бы всего добиться сама, но она выбрала другой вариант — тот, что легче. И не ошиблась.

Поэтому душка Геллерт оказался очень кстати. При первой же встрече он задал ей всего один, но очень важный вопрос, тот самый, из-за которого он так и не стал её новой куклой, потому что играл все же лучше, чем юная Ликорис: «замок или дворец, маленькая леди?» — спросил он лукаво, склоняясь к её уху; его губы на секунду прижалась к жемчужной серёжке в мочке, а после он всё же отстранился. Ликорис спрятала ядовитую усмешку за легким взмахом белого веера. «Два замка и два дворца» — ответила она едко, и её глаза влажно блеснули в полутьме ложи. Внизу шёл какой-то спектакль, но Ликорис не смотрела.

Она была занята — делала один из самых важных выборов в своей жизни.

— Отличный выбор, малышка, — похвалил её Гриндевальд и коснулся пальцами её бледной щеки — ради этого он даже снял перчатки. Другая его ладонь легла ей на обнажённое колено и почти обожгла горячим знойным жаром открытой кожи, но Ликорис не дрогнула.

Вместо этого Ликорис ослепительно ему улыбнулась, прямо как в детстве — папе, обнажив безупречные белые зубы.

— Подарите мне Францию, герр Гриндевальд?

Он прижал кончики пальцев к её запястью, а кривящиеся в знающей усмешке губы трепетно коснулись её шеи.

— Я подарю тебе весь мир, Ликорис.

И он не солгал. Геллерт действительно подарил ей всё, что обещал.

Она стояла справа от Геллерта и улыбалась с ослепительной яркостью, мягко придерживая его за локоть; в её хрупких пальчиках был зажат тяжёлый букет белых роз, а край длинного шёлкового платья касался пола. Из-под алого подола выглядывали красные туфли.

Ликорис счастливо улыбалась: ей принадлежал Геллерт, а Геллерту принадлежал весь мир.

А в толпе — она видела, видела точно; в толпе стоял отец и аплодировал, — молча и с лёгкой улыбкой.