Рождество Том ненавидел с самого детства. Сначала его ненависть была лёгкой и почти незаметной, он иногда и сам о ней забывал, но чем старше он становился, тем тяжелее и виднее она была и вскоре дошла до той черты, что Том, проснувшись в очередное Рождество, с необычайной ясностью не осознал, что ненавидит этот день всем своим сердцем.

В приюте этот день больше напоминал траур, чем полноценный праздник: детям раздавали по маленькой упаковке дешевых безвкусных конфет в шуршащей фольге и маленькие игрушки, закупленные оптом.

Игрушки были с дефектом или же на игрушки не походили и вовсе – администрация экономила на всём.

Конфеты Том не ел никогда — попробовал всего один раз, но на вкус они напоминали засохших червей, после чего безжалостной детской рукой оказывались в мусорном ведре или пропадали в недрах личного шкафчика не один месяц. Иногда случалось, что он находил праздничный мешок спустя полгода и вышвыривал его тотчас, не забывая распотрошить как следует. От игрушек он тоже избавлялся с потрясающей лёгкостью: машинкам отвинчивал колеса, плюшевым зверям вырывал глаза и отрезал уши, а некоторые и вовсе топтал ногами.

Эти подарки не имели для него никакого значения. Абсолютно.

Ещё один неприятным совпадением было то, что именно в этот день у Тома был день рождения. День рождения он тоже ненавидел — в первую очередь из-за даты, а во вторую — из-за идиотки-матери, которая в это же день сдохла на пороге приюта, оставив его совсем одного.

Маггловские воспитатели по этой странной бесполезной традиции ставили его перед всеми детьми в середину комнаты, называли именинником, дарили какую-нибудь идиотскую безделушку, от которой он избавлялся в считанные минуты после дарения и начинали поздравлять, сияя искусственными, будто приклеенными улыбками.

Это было ужасно – на Тома смотрели десятки озлоблённых крысиных лиц, голодных и отчаянных; дети, ненавидящие его всей своей душой старательно улыбались ему с отвратительной приторной фальшью и желали ему счастья и здоровья вслух, но про себя – о, он уже тогда мог точно сказать, как именно крутятся ржавые шестерёнки в их глупых головах; про себя они буквально умоляли его сдохнуть.

Том заглядывал к ним в головы и давил в себе брезгливость и отвращение: в сахаре их радостных поздравлений на самом деле был цианистый калий.

Поэтому Том не любил Рождество.

Раздражение и злость — именно такие чувства обуревали его во время этого праздника, впитывались и оставались в его мыслях навсегда.

В Рождестве не было ничего, чтобы любить его. Только бесконечная череда новых дней — целых триста шестьдесят пять суток перерыва для наступления нового траура.

Тони Рождество любила. Она мало что любила, на самом деле — Том знал все о её интересах, и к его несчастью, зимние праздники интересовали Антонину Долохову очень и очень сильно.

Помимо Рождества она любила играть в карты, дорогой алкоголь и себя — себя она обожала и это не казалось ему странным в отличие от её фанатичного восторга в сторону этого идиотского праздника.

— Что в нем такого? — спросил Том однажды. Тогда они учились на шестом курсе, им было шестнадцать и они тогда только-только переспали в первый раз. Тони стояла у края Астрономической башни и курила тонкие маггловские сигареты со стойким запахом черемухи и вишни. Сладкие до одури и так ей не подходящие.

Это была рождественская ночь — давно отгремела полночь и почти весь замок спал, а Тони потащила его смотреть на звёзды.

Звёзды сияли белыми сахарными крошками на полночно-черном бархатном небе. Тонкие снежинки падали прямо с неба серебряными ошметками и попадали на распущенные волосы Тони, в них же и таяли. Макушка у неё была вся мокрая.

— О чем ты? — Тони на секунду повернула к нему голову и выдохнула сладкий розовый дым из ярко накрашенного рта.

— О Рождестве. Что в нем такого? — Том облокотился плечом о лестничный парапет и взглянул вниз — снег усеял весь двор.

Тони только усмехнулась и покачала головой — длинные жемчужные серьги покачнулись в мочках её ушей.

— Ты не поймёшь, — произнесла она с безмятежной легкомысленностью, снова затягиваясь сигаретой, — ты никогда не праздновал Новый Год, дорогой, поэтому ты не поймёшь, даже если я расскажу.

Она отсалютовала ему сигаретой. И, собственно, оказалась права — он смог уговорить её рассказать о празднике, но все равно ничего не понял.

