В мире волшебников начинают происходить странные вещи, приводящие к череде катастроф и разрушению магии. И когда в Мидгарде появляется Локи, жизнь Розы Уизли летит кувырком. Причём в самом буквальном смысле.
Написано специально для WTF HP Cross Time 2021 на ЗФБ-2021.
Этот фест придуман в самых лучших упоротых традициях наших сайтов (да, если кто еще не знает, встречайте новичка: МарвелSфан) с одной единственной целью — получить фан в процессе и вдохновить других на творчество. UPD. Фест подарил нам множество увлекательных и неожиданных работ, которые никогда бы не родились при иных обстоятельствах. И у нас уже есть итоги. Первое место разделяют Хогс и
Каждый заслуживает счастья, не оглядываясь на отвратительное прошлое и не менее отвратительный характер. Антонин Долохов считает иначе, но кого интересует его мнение? Он достаточно опытен и достаточно зол, чтобы выжить в месте, где его ненавидят. Однако отныне он может лишь выживать, а не жить. Но, в конце концов, его всё ещё ждут дома. Просто вернись домой, Антон. Вернись домой.
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы? Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка. Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума. И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка. Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы. Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
Александр Вертинский, 1916.
Антонин замёрз. Он замёрз не сегодня, не вчера и даже не в этом году, он замёрз много лет назад — наверное, в первый же год, когда сел в Азкабан. А может и в первый же день, чёрт его знает. Воспоминания о годах заключения в его голове слоились и тускнели, вспыхивали иногда то ярко, то просто болезненно, а Антон морщился и сжимал дрожащими пальцами зудящие болью виски, в которых набатом стучали кровавые тиски разрозненных воспоминаний этих холодных четырнадцати лет в сплошном аду.
Они сливались в сонные кровавые пятна, растекались в его голове мёдом и солью, и Антон сжимал челюсти с такой силой, что зубы едва не крошились. Вот дементор — шуршащий, чёрный, с нависшим капюшоном, липнет к его камере надоедливой мухой, скребёт костлявыми когтистыми пальцами по каменному полу, оставляя жуткие борозды, пока Антон — измученный ночью воплями Беллатрикс, едва ли успевает думать. Едва ли может думать.
В Азкабане даже не думалось. Мысли текли, будто вязкий растянутый воск, липли к черепной коробке изнутри разжеванной овсяной кашей на воде, делились, бегали и петляли как зайцы по извилинам его мозга, пока сам Антон сосредоточенно пытался понять, что вообще происходит вокруг.
А вокруг ничего не происходило. Беллатрикс визжала каждую ночь — безумно, надрывно, зверино, и он морщился, переворачиваясь на другой бок, мечтая, чтобы она наконец потеряла голос; оба брата Лестрейнджа иногда стонали или всхлипывали во сне — кажется, им снились кошмары; остальные то ли плакали, то ли выли, то ли звали на помощь; кто-то рисовал на стенах зазубрины с помощью вилок, ногтей или своей крови, а охранник, проходя мимо, стучал медной ложкой по краю железной миски и напевал себе под нос уродский новый хит какой-то бездарной певицы.
Антон только и помнил, что этот невыносимый стук, долбящий ему прямо в голову и заунывные тоскливые строки дурацкой песни, от которой едва ли кровь из ушей не шла. И он их всех ненавидел. И Азкабан, и дементоров, и свою беспомощность, и желание лечь и уснуть навсегда, и… Он много чего ненавидел, пока сил хватало.
А потом и они кончились.
Когда Долохов вышел из Азкабана, то все говорили, что он изменился. Трудно не измениться за четырнадцать лет, но Антонин умудрился побить все рекорды — так ему говорил Яксли, его бывший ученик, и, кажется, один из немногих оставшихся у него друзей. Яксли по большей части молчал, и Долохов молчал тоже. Говорить он не то, чтобы разучился, а просто не хотел — ему казалось, что стоит сказать на два слова больше положенной нормы, так произойдёт что-то… Что-то. Непонятное что-то.
Антонин скрипел зубами от ярости. Он ненавидел проигрывать ещё со школы, а сейчас подобное становилась регулярностью. Нет. Стало регулярностью, когда он вышел из Азкабана — сонный, молчащий и задумчивый, будто заново осмысливал мир вокруг себя. И мир ему отчаянно не нравился, как это было и десять, и двадцать, и тридцать лет назад, но отныне не было сил его ненавидеть или бороться. Мир щерился в оскале и демонстрировал желтизну острых зубов, пока Долохов тлел и тусклел. Весь остаток своего желания сражаться он вливал в тренировки или короткие битвы, после которых Яксли радостно ему улыбался — всё как раньше, все как всегда, ты точно такой же!
Точно такой же…
Нет, точно таким же он перестал быть, когда битых два часа прождал Абраксаса на морозе в курилке за мэнором, прямо возле птичника с этими тупыми орущими павлинами, а тот не пришёл. Антонин вспомнил, что Абраксас умер только к вечеру. Сгорел от драконьей оспы целых три года назад. Или четыре. Он, кажется, ещё долго удивлялся, почему Яксли стал приходить один, без Абраксаса, а тот просто умер… Антон тоже так хотел.
Он уже больше не ждал победы. Нет, верить в Тома Долохов не переставал никогда, но Том… тоже изменился. Намного сильнее, чем он сам. Том стянул с себя десятки своих личин и нацепил новый мясной костюмчик больного головореза, но этот костюм ему совершенно не шёл. Многое поменялось с тех пор, как Долохов впервые пришёл к Тому, многое изменилось и потеряло привычное состояние.
Всё давно не то, как было прежде. Бывшие однокурсники гнили в могилах, Яксли нервно чесал запястья до крови, пачкая рубашку, Том слишком сильно погрузился в полутона чёрного, а сам Антонин сидел явно не на своём месте. Не на том месте, на котором он клялся когда-то быть — стоять до последней капли крови за тех, кого он называл друзьями.
А теперь почти все из них мертвы.
Мертвы. Окончательно и бесповоротно. Они гнили, разлагались и воняли, а он сидел и пытался поджечь сигарету маггловской зажигалкой. Выходило хреново.
— То необычно молчалив, Антонин, — подмечал Том почти взволнованно, останавливаясь за спинкой его кресла и касаясь рукой его напряжённого плеча; Долохов даже не поворачивался, ощущая тонкие паучьи пальцы, обжигающие его льдом даже через одежду.
Том был холодным, будто мертвец.
— Много слов, мало дела.
Том кивал довольно, но Антонин знал точно — он не был счастлив от его изменений. Если бы был счастлив, то не смотрел бы на него так, будто ждёт, что Антон сейчас вскочит и порубит всех Пожирателей Смерти к чертям собачьим. Или вдруг поднимется и выбросится в окно. Если бы Том был счастлив, то он не ждал бы от него подлянки, а он ждал, Долохов чуял это спинным мозгом.
Том ждал, что он взбунтуется, но Антонин молчал. Много лет назад он поклялся ему быть верным другом и клятву нарушать не собирался. Никогда.
Долохов просто-напросто не был счастлив. Он по большей части хотел курить, спать и иногда есть, хотя последнее реже — еда ему в горло никак не лезла. Ему вообще ничего в горло не лезло, честно говоря.
Он очень-очень устал. И замёрз.
После войны он чувствовал себя опустошённым. Целиком и полностью, словно блядский дементор всё-таки умудрился до него добраться одной из тех холодных промозглых ночей в Азкабане и выжрать никчёмные остатки всех теплых и живых воспоминаний, что только оставались — лёгкую улыбку бабушки, тёплые мамины руки, запах мандаринов дома перед Рождеством, смех Абраксаса и даже счастливые бессонные ночи перед экзаменом, к которому он начал готовиться за пару часов до начала. Даже Тома они украли. Даже Яксли.
Долохов смежал веки, а за ними роилась пугающая жестокая пустота, словно он, спустя долгие годы заточения, отныне действительно остался один на один со своей усталостью.
Всё, к чему он привык и чем жил, в итоге обернулось пеплом. Бабушка и мать были далеко в России, вместо дома он кое-как кочевал по съемным квартирам в Лютном переулке, чтобы не столкнуться с ищущими его мракоборцами — настроения для драки не было; вместо мандаринов пахло гарью, копотью и кровью; Абраксас давно гнил в земле, а он, блять, даже не был на его похоронах; отметка его возраста давно перевалила за двадцать пять. За тридцать, впрочем, тоже.
И Том проиграл. Антонин проиграл вместе с Томом, как бы забавно это не звучало — они начинали вместе, вместе и проиграли. Только один буквально сдох физически, а другой подыхал морально. Тому повезло.
Антону даже пить не хотелось, потому что после пары глотков спиртного — ебаный огневиски на вкус был похуже мочи — ему виделся Азкабан, слышались обезумевшие вопли Беллатрикс и срабатывал рвотный рефлекс. Антонин отчего-то постоянно вспоминал дядю Фёдора, который прошёл ад не меньший, вспоминал и вздрагивал от какого-то странного щекочущего чувства, что он становится едва ли не хуже, падая в яму погрязнее. Пробивает собой дно.
