В их небольшой студии в Бэлберри всегда было слишком светло и ярко. Хотя именно «слишком» стало не так давно. Когда миссис Уизли развесила зеленые рамки с колдографиями, когда на диване появились подушки в вязаных наволочках, а вместо серых жалюзи на окнах зажглись приветливыми цветами занавески с узорной каймой, Гермионе и Рону это безумно понравилось. Нравился уют, какой всегда бывал только в Норе, по которой они оба так скучали. Но не теперь. Не Гермиона.

Гермиона сидела на полу, подтянув колени к груди. Она водила взглядом по стенам, то и дело замирая; и щурясь, как будто постоянно обо что-то резала пальцы. Телевизор беззвучно вещал о последних новостях. Из одного крана раз в примерно полминуты капала вода, громко ударяясь о дно мойки. Из открытого окна сквозило, отчего штора колыхалась и с холодным шелестом скользила по подоконнику. Гермиона взглянула на неровную вязку пледа с логотипом «Пушек Педдл», который Рону давно связала Молли. Гермиона видела, что Рон исправился и научился сворачивать его перед уходом на работу. Но плед раздражал. Молча дразнил порванными от старости петлями, своей нелепой броской вязью, как будто царапающей серое и гладкое покрывало. Покрывало было хорошее — пусть и самое дешевое, из ближайшего маггловского супермаркета, но зато оно было просто серым, не цепляющим, не вопящим что-то вроде: «Эй, я пережило гоблиново восстание, и тебя тоже переживу!» Оно молчало. И эта благодарная тишина с его стороны вызывала в Гермионе едва ли не тихий восторг.

А еще Гермионе очень нравилось не работать. Стало нравиться. Потому что раньше ей очень хотелось включать голову на полную мощность и решать проблемы. Но теперь... Теперь ее проблема лежала листочком от врача на книжной полке и пузырьком таблеток в ящичке с лекарствами. Этот ящичек уже стал нарицательным. «Гермиона, ты не забыла о ящичке?», «Милая, пара капсул на ночь, ты помнишь? Они в нашем ящичке». Рон заботливо выводил из себя, а она готова была его за это придушить Инкарцеро. А потом, спустя пару секунд — уже себя, за то, что злилась на Рона, который в самом деле старался изо всех сил, чтобы она выздоровела. Хотя он в глубине души не понимал и не принимал эту самую болезнь, потому что для него «болеть» — значило ну хотя бы покрыться сыпью, а не страдать до мути и дрожи от неправильно расставленных чашек.

Обсессивно-компульсивное расстройство. Гермиона не сдержалась и усмехнулась. Откуда оно вообще взялось? Бред. Все кругом бред. Мутный, рябящий, как помехи в телевизоре. От такого укачивало, и таблетки вместе с отсыревшим крекером на завтрак грозились вырваться наружу.

Часы на стене звонко пробили полдень и продолжили царапать стену маятником — часы тоже перекочевали в их квартиру из Норы, с чердака, где были упрятаны в старый чемодан упырем. Они когда-то принадлежали мистеру Уизли, такие большие, в виде совы, у которой на брюшке был циферблат, а вместо полуотвалившегося хвоста — маятник. Сова должна была водить глазами из стороны в сторону и каждый час громко ухать, взмахивая крыльями. Но чары с них давно облетели, как сверкающая пыль с оперения. И поэтому теперь сова молча сверлила огромными глазами старую фотографию родителей Гермионы, висящую на стене напротив. Родители улыбались. Гермионы на этой фотографии не было, но только потому, что тогда ее попросту еще не существовало. Это было лето 1979-ого, ее родители стояли на углу Риджентс-стрит, обнимаясь и хохоча. У папы были просто жуткие усы, от которых Гермиону всегда пробирал смех. Мама была в теплом вязаном свитере, который Гермиона в тот день забрала с собой вместе с этой фотографией. И ничего больше.

Телефон пропищал так резко, что она едва ли не подпрыгнула. От Рона: «Я на рботе. целую. Ой кнопки драккловы. До вечера».

