Габриэль Делакур родилась бессердечной. Нет, конечно, не в прямом смысле слова, ведь под кожей и костями в грудной клетке у нее было сердце, которое билось медленнее, чем обычное человеческое, потому что человеком Габриэль не была.

Габриэль родилась на четверть вейлой. Её бабушка была настоящей вейлой — женщиной гарпией из тех самых страшных легенд, далеких французских баллад и маггловских сказок; той самой женщиной, с образа которой списывались многочисленные сирены, нимфы и прочие коварные соблазнительницы, ломающие чужие жизни в угоду своим прихотям и жрущие сырое человеческое мясо, включая в свой рацион в основном мужчин.

Бабушку Габриэль не знала, но видела пример вейловского проклятия на собственной матери — вечно молодая Аполлин, бледная, надменная, с длинными светлыми волосами и такими же светлыми глазами, равнодушная до отвращения, идеальная до скрежета в зубах — мать была идеалом возможной красоты.

Но несмотря на наследственность и прочее генетическое дерьмо, вейловские корни отразились в ней наиболее ярко, чем в старшей сестре. Флер, несомненно, была красива, поразительно красива, но её красота была всё-таки... немножко мягче. Она была более человечная, более приятная, более нежная, а в Габриэль было совсем другое.

Она не знала почему — может, у любовника матери были родственники среди магических тварей, может, бабушкино наследство вылезло так не вовремя, но Габриэль походила на вейлу больше, чем собственная мать. Вся острая, хищная, с резкими птичьими чертами лица, бездушными светлыми глазами; бледная до потрясающей серой невзрачности, но при этом полная соблазнительной лукавой притягательности. Габриэль была прекрасной до рези в глазах и ровно настолько же отвратительной.

Конечно же, об отсутствии умения любить её любезно просветила мамаша, которая была в хорошем расположении духа — она пила вино, а Габриэль рисовала сердечки на листках. Ей было четырнадцать, и она сменила уже третьего ухажера за месяц.

— Знаешь, cherie, — мать небрежно качнула бокал, и красное вино выплеснулась на белый подол новенькой шелковой мантии, но она даже не вздрогнула, глядя на дочь холодным взглядом по-змеиному неподвижных черных глаз. — Ты так похожа на свою бабку, пусть земля ей будет потверже. Она любить не умела и не хотела, а ты даже похуже будешь. Такая же тварь.

Габриэль отложила в сторону красивое перо со стразами и равнодушно взглянула на мать, с нескрываемым скепсисом изучая её красивое ледяное лицо с презрительно поджатыми губами.

— Почему ты так говоришь?

Мать без слов сунула руку в карман и вытащила оттуда блестящую золотую цепочку; Габриэль вопросительно изогнула брови.

— Ты снова рылась в моих вещах?

— Кто тебе её подарил?

Цепочку подарил ухажер с прошлого месяца. Она была красивая, золотая, блестящая, с мелкими колечками, но Габриэль очень даже понравилось, поэтому она и одарила поклонника благосклонным взглядом и даже погуляла с ним на целую неделю дольше, чем планировала изначально.

— Отдай.

Она потянулась и вытащила цепочку из ослабевших пальцев матери, и та улыбнулась — стыло и понимающе, а потом вызвала домовика, чтобы тот отстирал мантию от пятна, но бедняга ничего не смог сделать — вино было магическим и отстирывалось долго, нудно и вручную.

Габриэль безмятежно вернулась к рисованию, а мать — к излюбленным пыткам домовика, на которого она накладывала круциатус от большой скуки.

С годами же Габриэль хорошела её больше, расцветала, будто диковинный плотоядный цветок под благодатным солнцем; вспыхивала сотнями новых красок и легчайших штрихов молодости по полотну своей безжалостной натуры, полнилась ощущением азарта и бесконечными погонями за наилучшим куском в жизни.

К восемнадцати годам она заработала репутацию высокомерной стервы в родном Шармбатоне, трижды была на грани исключения и едва не довела до самоубийства своего преподавателя французского, ею же и соблазненного.

Жизнь для Габриэль пахла духами от шанель, мерцала томным сиянием тяжелых украшений и блестела цветами неразделенной любви. Жизнь для нее пенилась новой бутылкой шампанского, сверкала молочными камнями в мочках ушей и тянулась тонкими кокаиновыми дорожками по лакированному столу.

Габриэль было весело и хорошо — она ночевала не дома, а в отелях, ела в ресторанах, а ездила на шикарных машинах, не гнушаясь короткими сексуальными связями с богатыми и симпатичными магглами, но рано или поздно всё хорошее должно было закончиться. Оно и закончилось с падением Флёр.

— Позор, просто позор! — натужно скрипела мать, крутя в наманикюренных пальчиках очередной бокал; годы для нее не менялись, а время и вовсе не было властно. — Ты принимаешь кокаин, трахаешься с магглами и пускаешь по ветру весь свой потенциал... Разве это то, чему я учила своих дочерей?

Габриэль ей не ответила: она плавала в остаточном дурмане ленивого опиумного опьянения после очередной подпольной вечеринки в далеких районах Парижа. Мать швырнула в неё бокалом, но не попала. Руки у нее тряслись, а на щеках вспыхнули уродливые багровые пятна. Краснела она просто ужасно.

— Дрянь, — прошипела она, вытаскивая палочку, но от излюбленного заклятья материнской любви Габриэль ловко увернулась, а на второе выставила щит. — Две тупоголовые идиотки! Одна — вышла замуж за бедняка, а вторая и вовсе якшается со всяким отребьем! Ты... ты...

— Я очень плохая дочь, да-да. А ты, Аполлин, совсем никудышная мать.

Так Габриэль оказалась в Англии. Протрезвев, она собрала вещи, помахала на прощание разгневанной мамаше, оборвала все связи с подружками и ухажерами и умчалась покорять незнакомую и совершенно ненужную ей Англию, лишь бы побольше насолить матери. В конце концов, сколько можно сотрясать Францию списком своих побед?