Долохов устал, замёрз и проиграл. Он просрал всё, что только мог, а в заначках у него осталось буквально ничего, кроме самого себя и желания упиться в хлам или найти верёвку покрепче. Он бы, наверное, ещё долго выбирал одно из двух, если бы не Яксли.
Как так вышло, что Яксли не сел, он не особо понял — почти всех Пожирателей Смерти засунули в Азкабан, на этот раз уж точно на всегда, а Яксли снова выкрутился, белобрысый умный чёрт, который каким-то образом умудрился не просто остаться на плаву, но ещё и находить его — постоянно, куда бы Долохов не шёл. Яксли изворотливо сбрасывал хвост надоедливых мракоборцев, следящих за оправданным преступником и всегда безошибочно определял местоположение Долохова.
Долохов оправдан не был. Его скрюченное хмурое лицо мрачно взирало на испуганных зевак со всех розыскных стендов. Находя их в каком-нибудь баре или кабаке, он долго улыбался, разглядывая свою колдографию прямиком из Азкабана, а потом выжигал глаза сигаретой или просто сдирал со стены. Кажется, пару раз даже матом что-то писал.
Это было гораздо веселее, чем просто смотреть на свои плакаты. Абраксас бы точно оценил такой тонкий юмор, но он давно умер, и Долохов даже отнёс ему на могилу букет жёлтых роз — ему и Вальбурге. По ним он скучал больше всего. Тому тоже надо было бы отнести, но у него даже могилы не было. Он так и остался неприкаянным и одиноким, вдали от них, в очередной раз тет-а-тет с самим с собой. Последний живой друг Долохова, Яксли, умирать не собирался. К счастью.
Антон слабо улыбнулся. Он сидел в каком-то совершенно задрипанном кабаке, перед ним на столе валялась содранная минутой ранее жуткая колдография, стояла так и нетронутая стопка водки и глиняная миска с жареным мясом, которое он даже не попробовал. Отодвинул тарелку, на водку не взглянул, вместо всего этого судорожно закурил. Это была последняя сигарета из мятой замызганной пачки, а курить ему хотелось очень сильно. Раздирало от желания.
— Вот ты где!
Радостный возглас Яксли раздался совсем рядом, и он шумно бухнулся на стул напротив — светло улыбающийся и до того довольный, что Долохов отвлеченно подумал, что не против ему врезать, чтобы сиял поменьше. От яркости глазам стало больно.
— И тебе не хворать, — выдал Долохов вяло, без особого интереса наблюдая за тем, как его белобрысый дружок одним глотком опустошил рюмку с водкой и встряхнул растрепанными золотистыми кудрями, будто норовистая лошадь — Антон, кстати, очень соскучился по лошадям. Давно он не катался, да и…
— Антон! — Яксли громко щелкнул пальцами у него перед носом, — ты меня слушаешь? Я говорю, что знаю, чем тебе помочь.
Антонин моргнул и с искренним недоумением воззрился окончательно поехавшего Корбана, который отчего-то решил рассказать ему свои гениальные планы. Зачем он вообще ему что-то рассказывает, Долохов давно перестал понимать, но в этот раз энтузиазм Яксли был каким-то очень опасным, раз он так счастливо лыбился. Будто сделал форменную гадость.
— … и твоя мама…
Антон замер.
— Моя кто?
Яксли недовольно поджал губы и открыл рот, чтобы втолковать ему, неразумному и сумасшедшему, но Антон наконец-то понял, что он имел в виду.
— Мне не говорили, что у тебя ещё и амнезия, Антон.
Он узнал её сразу.
Мама мягко вышла из темноты позади Корбана, даже не вышла, а выплыла — сюрреалистично красивая для кабака, в котором пьют только те, кто не может позволить себе что-то получше. Драные занавески, поцарапанные столы, покоцанные стулья, куски грязи, обшарпанные стены и отлетевшая штукатурка — всё это так инородно смотрелось рядом с лоском её холёной неувядающей красоты.
Она прошла совсем рядом, стуча неизменными каблуками и шурша подолом тяжелого тёмно-зеленого бархатного платья, небрежно оправила рукой черную шубу с расстегнутыми пуговицами, стряхнула несуществующую пыль с мехового рукава. Подошла как можно ближе, а потом склонилась над столом и обняла его — крепко сжала за плечи, прильнула щекой к его волосам, и Антон нелепо замер, не зная, что делать и куда ему девать руки. Они так давно не виделись, что он разучился с ней обниматься.
— Обними меня, Антон. Или ты не рад меня видеть?
Он был рад. Очень рад.
Естественно, его отъезд в Россию не заставил себя ждать. Яксли только улыбался, провожая их до границы — Долохов, всё ещё находящийся в каком-то вакууме недоумения, не особо и понимал, куда и с кем он идёт, пока мать цепко придерживала его за локоть. Её тонкая маленькая рука, облаченная в кожаную перчатку, была такой же сильной и нежной, как он и запомнил; мама не выпускала его из виду ни на минуту, будто ожидала, что он сейчас развернётся и рванет обратно.
Обратно в Азкабан, конечно.
Долохов шёл за ней, как потерянный ребенок — молча, с опущенной головой и полуприкрытыми глазами. Он им и был.
Яксли проводил их до самой кареты, терпеливо ждущей около леса, а напоследок обнял его, с силой сжал в объятиях.
— Выздоравливай, Долохов. Я буду скучать, если ты сдохнешь.
Антон неожиданно ему улыбнулся. Он почувствовал, как улыбка вспыхнула на его лице, так ярко и быстро, что сам удивился.
— И не мечтай, придурок.
Яксли улыбнулся тоже. И тогда он подумал, что от смерти Абраксаса ему было так же больно, как и ему. Не одного Долохова сожрали Азкабан и война, Корбана тоже глодали потери. Им всем было больно.
Они с матерью ехали два или три дня, он не помнил точно. Она по большей части говорила, а Антон слушал её, словно зачарованный, иногда касаясь пальцами, будто проверял, настоящая ли она. В последний раз он видел её в зале суда перед тем, как ему дали пожизненное — мама сидела на скамье с выпрямленной до хруста спиной, белая как мел, с поджатыми губами и яростно пылающими глазами. Это уже потом Долохов узнал, что в Азкабан её не пустили, а прошения о переводе его в российскую колонию отклоняли все четырнадцать лет.
Но до этого он почему-то считал, что она была слишком разочарована, чтобы прийти к нему или чтобы простить его. Он думал, что все, что ему оставалось, так это оберегать воспоминания о ней — о доме, о семье, о России, о друзьях; держать их глубоко в себе, пряча за щитами от каждого дементора, что ошивались возле его камеры в ожидании, когда же он даст слабину. Долохов скорее сдох бы там, слушая вопли Беллы, чем позволил им отобрать самое дорогое, что у него осталось. То единственное дорогое, что было.
Всего неделю назад у него о матери были лишь потускневшие, выдранные силой и болью воспоминания, а сейчас она сидела рядом с ним и смеялась — смеялась, когда говорила, когда целовала его в лоб, когда сетовала на его глупость, когда ругалась, когда…
И руки у неё были очень-очень тёплые.
В России ему стало намного легче, чем за всё время освобождения и бегства по Англии. Он вернулся домой спустя много лет вынужденного отсутствия, ступил на порог, будто незнакомец, а экономка Даша, знакомая ему с юности, эта бледная темноволосая женщина в строгом черном платье, громко отчитывающая провинившуюся прислугу, всплеснула руками и прижала к сердцу ладонь с зажатым в ней белым платком.
— Батюшки святы! — она подобрала подол платья и поспешила им навстречу; мать отлипла от локтя Антона, — вы поглядите, его светлость вернулся!
Даша звонко расцеловала его в обе щеки, судорожно отряхнула пылинку с плеча и утерла краем платка слёзы, пока Антонин неловко обнимал её в ответ. Он тоже очень соскучился.
— Чего ты орёшь? — ворчливо гаркнул садовник, который служил семье ещё до рождения Антонина. Даша развернулась на каблуках и уперла руки в бока, наконец перестав его теребить.
— Я говорю, — гневно заговорила она, — его светлость домой вернулся!
Садовник надменно фыркнул.
— Врешь, помер он давно!
— А вот и не вру, вот он предо мною живехонький стоит, улыбается!
— Врешь, стерва!
Садовник вынырнул из-за дома, явно намереваясь всласть поругаться с Дашей, но так и замер, изумлённо выпучив глаза. Весь седой, с длинной белой бородой, в грязных рукавицах, он охнул, прижал руки к животу и закачал головой.
— Матерь божья…
— И давно вы меня похоронили, дед Афанасий?
— И правда, — садовник шмыгнул носом и перевёл ошалелый взгляд на мать, — и правда, ваша светлость… Ох, госпожа моя, неужто наш Антон домой вернулся? Радость-то какая!
Долохов улыбнулся так, что щекам больно стало.