Однако на седьмом курсе Тони пыталась привить ему любовь к этому дню и даже называла его иначе – Новый Год. Он понял это различие не сразу — когда даже Абраксас, заядлый любитель Рождества переспросил её о каком-то непонятном названии не менее непонятного блюда, то только тогда Том с удивлением понял, что она все это время говорила ему о чем-то другом.

Не о Рождестве, но о Новом Годе. Разницы он найти не сумел, как бы не пытался.

В ту морозную снежную ночь Тони неторопливо и очень красиво играла маггловского щелкунчика на школьном рояле в Большом зале и даже Дамблдор слушал её превосходную игру с задумчивой мечтательной полуулыбкой. Он всегда называл Тони: «красивой милой девочкой» и усмехался в бороду, когда она злилась, но в тот день назвал её по имени.

— Сыграйте ещё, Антонина. — попросил он, а Том сжал руки в кулаки: Тони ненавидела игру на рояле, больше предпочитала гитару, но в этот раз не стала перечить.

Весь Хогвартс в тот вечер слушал её игру; Тому она не понравилась.

Тонкие девичьи пальцы порхали над длинными белыми клавишами, словно крылья бабочки и легонько касались сборника с нотами.

Тони улыбалась, наклоняя голову в бок, и в её волосах сияли шпильки с белыми камешками.

Потом она с тихим хрустом разгрызала красивые желтые леденцы-петушки на деревянной палочке и украшала слизеринскую гостиную пахучими еловыми ветками, вместе с остальными девчонками капала капли талого воска в озёрную воду – она смеялась, и он прекрасно видел, что ей нравился этот безумный новогодний карнавал.

Другие слизеринцы никогда не пыталась ей помешать: к Новому Году роковая красавица Тони Долохова становилась мягче, приятнее и веселее; праздник смотрел на мир яркой зеленью её глаз – Том смотрел на Тони и думал, что она сумасшедшая. Она даже прекращала завязывать галстуки Абраксаса на своей шее и лезла целоваться в три раза чаще, чем обычно.

Том Рождество ненавидел, а Тони – любила.

И он ничего не мог с этим поделать. Разве что смириться.

В этом году снега почти не было, только грязь и слякоть — возвращаясь домой из магазинчика Горбина, Том испачкал начищенные лакированные туфли и всю дорогу слушал нудное нытье Абраксаса, который за каким-то чертом желал видеть трехметровые сугробы. На вопрос: «зачем?» Абраксас неожиданно обиделся, рявкнул, что жалеет о том, что Тони укатила в Россию на праздники и поэтому не сможет настучать Риддлу по голове (потому что она единственная, кому это сойдёт с рук), а потом трусливо сбежал — Том даже не понял, что произошло и что именно он сказал не так.

Он почувствовал её ещё на пороге, когда стаскивал с плеч тяжёлую зимнюю мантию. Вся квартира пропахла сигаретами, и он брезгливо поморщился — курить Том не любил, а запах дыма ему не нравился.

— Тони? — позвал он негромко, вешая мантию на крючок.

— Ты долго, дорогой. — немедленно отозвалась она со своей обычной насмешливостью.

Тони редко приходила к нему домой: его квартира ей не нравилась. Она называла её пустой, необжитой и одинокой до неприличия, хотя свои меняла раз в пару месяцев — адреса её проживания менялись с невероятной скоростью, и Том их даже не запоминал, тем более, что в свою квартиру она никогда не приводила мужчин, и все их встречи почти постоянно проходили на нейтральной территории.

Например, дома у Абраксаса. Он был чрезвычайно против их эротических игрищ в своей постели и клялся, что выкинет обоих голыми в окно; Тони на это только хохотала и закуривала новую сигарету. В Малфой-мэноре у неё даже были свои комнаты, причём вещей в них было больше, чем во всех её официальных квартирах. Вряд ли миссис Малфой приходила в восторг при виде Тони — красивая черноволосая ведьма стабильно обреталась в чужом доме и по представлению жены Абраксаса наверняка выступала коварной разлучницей.

Это все из-за того, что Тони, не отступая от школьных привычек, продолжала бессовестно и совершенно неприлично целоваться со своими друзьями при встрече. Женитьба, дети, бизнес — её никогда это не волновало; Тони всегда делала только то, что душа её желала.

В этот раз она желала что-то, что Том пока никак не мог понять.

Она обнаружилась на кухне – Тони сбросила черные лакированные сапоги прямо на пороге, короткая кожаная куртка с какой-то непереводимой русской символикой обнаружилась на диване, в ванной нашёлся десяток тонких шпилек с белыми камешками. Те самые, школьные. Она их обожала.

А сама девушка оказалась на кухне. Тони вообще любила хозяйничать на его кухне, как бы странно это не звучало.

