О своем прошлом Нагини помнила очень мало. На самом деле — практически ничего, времена и годы наслаивались друг на друга, сливались воедино и покрывались плёнкой блаженного небытия. Для неё время текло иначе, чем для других волшебников. Для неё время было не быстротечной рекой с резкими поворотами, а тяжелым густым болотом с тучами черного смога и глубоко засасывающей трясиной.

Нагини помнила о себе слишком мало. В её дурманных тяжёлых снах жестокого магического полузабытья человеческие лица бывших хозяев менялись слишком быстро — старый циркач, мальчишка с грустными глазами, беловолосый дьявол, француженка с красными губами… У неё было слишком много хозяев. Как жаль, что все они рано или поздно умирали.

Её это совсем не трогало: Нагини вспоминала их холодными темными ночами, когда хорошие сны не шли, и кошмары облепляли её страхом со всех сторон. Тогда бывшие повелители и господа скалили бритвенно-острые зубы из всех углов, скользили усмешками тонких царапин, вспыхивали пылающими факелами глаз глубоко в её голове, рисовались акварелью на её расширенных зрачках и крапинками падали на радужку. Она просыпалась в холодном поту, вся дрожа — и забывала их снова.

Вспоминала она не всех. Совсем не всех. Их было слишком много, чтобы запомнить, но Нагини знала имя каждого шрама на своей коже, каждого крика в ночи, каждого всхлипа из-за дурного сна. Они приходили и уходили, а она оставалась такой же. Вечно молодой, вечно красивой и вечно принадлежащей кому-то.

Принадлежать у Нагини входило в привычку. Она и подумать не могла о том, что когда-то давно — может, сорок лет, может семьдесят, а может ещё больше, она отвечала за себя сама. Или нет, это слишком громко сказано. Кажется, тогда у неё даже была мама, и они жили в старом доме у моря. Моря она не помнила.

Служение, рабство, принадлежность — всё это взращивалось, укреплялось и росло с ней; Нагини всю жизнь носила жуткие железные цепи и ползала на коленях перед тем, в чьих руках мелькал хлыст. Всю жизнь подчинялась, а иного и не знала.

Её последний хозяин владел ей дважды. О нем она помнила чуточку больше, чем об остальных — он пришел к ней юным и красивым, с очаровательной улыбкой и добрым взглядом. Он самолично снял металлический ошейник с её шеи и заменил на другой — более мягкий и кожаный. Его звали Том, но Нагини привычно звала его хозяином, потому что за маской милого мальчика скрывался монстр.

Монстр дышал его легкими, улыбался его ртом и смотрел его глазами, а Нагини угрюмо наблюдала за ним, пока он не гнал её прочь. Тому помочь уже было нельзя. Но он кормил её с рук и не был груб с ней, поэтому Нагини тогда и поклялась служить ему верой и правдой. Очень хорошо, что он понимал змеиный язык, потому что на человеческом она разучилась говорить ещё до него.

Нагини в руках Тома была дорогой статусной вещью. Она застывала мрачной змеиной тенью у его ног и клала длинную вытянутую морду к нему на колени, а он осторожно гладил её вдоль затылка. Она засыпала на его коленях ручным зверем, а остальные глотали слюни и исходили завистью, глядя на неё. Она сидела на его коленях в тонких шуршащих шелках и золоте, длинные ткани укрывали её с ног до головы, но лица не прятали — Нагини с ногами забиралась на подлокотник его кресла, а Том устраивал горячую руку на её бедре или колене. Нагини привычно льнула к его плечу и укладывала голову на темнокудрую макушку, глядя на всех его прислужников с высоты хозяйской зверюшки.

Иногда Том брал её в свою спальню. Он был молод, хорош собой, а Нагини вечно была гибкой черноволосой девчонкой. Её тело не менялось с тех пор, как она вошла в пик своей силы. Она будто застыла — между временами и годами в одном том же образе, навечно закованная цепями безмятежной юности и незнания. Ему это нравилось.

— Только представь, Нагини, — шептал он ей на ухо, стягивая золотистые одежды с её плеч, — ты только представь. Все эти высокомерные снобы тысячи раз постареют и сойдут с ума, а ты останешься всё такой же.

Глаза у него горели алым, а душа черствела. Монстр рвался наружу, но Нагини клялась быть верной. Она только качала головой и увлекала Тома за собой на постель. Кожа к коже, плоть к плоти, чтобы утешить, уверить в преданности, чтобы сгладить плохой день и укротить дурной нрав. Том был не первым и не последним, но Нагини, пожалуй, его любила немножко больше остальных. Он тоже, потому что она оставалась верна даже тогда, когда все остальные умирали и предавали.

Иногда она даже думала об этом, о предательстве, но потом заходилась громким истеричным смехом, обхватывала себя руками за плечи и покачивалась взад-вперед на разворошенной постели. Хозяев не предают, хозяевам служат. До тех пор, пока есть кому служить. И она служила так верно, как никогда до этого.

Однажды Том пропал на долгие-долгие годы. Нагини ждала его, искала и вскакивала ночью, потому что ей казалось, что Том вернулся домой. Том не возвращался. Тогда она снова укладывалась в теплую мягкую постель и лежала без сна часами.

Она много думала. Том хотел захватить власть в мире, хотел обрести бессмертие и править вечно. Том говорил:

— Я смогу сделать этот мир лучше.

Нагини бы хотела, да только не могла рассказать ему о том, что у неё уже был хозяин, который мечтал о власти, правлении и новом укладе. Он был не так нежен как Том, ещё более силен, менее безумен, но он тоже любил Нагини. Многие хозяева любили Нагини — она была услужливой, преданной и послушной, но только одному из них она подарила не только свою безоговорочную верность, но и всё остальное. Никто не был так добр, как Том. Поэтому она ждала его целых пятнадцать лет, хотя не помнила и половины из них.

И он вернулся к ней. Только совсем другим.