Дома было тихо. Тихо, сонно и спокойно, будто в теплой мягкой постели с пуховым одеялом. И только здесь, дома, в Питергофе, Антон понял, что оказывается, в Англии его просто боялись трогать. Он сидел по правую руку от Тома и по большей части просто молчал, а если не молчал, то курил и иногда говорил что-то Яксли или самому Тому, если было желание. Желания обычно не было.
И там его никто не трогал. Когда Антонин мотался в бегах, иногда разбавляя скуку сварами с ищущими его мракоборцами или редкими встречами с Яксли, то он почему-то думал, что это всё, что у него осталось — сидеть в старых барах и пугать официанток тем, что бешено срывает колдографии самого себя со стен или никогда не ест заказанное. В Англии он мёрз не только в Азкабане, но и повсюду, безуспешно искал успокоения, но никак не мог найти. Отчаянно пытался согреться двумя-тремя одеялами, забывая о том, что действительно было ему необходимо.
Он как старый болеющий пёс хрипло лаял, а когда его пинали в тощий бок мыском сапога, то вяло порыкивал, огрызаясь, и уходил в угол потемнее. Лишь бы его не трогали.
Ныне всё было иначе. Если в Англии рядом с ним боялись не так дышать, то дома… Дома он был просто потерянным сыном, вздорным мальчишкой и сварливым дураком. Дома его никто не боялся. И начинать явно не собирались, хотя эталоном доброты он никогда не был. И хорошим сыном Долохов тоже не был.
Зато здесь его любили и заботились, как могли.
— Что значит «я не хочу есть»? — спрашивала мама удивлённо, а после гневно вскидывала голову, глядя на замерших слуг неподвижным змеиным взглядом; они стояли тихо, будто мыши, боясь разозлить её ещё больше, — почему не хочешь? Тебе не нравится? Я прикажу их уволить. Даша! Даша, иди сюда!
Даша возникала из темноты, как приведение — она была везде и всюду, Антон не успевал формулировать просьбу, а она и куча слуг были тут как тут. И если он думал, что может сидеть в одиночестве, живя от разговора до разговора с Яксли, то он очень глубоко ошибался.
Дядя Фёдор (удивительно трезвый и удивительно живой) каждую субботу водил его в лес; бабушка проводила вместе каждый ужин; братья забегали домой куда чаще, чем обычно, даже Айне, которая крайне редко появлялась в Питергофе, соизволила нанести им торжественный визит, полный радости и веселья. Привычку к сарказму никуда деть не выходило, да Долохов и не старался.
Это случилось спустя пару месяцев его возращения в Россию. Айне явилась с самого утра, Антон услышал, как радостно залаяли собаки, встречая её у ворот. Он курил в распахнутое окно, и когда псы загавкали, то посмотрел вниз.
— Ваша светлость, осторожнее, тут скользко, давайте-ка я придержу вас за локоток, — Афанасий придержал ей тяжёлую дверь и помог очистить трость, пока Айне неторопливо входила в дом. Кажется, она даже его поблагодарила, но Антон не был уверен, что бабушка Айне вообще знала слово «спасибо».
Через десять минут Даша поскреблась к нему в покои и тихонечко позвала к столу.
Айне была хмурая и раздражённая, с брезгливой незаинтересованностью посмотрела на дядю Фёдора, поцеловала маму в щеку, стряхнула с рук белые длинные перчатки и уселась на свой стул с таким видом, будто это был трон. Завтракать она не стала.
— Антон, — процедила она ледяным тоном, и он с каким-то жутковатым мрачным весельем понял, кто никто не смел обращаться к нему в подобном небрежном тоне. Даже бабушка говорила с ним нарочито ласково, боясь спугнуть; мать и вовсе тщательно обхаживала со всех сторон, но Айне всегда была… Необычной женщиной, раз даже дядя Фёдор скис, угрюмо ковыряясь в своём омлете.
Антонин заинтересованно выгнул бровь. Давно он не чувствовал себя так нелепо, словно его отчитывают, а она именно это и делала. Мама напряглась, будто в любой момент была готова вылить Айне на голову свой карамельный капучино, а бабушка, сидящая во главе стола, заинтересованно опустила газету.
— Антон, — повторила Айне с сильным нажимом, стукнув тонкой тростью по полу и игнорируя все заинтересованные и вопросительные взгляды, — я считаю, что тебе нужно жениться. И срочно.
В полнейшей тишине Рома захлебнулся глотком кофе, а Даша уронила поднос с печеньем.
Из крайности в крайность. Как мило.
К женитьбе мать подошла очень ответственно. Антонин, как не старался, не мог отыскать причину, по которой она с таким энтузиазмом занялась подбором невест, потому что сам он к идее Айне особо радостных чувств не питал.
Он вообще особо радостных чувств ни к кому не питал, потому что медленно скатывался обратно в пустоту. Она сжирала его ночью в холодной постели под двумя одеялами, подкарауливала его в коридорах могильным холодном и кусала за ноги лесным морозом. Антон мёрз, кутался в теплую меховую шубу и нервно курил. Курил так много, что начинал кашлять и давиться, хотя думал, что давно сумел пресечь порог такого издевательства над своим здоровьем.
В своей разгульной английской юности он курил, пил, таскался по трущобам, дрался, убивал людей, а теперь задыхался от количества дыма в легких. Пачки на день ему больше не хватало, и он снова молчал, как мог, хотя его старались развлекать всеми силами. Яксли писал ему весёлые письма, что умудрился нагнуть кого-то в комиссии по конфискации имущества, бабушка часами разглагольствовала о новых законопроектах в министерстве, пока мама просматривала брошюрки с культурными развлечениями.
Она снова, будто в детстве, водила его с собой в театр и оперу, просила составить ей компанию на приёме у Войцеховских, и Антон, закатывая глаза, соглашался. Он знал, что на самом деле она просто-напросто выискивала идеальную кандидатуру на роль его жены, хотя он-то как раз особых надежд на этот счёт не питал. Он просто хотел остаться в одиночестве. Снова.
А ещё купить букет жёлтых роз и смотаться в Англию на пару дней. Близилась дата смерти Вальбурги, а он торчал непонятно где и занимался непонятно чем.
— Это Елизавета Паскевич, — шептала мать ему на ухо, показывая на тонкую блондинку в кружевном белом платье, — она, между прочим…
— Страшненькая, — издеваясь, тянул Долохов, хотя она была очень даже ничего, но мать только злилась и рассерженно била его по плечу белым веером, а потом уходила танцевать с отцом — тот сочувственно улыбался, потому что знал, то если мать вобьёт себе что-то в голову, то её и смерть не остановит. Антонин с улыбкой представил, как она с того света руководит его свадьбой: «Это же гвоздики, их нельзя, платье должно быть кремовым, фата с сеточкой ноль два, а не ноль четыре, что за идиоты меня окружают и вообще… Даша! Даша, иди сюда!».
— А правда, что вы десять лет в тюрьме сидели, ваша светлость?
Долохов чуть дымом не подавился. Он специально сбежал на балкон, чтобы прокурить без лишних свидетелей или очень важных собеседников, пока мать отвлеклась на разговор с его бывшей преподавательницей Островской, а отец под шумок ускользнул на работу.
Приём у Войцеховских был в самом разгаре. Огромный сияющий зал, блестящие фонари, ломящиеся угощением столы со скатертями-самобранками, и, естественно, неторопливый шум плывущего венского вальса.
Роскошно, красиво, ярко — все радостно улыбались, флиртовали и смеялись, пока Антон задумчиво курил на полутёмном балконе в полном одиночестве. До того, как его приятное уединение разрушили. Ну и кто посмел?
— Не десять, а четырнадцать, — поправил он, а потом затянулся в последний раз и затушил сигарету о парапет. Помолчал немного и наконец посмотрел на свою неожиданную собеседницу, которая, что удивительно, не побоялась к нему подойти. Обычно его боялись.
В полутьме он разглядел привлекательное белое лицо с большими тёмными глазами непонятного оттенка и красиво изогнутый пухлый рот, накрашенный тёмной помадой. Она была невысокая, худая, даже слишком, с острыми белыми плечами и надменно вскинутым подбородком. Хорошенькая настолько, что он даже позволил себе легкую снисходительную усмешку.
Она задрала подбородок ещё выше и покачнулась с пятки на носок, глядя на него снизу вверх.
— Значит, Лиза выиграла, — почти огорчённо проговорила ведьма, — она сказала, что вы отсидели четырнадцать, а я — десять. Кажется, я проспорила.
Долохов заинтересованно склонил голову к плечу.
— На что спорили?
Неизвестная спорщица задрала голову ещё выше, по самое не могу, а потом вдруг игриво ему улыбнулась.
— На танец. Проигравшая позовёт вас потанцевать.
— Вот как? — он любопытно приподнял тёмную бровь и упёрся языком во внутреннюю сторону щеки, чтобы не рассмеяться. Забавная какая.
— Да. Станцуете со мной, ваша светлость? Только ради спора, конечно же!