Чаще всего она предпочитала экспериментировать с различным алкоголем и созданием коктейлей, реже – пытаться что-то готовить. Готовила она, кстати, просто ужасно – Том подозревал в этом её коварный план по своему убийству с особой жестокостью, но когда он рискнул высказать это самой Долоховой, то она просто швырнула в него тарелкой с холодным белым супом, который называла окрошкой.

Том успел увернуться, а вот Абраксас – нет, и с тех пор их общий белобрысый друг при виде Тони на кухне бледнел, синел и начинал заикаться. В Малфой-мэноре он и вовсе запрещал Тони даже думать о кухне, но чужие запреты её никогда не волновали.

Когда же Том предложил готовить сам, то Тони обиделась и пропала на два месяца. Кажется, она зажигала где-то в родной России, после чего вернулась с этими уродскими желтыми леденцами – прямиком под Рождество. И половину ночи играла на гитаре — злая и пьяная. Потом, правда, позволила утянуть себя в постель.

— Что ты делаешь?

Тони сидела прямо на столе и бездумно болтала ногами – голыми ногами, между прочим. И красивыми. Тони вообще была красивая – полностью. Он корней длинных смоляных волос и до кончиков острых алых ногтей.

— Я пыталась приготовить курицу, но вышло дерьмо. Попробуешь, дорогой?

Она махнула рукой в сторону плиты, где Том и обнаружил блюдо со сгоревшей курицей – по его мнению бедную птицу долго и страшно пытали, и даже он не был бы с ней столь жесток. Но сказать это вслух он не рискнул – Тони могла обидеться, а еще в руках у неё был полный фужер с шампанским. Обычно такие легкие напитки она не употребляла, но сегодня Тони выглядела чертовски расстроенной – красивой, но расстроенной.

Наверное, это из-за погоды. Она любила снег, но в этом году он почти не выпал.

Том со вздохом покачал головой и подошел к ней, чтобы поцеловать: Тони с готовностью отставила в сторону фужер с недопитым шампанским и обвила его шею тонкими прохладными руками. Её губы на вкус напоминали леденцы, а пахло от неё еловыми ветками и морозом.

Старые напольные часы давно пробили полночь и за окном тихо шел слабый снег. Тусклый звёздный свет молочной белизной отражался на обнажённой коже Тони тысячами белым тонких снежинок; рассыпался мелким сахаром в её распущенных смоляных кудрях и горячим вином стекал по её полууоткрытым губам на белые простыни.

Алые винные пятна усеяли белое покрывало и перебили чистый лавандовый запах.

Все вокруг пропахло Тони. Её кожей, её вкусом, её смехом, её волосами, её блядским Рождеством.

Тони расслабленно лежала на спине, заложив левую руку за голову и неторопливо курила свои безумно-сладкие сигареты, а после выдыхала розовый дым маленькими колечками — этому зрелищному фокусу она научилась ещё в школе и пользовалась почти постоянно.

Острые алые ногти прочертили на его животе тонкую белую полоску.

— Любить совсем просто, дорогой, поверь мне. Уж я-то знаю, — она была совершенно пьяна и в ней определённо говорил выпитый алкоголь, а не что-то другое.

Она плавно и по-кошачьи потянулась, с хрустом выгибаясь на простынях. Он скользнул ленивым взглядом по её груди и плечам, задержался на изгибе шеи. Точнее, на ярко-алых пятнах, которые свежим клеймом россыпались по её шее и плечам.

Влажный дым мутным облаком прятал её разгоряченное лицо, осыпал хрупкие запястья бестелесными поцелуями; Том желал сделать тоже самое.

— Тони, — произнёс он на выдохе, страдальчески морща нос в усталости, но она только разозлилась — ногти больно впились ему в живот и чернокудрая макушка ткнулась ему почти что в лицо. Пара влажных, пряно пахнущих прядей упали Тому на щеки и лоб.

— Да-да, дорогой, я хорошо помню наш уговор: никакой болтовни о такой бесполезной и бессмысленной чепухе, как любовь и ей подобное. Но знаешь… Рождество, и всякое такое…

Её вибрирующий хриплый голос стелился бархатом и винной сладостью, становился тише и соблазнительнее, каждая нота была наполнена горячей взрывной чувственностью.

Она была чувственной и горячей до безумия.

— Мерлин, Тони! Хватит пить. Я не желаю выслушивать твой пьяный бред всю ночь. У меня были планы, между прочим.

На самом деле у него не было никаких планов, и Тони это прекрасно знала. Именно поэтому в её глазах мгновенно блеснуло яркое дикое торжество.

— Похрен на все твои планы, Том. Лучше заткнись и поцелуй меня.

И он так и сделал.

На вкус она напоминала Рождество.