Это хорошо, что он был таким. Во всяком случае, Гермиона отчаянно пыталась себя переубедить в обратном. Правда, когда он листал каналы телевизора, возвращаясь то вперед, то назад, это бесило до сводящих мышц. Ну почему нельзя было листать их ровно один за другим?! Рон выбрасывал мусор, держа пакет одним только мизинцем и закидывая его в бак, как квоффл. Мешок иногда соскальзывал с пальца и с грохотом валился на асфальт. Рон старательно гладил свои рубашки, только под пуговицами не удавалось убрать складки. Заклинание работало так же, как и утюг — водить палочкой нужно было точно. Точность не была среди Роновых достоинств. Неточность добивала болезненное восприятие реальности Гермионы. Этот замкнутый круг сводил ее с ума. И дело было не в Роне, а в каждом предмете, в каждом звуке, который по капле заставлял ее съеживаться. Иногда Гермионе казалось, что она сама — воздушный шарик, в который впиваются разом тысячи тупых иголок. Нет, они его не проткнут. Они будут впиваться в бока, холодить своими касаниями. Но не проткнут. Уж лучше бы...

Наверное, в тот день на работе, примерно месяц назад, Гермиона очнулась от таких же мыслей. Очнулась так, как будто шарик и вправду лопнул. Она не стала спрашивать никого и просто отправилась на прием к ближайшему к Министерству психологу, который направил ее к более сведущему специалисту. Гермиона помнила спокойный и внимательный голос того врача. Мистер Бродшоу. У него в кабинете можно было расслабиться, ведь там не было пледа и часов, не было капающей из крана воды и недоглаженных рубашек Рона. Кругом был серый цвет. И этот цвет, Гермиона была уверена, мог доводить до определенного рода восторгов. Но это был чужой серый цвет. Чужой, а значит — никаких претензий.

В целом, отпуск пошел на пользу — это точно. Гермиона была рада просыпаться по утрам и не собирать в спешке завтрак, не мчаться в Министерство, где все кругом — один сплошной хаос. Но вообще... В последние четыре дня их с Роном квартира стала похожа на миниатюрную копию пыточной камеры. Намного изощреннее, чем крутили в боевиках по телевизору. Убежать прочь? Ну да, и наткнуться на бесконечную пыточную снаружи. Спасали книги, если она читала не вчитываясь. Потому что внимательность в последнее время приносила почти что физическую боль. Гермиона проклинала ОКР, ведь оно отняло у нее последний островок спасения.

Недавно Рон притащил ее старые вязаные шапки и значки ГАВНЭ, предложив отвлечься на что-то легкое. И этот жест вдруг оказался невероятно щемящим, в горле встал комок. Воспоминания разом нахлынули и кончились истерикой и теплыми объятиями Рона. Гермиона ненавидела себя за то, что почти потеряла саму себя.

По телевизору показывали какую-то утреннюю историческую викторину. Ричард Второй. Казнь Анны Болейн. Нет, их было четырнадцать. Отвечать на автомате или угадывать? Вот в чем вопрос. Гермиона тряхнула головой. Женщина на экране верещала из-за неправильного ответа. О, проиграла. Почти как Гермиона. В конце, по традиции, выступление какой-нибудь малоизвестной группы. Ну да. Гермиона услышала галльские мотивы и как-то сама по себе вдруг расслабилась. Музыка иногда все-таки была лучше лекарств. Ирландцы задорно напевали куплеты, а Гермиона завороженно слушала.

Она не помнила, как собрала рюкзак, как надела мамин свитер и свои блестящие ботинки. Она вышла на крыльцо их дома и, вдохнув полной грудью, зашагала на станцию, чтобы успеть на междугородний поезд. До Кингс-Кросса Гермиона добралась за сорок минут, а оттуда отправилась на первом экспрессе до Манчестера. Она спала в дороге. Все два с половиной часа. А потом внезапно купленный билет на самолет до Дублина расставил все по местам. Как она и любила.

* * *

В Дублине было солнечно и прохладно. Магнолии едва зацвели на набережных, обдуваемые ветром с пролива. Откуда-то доносились громкие песни под волынку — развлечения для туристов. Гермиона усмехнулась — она вообще-то тоже турист. Веселый гид зазывал всех в Ньюкасл. Что там такого было? Ну разве что кроме эля, который продавался в супермаркетах? Интерес. Чувство, которое Гермиона успела забыть за время своего «отпуска». Интерес ворвался в нее как глоток того самого эля. Обжигающий, пугающий своим внезапным появлением.
«Автобус до Ньюкасла всего за двенадцать фунтов! Уходит через четверть часа!»
Гермиона похлопала по рюкзаку в поисках кошелька.

* * *

Ньюкасл встретил ее своими арками и мостами, а еще громким весенним гуляньем. Гермиона поймала себя на мысли, что в Лондоне за столичной завесой терялось все то, чему удивлялись люди здесь. Ну и, конечно, рыжих было раза в три меньше.