Антонин развеселился пуще прежнего и по-джентльменски вежливо подал ей руку в плотной чёрной перчатке.
— Почту за честь, ангел мой.
На свету золотистых люстр её волосы оказались ярко-рыжими, сияющими и блестящими — роскошный медный шелк падал ему на руку, которой он обнимал её за лопатки. Даже на каблуках ведьма едва доставала до его плеча, так что Антон был осторожен и внимателен, пока они танцевали. Будто боялся, что от одного лишнего неправильного движения она упадёт и разобьётся.
— Я вас, кстати, видела позавчера, — он как раз поправил скользнувшую ему на предплечье тонкую прядь медово пахнущих волос, — вы со своей матушкой были на балете.
— Был.
— Вы меня совершенно не помните? Нас, между прочим, представили.
Нет, он не помнил.
— Нет.
— Могли бы и соврать.
— Мог бы.
— Хам.
Она наконец замолчала, только взглянула на него из-под ресниц — обиженно и недовольно, так, что Долохов мгновенно почувствовал себя виноватым во всех смертных грехах. Такого у него уже давно не было. Когда танец кончился, то ведьма надменно взмахнула серебристым веером и ловко развернулась на каблуках, явно собираясь покинуть его как можно быстрее, но Антон мягко придержал её за локоть. Пришлось вспомнить все свои манеры.
— Как тебя зовут, ангел мой? Дай угадаю, Золушка?
Её спина оказалась весьма разговорчивой.
— Могу кинуть в вас туфлей для создания полного сходства, — с бойким весельем заключила она с нескрываемой иронией, а потом повернула к нему голову. Из вороха рыжих прядей, падающих на щеки и лоб, показались лукавые тёмные глаза. Зеленовато-серые, хотя больше зелёные, чем серые. Она тонко улыбнулась.
— Меня зовут княжна Евгения Юшкова. И если вы постараетесь, то найдёте меня в списке своих возможных невест — я там вторая снизу по алфавиту. По другим критериям первая.
Антон недоуменно улыбнулся, любопытно приподнимая брови. Это было что-то новенькое.
— По каким ещё другим критериям?
— А может, я как раз за вас замуж хочу. Хороший критерий, а?
Долохов выпустил её локоть.
— Очень хороший.
Он только и успел, что моргнуть, когда она исчезла из его поля зрения, будто рыбкой нырнула в воду. Раз — и нет её, только блеснули длинные рыжие волосы, перехваченные серебряными заколками у висков.
Антонин продолжал задумчиво пялиться в толпу в поисках яркой макушки, когда мать небольно ударила его по плечу веером. В который раз за сегодня. Кажется, она вознамерилась понаставить ему синяков. И чем больше, тем лучше.
— Вот ты где! Я тебя обыскалась. Ты точно не надумал насчёт Лизы Паскевич? Посмотри на неё ещё раз, может…
Антон прервал её, нетерпеливо мотнув головой и снова оглядевшись по сторонам.
— Я хочу жениться на Евгении Юшковой.
Мама молчала около пяти секунд, прежде чем издать какой-то судорожно-облегченный вздох. Словно у неё с плеч упал тяжёлый многолетний груз. Хотя, может, так оно и было. Лёгким Антон никогда не был.
— Слава тебе господи, — почти простонала она с таким нескрываемым удовольствием, что Антон с усмешкой подавил желание рассмеяться, — я уж думала, что это бесполезно. И… Ну… Подумаешь, что она вроде как помолвлена, ничего страшного. Юшкова так Юшкова. Как хорошо ты выбрал, Антон! — она порывисто прижалась к нему, крепко обнимая, щёлкнул сложенный веер, — мне надо срочно найти Татьяну Юшкову, я должна…
Антонин проигнорировал её дальнейшую сбивчивую речь — кажется, мама уже подбирала правильный оттенок платья к цвету волос будущей невесты. Он внимательно смотрел в другой конец зала, где та самая блондинистая бледная девица с заносчиво вздёрнутым веснушчатым носом — Лиза Паскевич, о чём-то негромко переговаривалась с его неожиданной партнершей по танцам.
И, словно заметив его пристальный внимательный взгляд, княжна Юшкова обернулась — всего на секунду, но он успел заметить, что она улыбалась. И определённо была очень довольна.
Ну, может, всё будет не так уж и плохо?..
Она была очень-очень хорошенькой. Прямо как ангел.
Всё было гораздо хуже, чем он мог себе представить, потому что Антон буквально чуял — где-то его наебали. Где именно его обманули, и как именно он не понимал, но знал точно, что этот самый обман был где-то рядом, совсем рядом, будто он специально закрыл глаза и пропустил его мимо себя, чтобы не разочаровываться или обижаться.
Не совсем же он потерял нюх в Азкабане, действительно. Да, он умирал. Он сдыхал целенаправленно и целеустремлённо, будто усталая измученная псина со старыми ранами, но ведь именно ей Антон и был — с уродливым шрамом на лице, да и на всём остальном теле, пожеванный и покоцанный, проебавший все, что только мог в чужой стране с чужими людьми, просравший свою молодость просто в ноль, измученный долголетней пустотой и холодом, он не понимал, чего ему хочется больше — умереть или выжить. Выжить или умереть. Гнить в земле мясным комком из плоти и крови или функционировать дальше.
К несчастью, мать, когда вернулась за ним в Англию, отрубила все отходы на тот свет, как могла, в своём изощрённым жестоком стиле, как умела и любила всегда, с самого его детства — Антонин точно знал, что она скорее сама оторвёт ему голову и сыграет ей в магический гольф в своём любимом спортивном комплексе «Ратмир-01», а после наденет свои лучшие перчатки, возьмёт нитку и иголку, и пришьёт голову ему обратно, чтобы он не злил её своими отвратительными депрессивными глупостями. Хорошие сыновья так не делают.
Каждую ночь закрывая глаза, Антон погружался в мрачную жестокую пучину плохих воспоминаний и извечного сжирающего холода, но никак не мог скатиться в своё прежнее меланхоличное состояние, потому что мать жгла ему глаза непримиримой и мрачной констатацией факта, который он всегда ненавидел осознавать: Антон Долохов мог сбежать от своей семьи, но от любви к ней сбежать не мог. Никогда.
Он мог сбежать от самого себя, но разбить матери сердце очередной выходкой — нет, поэтому обречённо соглашался на всё, что она только предлагала. Даже на свадьбу. Разучившись ей отказывать, Долохов мрачно стоял и курил, взирая на приготовления домовых и крестьян со смесью ужаса и недоумения — всё семейство усиленно готовилось к сватовству и последующим непонятным шаманским пляскам. Ранее он в таких праздниках занимал роль стороннего наблюдателя, но в этот раз ему совершенно не повезло, и Антонин получил главную роль.
Дерьмо.
Он даже написал Яксли письмо, в котором сообщил о скорой помолвке, а тот в ответ прислал ему коробку контрацептивных зелий и магическую камасутру — Долохов смотрел на содержимое склянок и картинки минут пять, не зная, что ему сделать — просто поржать или вернуться в Англию, найти Яксли и сломать ему нос. Вместо этого он отправил ему в ответ красноречивую открытку с надписью «Иди нахуй». Яксли обиделся и перестал писать, зато Антон улыбался дня два, а то и три, пока в Петергоф толпой не хлынули прочие родственники.
Тётушка Аглая притащилась аж из Трансильвании, остановив охоту на оборотней; его братья повылезали из всех щелей — Рома, по словам мамы, только так и начал ночевать дома, а Гриша наконец отбросил свою занудливую надоедливость и вполне ровно общался с дядей Фёдором, которого на дух не переносил. Ну, они все общались весьма ровно, не считая тёти Аглаи и Айне — мать с дочерью вечно грызлись, Антонин привык к этому давным-давно, но на этот раз тётя Аглая явно вознамерилась доконать свою матушку тем, что прилипла к своему любимому братцу, как будто мёдом его обмазала. Выглядело так, будто еще час, и они все вспомнят взаимные дрязги и сцепятся. Вот только после подобной свары вряд ли кто-то останется живым.
Антон наблюдал за семейным цирком со стороны. Бабушка пока величественно молчала, мать нервничала, отец курил, а он сам никак не мог понять, где же именно его обманули. А был ли он вообще, этот обман, или Долохов просто сам его придумал?
Он так и не понял.
— Я рад, что ты дома, — честно признался Рома, когда они вместе курили на заднем дворе одним из тех вечеров, когда их не припахали к какой-нибудь мелкой, но важной работе. В окнах дома горел яркий желтый свет, мать бешено ругалась с дядей Фёдором, гремели посудой слуги, а дед Афанасий методично подстригал кусты белых роз, неодобрительно глядя на их курящую парочку.
Антон криво усмехнулся.
— Я тоже рад.
Рома хлопнул его по плечу, а потом пихнул локтем в бок, прямо как в детстве. Антон на секунду заколебался, а потом мотнул головой и как следует пихнул брата в ответ, чтобы не наглел особо. Он всегда был сильнее.
— Я скучал, Антон. Мы все по тебе скучали. И все очень рады, что ты наконец-то вернулся домой, — Рома вновь затянулся сигаретой, шумно и жадно, — а то, что ты женишься — это очень даже хорошо.
Хрустнули ветки у куста, на землю посыпалась зеленая отстриженная поросль. Дед Афанасий тяжело крякнул и склонился над сумкой с садовыми инструментами. Рассеянно плыл дым, сворачиваясь в диковинные серебристые кольца.
— Почему хорошо?
Брат улыбнулся ему так, будто знал что-то, чего не знал сам Антонин. Что знали все. Кроме него.
— Потому что это значит, что ты не сбежишь в любой момент чёрт знает куда, Антон. Что мы не проснёмся однажды утром и не поймем, что ты собрал вещи и ушёл ночью на поиски приключений.
Что ты не разобьёшь нам сердце, как сделал это много лет назад. Не сделаешь это снова, бесстыдный ты дурак.
— Потому что ты… Как ты там говорил? — Рома выдохнул изо рта дым и высоко задрал голову, доверительно открывая белую гладкую шею; Антон отстранённым холодным разумом расчётливо подумал, что для его убийства хватило бы одного простого режущего заклятья, — ты ведь настоящий мужчина. И всегда держишь свои обещания. Даже если не хотел их давать. Разве это не так?
И Антонин — просто Антон, мальчик, который пошёл однажды воевать за своего друга и воевал за него до самой его смерти; мужчина, который похоронил почти всех своих близких друзей, но оставался в блядской Англии до последнего, воздавая долги их памяти — говоря о них, посещая могилы и помня каждую ебаную ночь, полную кошмаров и накатывающего безумия; он наконец-то с безмерным удивлением понял, принял, осознал, боже, что сдержал все свои обещания. Все до единого, не размениваясь на ложь и скользкие оправдания, каждому он воздал то, что когда-то им обещал.
А теперь вернулся домой — чистый и свободный. Его и дома-то ничего не держало, ведь он не обещал оставаться. Наверное. Или обещал?..
— Ненавижу твою проницательность.
— Узнаю своего вечно недовольного брата.
— О, захлопнись! Иначе станешь занудой поболее Гриши.
— Идите ужинать, — монотонно отозвался Гриша, с треском распахивая окно, крики из дома давно уже стихли, сменившись на тонкую мелодию текучего цыганского романса, — и да, — он скользнул надменно-безразличным взглядом по их склоненным темным макушкам, заляпанных дымом и ночной чернью, — я не зануда.
Рома и Антон переглянулись и захохотали.
Будущую невесту до свадьбы Долохов так и не увидел, зато поближе познакомился с её матерью — надменной рыжей женщиной, очень похожей на свою дочь. Татьяна Юшкова встретила их, как и положено ведьмам, подобным ей по статусу — сидя за столиком с чашкой кофе и забросив ногу на ногу. Давно Долохов не сталкивался с таким недовольным поведением, наверное, со времён стервозности Вальбурги, да и такого ушата придирчивого презрения на него давненько не выливали — мать рыжего ангела смотрела на него, как кошка на мышь — с чисто гастрономическим интересом. Её муж — добродушный отстраненный мужчина с трубкой в зубах, сонно листал выпуск газеты и по большей части молчал.
С такой женой только это и безопасно. Ну, вечное молчание.
— Признаюсь честно, — высоким холодным голосом, дрожащим от напряжения, процедила Татьяна, сделав нарочито медленный глоток кофе, — я была против этой идеи. У Евгении ещё вчера был замечательный жених, а не… — она скользнула возмущённым взглядом по сигарете, зажатой у Антона в левой руке, — а не…
— А не кто?
Мать мягко обмахнулась веером и улыбнулась с терпеливой карамельной сладостью, от которой сводило зубы; Татьяну аж передёрнуло. Её взгляд сделался менее презрительным, хмурое лицо разгладилось.
— А не твой сын, Элла, — проговорила она чуточку мягче, но всё ещё враждебно. Её муж с силой дыхнул в трубку, взвился пепел, и Татьяна обернулась к нему с такой скоростью, будто змея, развернувшая кольца, — убери свою трубку, Лёша! Тут решается судьба твоей дочери!
Алексей Юшков флегматично пожал плечами и всё-таки соизволил отложить газетку в сторону. Свернул её и небрежно положил на журнальный столик, а после воззрился на жену с хладнокровным спокойствием. Антон бы восхитился, если бы его не пробивало на смех.
— У меня их три. И две племянницы. Думаешь, я недостаточно пекусь об их счастье, Таня?
Татьяна нехорошо сощурилась.
— Я сказала, что…
Её муж торопливо поднялся с пуфа, отряхнул сюртук и кивнул в сторону выхода из гостиной.
— Ты пока поболтай с Эллой, а я поговорю с новоявленным женихом.
Он, кстати, солгал, потому что они не разговаривали — Алексей задумчиво курил свою трубку, а Антонин сигарету. И молчали оба, потому что, видимо, о свадьбах и сватовстве имели представление весьма посредственное, раз выходило всё шиворот-навыворот.
— У Евгении характер отвратный, — намолчавшись вдоволь, пробормотал князь Юшков, даже не глядя на Антона, — вытянешь? Хуже, чем у матери.
Антонин сунул руки в карманы и склонил голову к плечу, глядя на счастливого отца семейства с нескрываемой насмешкой.
— Мне не двадцать лет. Как-нибудь справлюсь.
Алексей Юшков неожиданно хохотнул.
— Да уж, далеко не двадцать… Ну, — он вытряхнул из трубки остатки табака прямо в золотую пепельницу, сиротливо стоящую на подоконнике в композиции ярких цветов, — пусть будет так, зятёк. Удачи. Если что, то вернуть или поменять нельзя, гарантий никаких.
Когда они уходили, то мать подцепила Антона под локоть с таким видом, будто ещё минута, и она возьмёт в руки арбалет и кого-нибудь пристрелит.
— Жуть какая, — пожаловалась она ему на ухо крайне ворчливо, — Татьяна совсем уже озверела. Шутка ли — трое дочерей и две осиротевшие племянницы… Как она выжила с таким женским табором, спрашивается? Бедняжка.
Антона аж передёрнуло — встречаться с этой бедняжкой он не желал бы ни в коем случае. Желательно, никогда. Встречи с тёщей придется минимизировать по полной программе, иначе он не доживёт до своего ближайшего дня рождения.
— Мам…
— Не мамкай! — она нахмурилась, — вы тоже были весьма отвратительными в детстве, — мама вдруг издевательски фыркнула, — да и сейчас не лучше. И не смейся мне тут!
А потом она ударила его шелковыми перчатками по голове, но Долохов успел вовремя увернуться, так что удар пришелся на плечо.
На свадьбе же он очень хотел умереть. Или выпить. Антонин впервые за долгое время действительно захотел выпить, а то и напиться, но к столу его даже не допустили, а за весь вечер он так и не поужинал, хотя ему неожиданно захотелось.
Молодая невеста походила на ангела, но это он заметил и в первую их встречу. Сейчас это ощущение намного усилилось — вся такая невесомая и легкая в длинном белом платье и совершенно идиотской фате, будто сошла с картинки из книги сказок. Фата так и не смогла скрыть лукавые смешливые глаза и блеск диковинных волос, которые притягивали взгляд магнитом.
Долохов только и делал, что любовался её волосами или тем, с какой лёгкостью она избавлялась от всех, кто оказывался ближе положенного — она с нежностью развернула собственную мать, беспрестанно плачущую в кружевной платочек, снисходительно кивнула отцу и единственное, что сделала, так это представила ему своих многочисленных сестёр, но имён Антон так и не запомнил. Их было слишком много, ему и своих родственников хватало.
— Поздравляю тебя с браком, — радостно провозгласила белобрысая Лиза Паскевич, улыбаясь так паскудно, что Антон грешным делом заподозрил её в какой-то гадости и не ошибся, — хотя хорошее дело браком не назовут, конечно же…
— Твой труп никто не опознает, Лиза, — невеста в невесомом паучьем наряде приторно улыбнулась, и её кузину сдуло попутным ветром. Мгновением.
Антон начал тоскливо высчитывать вероятность, которая позднее приведёт его к смерти. Вероятность было стопроцентная, а свадьба между тем пылала роскошью и пышностью, от которой рябило в глазах. Гремели тосты, розовое искристое шампанское лилось по фужерам, вспыхивали фонари и по воздуху тянулись яркие мелодии традиционных бальных танцев, пока Антонин боролся с желанием развернуться и сбежать прямо сейчас. Обратно в Англию, скорее всего. А ещё лучше — прямиком в Азкабан.
По его предплечью с мягкой осторожностью скользнула тонкая женская ладонь в кружевной ванильной перчатке.
— Уже стемнело.
Да. Уже стемнело. Дальше по расписанию стояла брачная ночь, но морально Долохов готовился спать в гостиной на диване, если только не на улице за дверью. Нет, ранее у него никогда не было проблем с женщинами, они всегда у него были и не всегда в количестве одной, но ни на одной из них он ещё никогда не был женат. Женитьба, кажется, накладывала определённые ограничения и обязанности… Или нет?