Отбившись от экскурсионной группы, к которой, кстати, она и не намеревалась приставать, Гермиона свернула в старый квартал. Там, в небольшом переулке, кто-то громогласно распевал залихватские песенки, а еще слышались хлопки в ладоши. Из-за столпившихся вокруг людей, Гермиона сперва даже не смогла различить тех, кто так громко и заливисто пел.

I like my whiskey
And I love to dance
So if you’re feeling as lucky as me, take a chance
And kiss me I’m Irish!

Начался медленный проигрыш. Девушки разразились заливистым хохотом, а мужчины одобрительно засвистели. И когда они немного расступились, Гермиона вдруг увидела среди нескольких музыкантов солиста, в чьем разрумяненном лице и красных ушах она мигом узнала Симуса Финнигана! «Не может быть», — вырвалось у нее перед тем, как она начала пробираться ближе к уличной сцене. Которая, к слову, состояла лишь из нескольких темных бутылок, расставленных вокруг. Наверное, она особенно яростно стала продираться к музыкантам, потому что явно отдавила кому-то ноги. Вокруг послышались недовольные возгласы. На этот шум обернулся разгоряченный Симус. И Гермиона пожалела, что у нее под рукой не оказалось колдофотоаппарата. Глаза его упрямо впивались в лицо Гермионы, а улыбка была едва ли не шире румяных щек. Он засмеялся совершенно смешно и дико: «Хо-хо-хо» — и в тот момент напомнил Гермионе огромного хаунда с виляющим хвостом. Симус в тот же миг скомандовал игравшим товарищам: «Джигу давай!» — и, сорвавшись с места, подскочил к Гермионе, отчего вокруг них толпа встала в круг. Музыка начала наращивать темп до знакомых всему миру скачков... Джига! Трое музыкантов, а вместе с ними и Симус, затянули крепкими мужскими голосами:

Dublin, Milwaukee, Cleveland and Cork
Kerry, Chicago, Armagh and New York
Belfast and Boston, Donegal and dc
Raise you glasses and sing, sing, sing, sing with me!

Едва только допев последнее слово, Симус схватил Гермиону за руки, резво поднял их вверх и... Музыка рванула с места. Толпа смешалась в один сплошной круг оваций, Симус помчался сперва в одну сторону, затем в другую, а после и вовсе начал выписывать настоящие узоры ногами. Гермиона, пытавшаяся уследить за тем, куда ее мчит Симус, внезапно громко захохотала, закинув голову назад. Ветер трепал волосы, в уши, как волны, заливались гул, пение волынки и громкий топот каблуков Симуса о старую каменку. Джига несла, несла прочь от серого цвета, который все еще пытался напугать Гермиону. Но она была сильнее. Симус был сильнее. И может быть, он тоже почувствовал эту силу, потому что раззадорился до такой степени, что под неугомонный гул толпы в последние секунды джиги внезапно схватил Гермиону за талию и крепко и рвано впился в нее поцелуем.

Гермиона опомнилась, когда толпа начала улюлюкать и насвистывать в каком-то непередаваемом умилении. Музыка стихла на мгновение, зато музыканты одобрительно загудели. Наконец Симус, тяжело дыша, с широченной улыбкой оторвался от ее губ и до жуткого смешно взвыл в победном кличе. И с той же улыбкой взглянул на Гермиону. Она молча взирала на него, все еще не осознавая того, что произошло.

— Ой, мисси, давно не виделись, м-м? — Симус хохотнул и пригладил без того короткие волосы.

— Привет, Симус, — Гермиона медленно начала приходить в себя. А вернее, она почувствовала, что вновь возвращается к той себе, что покинула сегодня утром Лондон.

— Ты в порядке?

— Нет.

— Как это? А как же песня?! — Симус нарочито бодро придвинул щеку в ожидании поцелуя. — Поцелуй меня, ведь я ирландец!

Гермиона усмехнулась, внезапно осознав, что ничуть не против того, чтобы поцеловать Симуса еще раз. Или больше. Какая, к дракклу, разница?! Она выдохнула, как будто собиралась с силами. И взяла Симуса за широкую шершавую ладонь.

— Слушай меня. Может, я убегу от тебя сегодня, завтра или через тысячу лет. Но пока я здесь, делай со мной что хочешь.

Симус немного опешил, а затем в невероятном восхищении воззрился на Гермиону.

— Если убежишь — я не стану догонять. Но кто здесь побывал, тот всегда возвращается.