Он вообще не собирался никогда жениться, прожигая свою любовь с женщинами на одну ночь, а утром забывая их имена. Он путешествовал от женщины к женщине, прекрасно зная, что из него не выйдет хорошего мужа. Бушующий кочевник без желания надолго задерживаться на одном месте или с одной дамой, во что он теперь превратился?
Он даже не было в неё влюблен, в эту маленькую княжну Юшкову. Она была хорошенькой и острой на язык, она ему нравилась, и Долохов помнил, как её зовут, спустя даже несколько месяцев от знакомства. Как это… Отвратительно слащаво.
Антон размышлял достаточно долго, курил и отсутствовал столько времени, что мог безбоязненно зайти в свою спальню и гарантированно застать свою невесту спящей. Мог просто лечь рядом и сделать вид, что всё в порядке, потому что он вроде бы не собирался заставлять её спать с ним. Он как-то вообще не был уверен, что Евгения Юшкова — рыжая фея с бала — горела желанием выходить за него замуж.
А он не горел желанием жениться. Антон вообще не горел, он только тлел и постоянно мёрз, и это было настолько жалко, что он ненавидел себя самого. Он медленно превращался в депрессивного меланхолика с отсутствием тяги к жизни. Если уже не превратился.
Так что, толкая дверь в спальню, он ожидал что угодно, кроме… Кроме этого. Ну, кроме того, что он там действительно застал.
Длинные красивые ноги в тонких чёрных чулках, кокетливое кружево нижнего белья, белоснежная гладкая кожа, распущенные яркие волосы, пряной медью лежащие на подушке. Когда дверь скрипнула, то Евгения перевернулась на бок, небрежно провела ногтями по молочному бедру, обтянутому кружевом, а потом просто поманила его пальцем.
— Ты что-то долго. Иди ко мне.
Долохов как-то отстранённо подумал, что сейчас сдохнет к чертям собачьим. Просто возьмёт и сдохнет.
Когда всё закончилось, и он оторвался от неё — умиротворенный, довольный и сытый, Евгения просто забросила ногу ему на бок и обняла со спины, прижимаясь очень тесно и очень жарко. Она была маленькая, но теплая.
— В одиночку спать холодно, твоя светлость, — промурлыкала она ему куда-то в изгиб шеи и хихикнула, кокетливо куснув за мочку уха, — обнимите меня.
Антон послушно обнял, с осторожностью прижимая к себе хрупкое женское тело. Она была даже не горячей, а огненной. Казалось, дотронься до обнажённой кожи и получишь ожог.
— Так и будешь меня по-княжески звать?
Она сонно потёрлась холодным носом о его плечо.
— Может, и буду. Спи уже, Антон. Или ты не устал?
Шаловливые ласковые пальцы нагло поползли по его животу, но он аккуратно перехватил её ладонь за запястье и сжал.
— Устал. А мне-то тебя как называть, а, княжна?
Она приоткрыла один блестящий тёмный глаз.
— Вы всегда такой занудный в постели? Отвратительно.
— А ты всегда будешь выкать в постели?
Она проигнорировала его выпад, только хмыкнула, положив голову ему на грудь. Волосы пахучим льном раскинулись на его лице, и он с осторожностью убрал растрепанные пряди в сторону, стряхнув ей за спину.
— Зовите, как и до этого, ангелом — мне нравится.
С утра всё было чинно и благородно. Антон проснулся позже обычного и удивился, что не обнаружил княжну у себя под боком, а когда спустился вниз, то с удивлением понял, что за завтраком осталось только двое — новоявленная жена и бабушка, даже мама куда-то делась. Это было на неё не похоже.
— Доброе утро, ваша светлость, — Евгения весело ему улыбнулась. Она сидела справа от того места, которое он занимал обычно. В длинном кремовом платье, застегнутом на все пуговицы и с волосами, перехваченными атласной белой лентой. В правой руке она держала тарталетку с красной икрой, в левой — фарфоровую кружку с зеленым чаем.
— И тебе доброе утро, ангел мой. Как настроение?
Она только хихикнула и куснула кусочек лакомства.
— Потрясающе. Как вам спалось?
— Великолепно. А тебе?
— Чудесно. Тарталетку?
— Пожалуй.
Даша, прислуживающая за завтраком, вытаращилась на них, как баран на новые ворота — видимо, морально экономка ещё не отошла от разгульной свадьбы, а любоваться утренними последствиями так рано она уж точно не ожидала, но что поделать… Антон не обещал вести себя прилично, так что тарталетку пришлось нагло украсть из пальцев вчерашней невесты, которая вместо ругани наступила ему туфлёй на ногу.
Долохов облизнулся.
— Это неприлично, — заносчиво заявила ведьма, полностью игнорируя испуганную прислугу, пока Антон пытался сдержать лезущую на лицо улыбку — до того она была хорошенькой и презабавной! И доставать её было весело, хотя он давно миновал рубеж в пятнадцать лет, когда понравившихся девочек было принято дергать за косички.
— Зато приятно.
Бабушка тонко улыбнулась и отсалютовала ему бокалом. Что-то ему подсказывало, что там было вино, а не чай. Она всегда пила на завтрак вино. Всего один бокал, но всегда.
— Насчёт приятностей, — низким бархатным тоном произнесла она, поправляя шёлковые рукава своего одеяния. Кажется, она собиралась в Велгород по работе, — родители княжны Юшковой, — тут её выражение лица изменилась, сделалось каким-то слишком довольным, — прошу прощения, ныне с утра уже княгини Долоховой, подарили вам свадебное путешествие. Карелия, озёра, оздоровительный отдых, веселье — я думаю, вы найдёте чем заняться, пока ваша общая теперь уже матушка переделывает северную часть поместья.
Антон подавился украденным чаем, и Даша было протянула ему салфетку, но Евгения ловко выхватила её из рук экономки и подала ему сама. И было в этом жесте что-то очень странное, но Антон не обратил особого внимания — он усиленно пытался не умереть в данный момент.
«Да уж, — подумалось ему мрачно, — вот Абраксас оборжётся — в Азкабане не сдох, зато умер, подавившись чаем за завтраком. Очаровательно».
Но встреча со старым другом неминуемо отодвинулась, когда Долохов наконец тяжело откашлялся и привалился спиной к стулу, чувствуя себя выжатым и уставшим, хотя он проспал почти восемь часов. Просто проспал — без боли и кошмаров, без подъема в холодном поту, даже без курения в пять утра в ожидании того момента, как Даша постучится к нему позвать к завтраку. Он лёг и уснул, как нормальный человек, а теперь расстроенно думал, что вот-вот развалится на долбаные кусочки.
— Зачем переделывает? — спросил он почти вымученно; бабушка оборвала его нетерпеливым движением пальцев, унизанных золотыми кольцами.
— Для вас, естественно. Или ты хочешь жить где-то в другом месте?
Для вас — это для него и рыжей феи с недовольным заносчивым лицом, понятно. И нет, пожалуй, жить в другом месте Антонин не желал, потому что этот дом чисто теоретически принадлежал ему, как наследнику. Ну, вроде как принадлежал. Более того, постоянно тут жить начали лишь после того, как он соизволил вернуться домой, а до этого все Долоховы то и дело мелькали в разных городах, собираясь в Петергофе лишь по большим семейным праздникам. Его это более чем устраивало.
А её?
— Что думаешь, ангел мой?
Ангел наморщила нос и взяла с подноса ещё одну тарталетку, которую на этот раз пожадничала и съела сама.
— Сад здесь красивый, — глубокомысленно завила она, вытирая пальцы салфеткой, — и садовник у вас милый. Жаль только, что конюшни нет.
Бабушка сделала глоток вина. Пахло виноградом и чем-то терпким.
— Конюшня находится в Долоховке, княжна. Знаете, где это?
Евгения легко кивнула, так небрежно, что Антонин невольно заподозрил её в том, что она знает куда больше него. Все блять знают больше него.
— Естественно. Все знают. Я была бы не против остаться жить здесь.
В приглушенном свете раннего утра на безымянном пальце правой руки блеснуло роскошное золотое кольцо. Копия точно такого же, что теперь носил Антонин.
Матерь божья, он что, правда женился? Абраксас и Том умерли бы повторно, если бы это узнали. У Яксли, наверное, истерика. Да у него у самого сейчас истерика будет!
— Вот и хорошо, — изрекла бабушка радостно, — повеселитесь как следует.
— Не сомневайтесь, — Евгения сладко улыбнулась, — ещё тарталетку, Антон?
И налила ему чай. Сама.
В Карелии было удивительно тепло. Долохов в общем-то ожидал чего угодно, но только не того, что молодая жена с упрямой бараньей целенаправленностью перекроет ему возможность нормально… Нихрена не делать. Он ведь последнее время только этим и занимался — нихрена не делал, только страдал и молчал, а ныне, как привязанный, покорно ездил с ней кататься на лошадях в степях и ходил посмотреть на озеро, хотя озеро ему никоим образом не всралось.
Свадебное путешествие напоминало затянутый театр их неудачного бального знакомства, и княжна, в отличие от него, чувствовала себя абсолютно раскованно и уютно, пока сам Антон пытался понять: то ли он разучился общаться с женщинами, то ли в этот раз в роли соблазняемого элемента выступал он сам. Ещё никогда его не осматривали с такой странной точки зрения.
Он часто ловил её взгляд — внимательный, спокойный и размеренный, будто княжна мысленно рассматривала его со всех сторон, как товар или что-то вроде. И если он, глупец, ожидал слезы в первую брачную ночь или полнейшее превращение своей нынешней спутницы жизни в свою тень, то он очень сильно ошибался, потому что она была действительно много хуже своей матери. И его тоже.
Антонин с удивлением понимал, что ещё не встречал женщины, которая выскабливала себе место на его коленях с такой изворотливой игривой хитростью, невольно убеждая его в том, что она делает это по своему желанию, а не потому, что они теперь вот так неожиданно муж и жена.
Жена.
Он успел оборжаться в голос раз пятнадцать, если не больше — ну какая из неё жена, из девчонки, которая раскладывала карты на столе в гаданиях и сонно напевала какие-то легкие французские песенки, сидя вечером перед зеркалом и долго расчёсывая блестящие рыжие волосы деревянным гребнем с драгоценными камнями на рукоятке. Потом на зубцах оставались длинные рыжие волосинки, а Антонин мрачно предлагал ей постричься налысо — рыжий волос на его брюках, рыжий волос на подушке, рыжий волос на полу…
Повсюду — одна сплошная сумасшедшая рыжина, полыхающая и горчащая, невыносимо-притягательная; она отпечаталась у него на сетчатке глаз зудящим ожогом, который невозможно было убрать. Он моргал, отворачивался и жмурился, но княжна вспыхивала у него под веками снова и снова, крутилась, вертелась вечно под рукой и путалась под ногами. Надоедливая, но очень приятная.
Долохов с какой-то панической обречённостью понимал, что он не был свободен от её общества, потому что оно ему нравилось. Нравилось слушать, как Евгения смешливо рассказывает о школе — господи, да она выпустилась-то из Колдовстворца год назад. Голос у неё был красивый — бархат и металл сплетались в мелодичные переливы, преследующие его с назойливой мягкостью. Куда не плюнь — везде она.
Ему нравилось смотреть, как утром Евгения полчаса стоит у шкафа, выбирая то ли платье к перчаткам, то ли перчатки к платью — Долохов в это время обычно делал вид, что курит, но вместо этого любовался голыми плечами и ногами.
Ей вообще было весьма просто и приятно любоваться. Хорошенькая, даже слишком хорошенькая — она была до того красивой, что ему аж сплюнуть хотелось. Сплюнуть и желательно растереть, потому что…
Раньше он их не запоминал.
Точнее не так. Почти все бывшие женщины Антона прекрасно осознавали, что это ненадолго, что это роман на одну ночь, и утром он исчезнет из их жизни так же легко, как и появился в ней. Он мог уходить от них в любой момент, расставаться и забывать, но от собственной жены далеко не уйдешь.
И в горе, и в радости. Обещал же.
Тем более, что он даже помнил количество родинок на её теле — три отпечатка под грудью и одно на спине, мазки коричневых пятнышек на запястье и предплечье, тонкий белесый шрам на правой коленке и белая царапина маленькой растяжки на молочном бедре.
На самого себя он старался не смотреть — от количества своих шрамов, огрубевших кусков кожи и изуродованных частей тела свербело в ушах и кололо в глазах, но её, казалось, это совсем не смущало. Княжна пальцами касалась царапин от когтей оборотня на боку, губами ласкала предплечье, языком вела по шее — она его не боялась.
Долохов от такого он давно отвык.
Он вообще от многого отвык, как бы не старался делать вид, что всё нормально.
— Ты сегодня совсем скучный, — пожаловалась Евгения недовольно, ласково обнимая его за шею сзади, пока Антонин читал письмо от Яксли. От неё пахло сладкими духами, смородиной и карамелью.
— Только сегодня? — Антон рассеянно поцеловал тонкую кожицу на хрупком запястье, не отвлекаясь от письма, а её дыхание согрело ему шею. Она ласково поцеловала его в затылок, потерлась носом о висок.
— Да. Ты сегодня слишком скучный.
Он только улыбнулся. Подушечками пальцев она коснулась его гладкой выбритой щеки, потому что с щетиной ей не нравилась. Ему тоже, но ей явно больше.
— Прямо слишком?
— Даже слишком-слишком!
— Какой я отвратительный, — подколол Антон почти игриво, а потом отбросил пергамент в сторону и ловко подхватил её на руки. Евгения была очень легкая, почти невесомая: обхватила руками за шею, положила голову ему на грудь. Раскрутившийся из сложной прически рыжий локон пощекотал ему подбородок.
— Ты такой понимающий. И очень умный!
— Да-да. Так я тебе и поверил, лиса.
И поцеловал её. Целоваться ему тоже нравилось.
Вернувшись из путешествия, они действительно остались жить в северной части особняка, пока остальные родственники старались появляться у них дома как можно реже, чтобы, не дай господи, не наткнуться на их жуткий флирт. Что именно в их попытках узнать друг друга получше было жуткого Антон не знал и знать особо не хотел — подумаешь, пару раз целовались у всех на виду. Не велика потеря, помнится, в его дурмстранговскую юность в этом доме и не такое творилось.
Евгения была действительно куда хуже своей матери, потому что ещё никогда Антонин так удивленно не осознавал, что его жизнь полностью от и до контролирует женщина, которую он неосмотрительно туда пустил.
Всё началось с завтраков. Даже после возвращения в Россию Антон ел мало и редко, не потому что худел, а потому что кусок в горло не лез. Да, он спускался к завтраку и пил чашку кофе, может, две, иногда даже мог съесть какое-нибудь пирожное, если было особенно хорошее настроение, но на обедах и ужинах он почти не появлялся. Только ради вежливости, а вежливостью он никогда не страдал. Разве что джентльменской.
Евгению это бесило. Кажется. Долохов ходил с ней ужинать лишь потому, что не хотел оставлять одну.
В тот вечер было точно так же. Даша вместе с парочкой служанок накрыла на стол, на двоих — сам Антон и его жена.
Она ела мясной пирог и пила чай; Антонин же к своей порции так и не притронулся, по глотку цедя кофе. В молчании прошло минут десять, прежде чем разъярённая ведьма вдруг швырнула на стол серебряный нож и вилку, вытерла розовый рот салфеткой и уставилась на него таким нехорошим взглядом, что Долохов почти восхитился — в бытность своего наставничества он так смотрел на особо тупых учеников, например, на Яксли. У того от таких взглядов случалась паническая атака и проявлялись склонности к суициду.
— Ты не ешь. Почему? — её тон сделался почти ледяным, — тебе не нравятся, как готовят? Так прикажи уволить поваров. Или я прикажу.
Антон покачал головой.
— Я просто не голоден.
— Ты никогда не голоден, — веско возразила ведьма и вдруг поднялась со своего места.
Она подошла к Антону, шелестя подолом тонкого золотистого платья, а потом вдруг подобрала его, перекинула ногу через его бедро и села к нему на колени, лицом к лицу, чуть не уткнувшись носом в его нос. Он положил руку ей на талию, слегка придерживая.
— Ты такая милая, когда злишься.
Евгения раздраженно закатила глаза.
— Ты невыносим. Даже если я приставлю нож к твоему горлу, ты всё равно будешь считать меня милой?
— Безусловно, ангел мой. Куда же я денусь?
Она задумчиво посмотрела на него из-под длинных чёрных ресниц, отбрасывающих тонкие тени на бледные щёки.
— Люди не едят только тогда, когда им не нравится еда, — княжна наклонила голову, одна из серебряных заколок-бабочек соскользнула с её волос и звонко упала на пол, но она не обратила внимание, — а раз она тебе не нравится, то я велю Даше уволить всех поваров и вышвырнуть домовых. Найму новых. Тебе нравится моя идея?
Антонин терпеливо улыбнулся, поглаживая её по спине.
— Я не ем не по этой причине. Не стоит увольнять бедных поваров, они ни в чем не виноваты.
— Тогда поужинай со мной, твоя светлость.
Она легонько кивнула в сторону остывающей порции пирога.
— Не хочу.
— Тогда я…
— …уволю поваров? — поддакнул Долохов насмешливо и попытался погладить её по бедру, но она неожиданно сбросила его руку со своей ноги и рывком поднялась.
— Нет, — надменно процедила ведьма, с щелчком разворачиваясь на каблуках, — если так, то ночуй сам. Пока не проголодаешься.
Долохов чертыхнулся, провожая ускользавшую от него прочь жену обиженным и голодным взглядом. Он хохотнул, наклонился и подобрал с пола оставленную ей заколку, которую тут же сунул в карман брюк. Надо было не забыть отдать вечером, когда он перебесится и явится домой в прокуренном насквозь камзоле.
Пирог же пришлось съесть, хотя он особо не хотел. На следующий день в ход пошла индейка, потом куриные котлеты, потом рыбное филе… в общем, мало по малу, но к возвращению матери из Дурмстранга, он привык полноценно обедать и ужинать. Та едва за сердце не схватилась от счастья.
То, что он курит, княжне тоже не нравилось: она брезгливо морщила нос, отворачивалась и подставляла щеку вместо губ, пока он пытался её поцеловать.
— Фу, — обычно фыркала она, хватая его за края расстегнутого камзола, — отстань от меня, от тебя воняет!
В общем, сигареты ей не нравились. Помнится, однажды Антонин задумчиво потянулся к пачке после секса, всё ещё не поднимаясь с постели — жена лежала рядом, положив голову ему на грудь и сонно сопела, но стоило ему вытащить одну сигарету из пачки, как нахальная ладонь с длинными накрашенными когтями ловко выдернула её у него из пальцев; Антон хохотнул.
— Курить вредно, Антон, — нравоучительно пропела Евгения, садясь на него сверху, обнажённая, гибкая и очень наглая, — особенно тебе. Ты и так жутко кашляешь, а сигареты… Не дай боже ещё помрешь прямо на мне.
— И оставлю тебя молодой вдовой?
— Молодой и богатой вдовой, — согласилась она торжествующе, и Антонин, мягко схватив её за тонкую лодыжку, сбросил обратно на постель и подмял под себя — она была весьма очаровательной, когда строила меркантильные вдовьи планы. Собственно, она была очаровательна постоянно, он не мог этого не признавать.
С ней было тепло. Антон улыбался, засыпая с ней в одной постели и обнимая её со спины. Ночью её волосы выбивались из лент и растекались по подушке, а он неторопливо собирал их в небрежный хвост, чтобы они не мешали ей спать. Она улыбалась во сне и вечно забрасывала на него то руки, то ноги. Спать вместе было жарко и тесно, но зато он не видел никаких кошмаров и никогда не просыпался первым — княжна будила его легким поцелуем куда-нибудь в лоб или щеку.
Антонин медленно забывал и про Азкабан, и про проигрыш, и даже про истлевшие сонные могилы своих друзей, похороненных в Англии, которым он воздал столько памяти, сколько мог. Года, проведенные в Азкабане не беспокоили его больше, а бесконечная усталость наконец сменилась на умиротворённое спокойствие, которым он вновь маскировал свою отчаянную жажду жизни, вернувшуюся вместе с давно позабытым желанием веселиться — жена мягко улыбалась ему с балкона, пока он разминался с братом в давно отставленных в сторону дуэльных практиках.
Долохов чувствовал себя как никогда живым.
Он ел и пил, возвращал себе вкус к жизни с каждым новым глотком холодного сидра и куском яблочного пирога. Антон танцевал с женой на всех балах, на которых их только звали — в танце её волосы вечно задевали и щекотали его руку, и Антонин постоянно наклонялся, когда Евгения принималась что-то тихонько шептать ему на ухо, дергая его за рукав — сплетни, глупости или новейшие достижения науки, он слушал независимо от темы.
Он не умел её не слушать.
— Я старый воин и не знаю слов любви, — сказал он как-то в насмешку, больше похожу на неудачную шутку. Они вдвоем сидели в саду. Антон курил первую сигарету за сегодня, а княжна читала какой-то журнал в глянцевой обложке и выглядела весьма отвлечённой. На плечах у неё висел его осенний камзол, а сам Долохов остался в белой рубашке с закатанными рукавами. На предплечье левой руки блекло змеилась выцветшая темная метка, которая больше походила на жуткий необычный шрам, чем на старую татуировку.
— Я знаю, — негромко ответила она, не поднимая на него обычно хитрющих смеющихся глаз, её голос изменился, стал напряжённее и твёрже, — я знаю, что ты меня не любишь. Но это пока.
Антонин заинтересованно повернул к ней голову, но не перебил. Он вообще не любил её перебивать. Наоборот, ему очень нравилось её слушать.
— Правда?
Она вдруг улыбнулась, поправив тяжёлый рукав и разгладив несуществующую складку на платье.
— Я не прошу тебя признаваться мне в любви. Сделай иначе, — она отложила журнал на столик и чуть подалась вперёд, тонкая и напряженная, — лучше пообещай, что не бросишь меня.
Долохов улыбнулся тоже. Какая же она была хорошенькая! И хитрая. Очень хитрая, он был прав, да и мама была права, когда сказала, что он выбрал идеальную претендентку для женитьбы. Никого бы лучше княжны Юшковой он нигде бы и никогда не нашёл.
Где ещё взять такую? Да нигде.
— Обещаю.
Это было последнее, что Долохов когда-нибудь и кому-нибудь обещал в своей жизни. В конце концов, кому как не ей было получить последнюю клятву, которую только он мог дать?
С княжной невозможно было замёрзнуть, в сон не клонило и хотелось не просто существовать, хотелось жить, полноценно, ярко и так сильно, что он задыхался от ужаса и счастья одновременно. Антон думал, что давно потерял возможность вернуться в себя прежнего, заговорить нормально снова, но он ошибался.
Он вообще часто ошибался, но только не в этот раз.
Самые лучшие клятвы — это те, которые дают добровольно и от всей души, по дружбе и по любви, по нежности и по ласке. Те, которые дают от всего сердца и те, которые не собираются нарушать. Добровольно уж точно.
Антонин Долохов четырнадцать лет жизни бездарно провёл в Азкабане, воевал и умирал за тех людей, которым он в чем-либо клялся, но впервые за свою жизнь чувствовал, что поступает действительно правильно. Как надо. Как должно. Как он чувствует. Как он хочет.
Настоящий мужчина всегда сдерживает свои клятвы, а он именно им был.
Это было справедливо. Кого он ещё мог любить — замёрзший и отогретый, забывший и вспомнивший, молчащий и говорящий?
Кого он мог любить, если не её? Не сейчас, но потом… Потом мог. Не всё сразу, надо подождать, а это делать княжна умела гораздо лучше, чем все, кого он только знал в своей жизни.
Антонин потянулся, чтобы поцеловать Евгению, и она мягко обняла его руками за шею, прижавшись плотнее. На вкус она напоминала жаркое сумасшедшее счастье, а пахло от неё конфетной сладостью духов и свежим терпким кофе.
— Раз уж мы всё решили, — шепнула она хрипло, когда он оторвался от нее, взбудораженный и улыбающийся, — то лучше помоги мне выбрать цвет платья на приём у Поляковых. Смотри, — она поудобнее устроилась на его коленях и сунула под нос тот самый журнал, что разглядывала парой минут ранее, — зелёное или чёрное?
— Зелёное.
Княжна недовольно зацокала языком.
— У тебя совершенно нет вкуса! Возьму чёрное.
Долохов сжал её сильнее и опустил чернокудрую растрепанную голову ей на плечо, игриво боднув лбом в щеку. Она ударила его мыском туфли по голени и пихнула локтем, не особо ощутимо, но Антон картинно застонал, будто умирал от боли. Евгения обиженно поджала губы и нахмурила светлые брови.
— Нет, возьми зелёное, — пробормотал Долохов, нахально сдёрнул жесткий воротник камзола и жадно поцеловал её в шею. Она поежилась и захихикала, будто ей было щекотно.
— Щекотно! И… Я сказала чёрное! — Евгения ещё разочек ударила его ладонью по предплечью и гневно сощурилась, отпихивая от себя, — а если я сказала, что чёрное, это значит, что будет чёрное!
Шея у неё была белая, гладкая и тонкая. Он мягко погладил костяшками пальцев по затылку и осторожно сосчитал шейные позвонки. Антон вполне мог бы свернуть ей шею прямо сейчас. Но не стал бы.
— Могла бы и не спрашивать.
Она сверкнула сияющими тёмными глазами и потёрлась щекой о его руку, будто ласковая домашняя кошка.
— Могла бы.
— Хамка.
И тогда Долохов не удержался и поцеловал её снова.
До чего же она была хорошенькой!
Автор данной публикации: liset
Евгения. Старшекурсник.
Факультет: Слизерин.
В фандоме: с 2015 года
На сайте с 18.05.19.
Публикаций 76,
отзывов 45.
Последний раз волшебник замечен в Хогсе: 7.02.23
Уникальные в своем роде описания фильмов и книг из серии Поттерианы.
Раздел, где вы найдете все о приключениях героев на страницах книг и экранах кино.
Мнения поклонников и критиков о франшизе, обсуждения и рассуждения фанатов
Биографии всех персонажей серии. Их судьбы, пережитые приключения, родственные связи и многое другое из жизни героев.
Фотографии персонажей и рисунки от именитых артеров
Гарри Поттер
Мальчик-который-выжил, герой войны, основатель од, студент гриффиндора, капитан команды по квиддичу, аврор
Библиотека 
Кубок Хогса 2020 
