Солнце непривычно ярко заливало комнату светом. Лишь приоткрыв глаза, Гермиона тут же крепко сжала веки. Пересохшую оболочку глазных яблок словно царапнуло песком. Поморщившись, она протёрла глаза кулаками, сильно нажимая, чтобы выдавить хоть немного влаги и избавиться от неприятных ощущений, а заодно прочистить закисшие уголки век. Ну, вот и весна. Первое марта, первый день новой жизни. Жизни без него.

Сегодня Гермиона проснулась мгновенно. Воспоминания пришли ещё до того, как она попыталась открыть глаза. Словно рубильник включили. Словно она и не спала, а всего на секунду задремала. Гермиона приподнялась с постели и посмотрела на ожидаемо пустующее место в ногах. Внутри ощущалась такая же пустота. Что ж, быстровато она смирилась. Гермиона поморщилась от этого чувства, хотя мозг настойчиво твердил, что она просто выплакала все слёзы вчера и её сегодняшнее спокойствие – защитная реакция организма. Открывая окно, она уже знала, что нет смысла выглядывать, но все равно взглянула. Автоматически. Выработанная за много лет привычка. Вдруг пришёл, вдруг ждёт. Слёзы накатили так внезапно, что глаза обожгло. А со слезами пришла злость. Гермиона не могла бы даже примерно сказать на что именно. На несправедливость? На собственное бессилие что-то изменить? Её сознание захлестнуло волной бессмысленной ярости. А мозг беспристрастно констатировал, что это тоже нормально.

***
Зима ушла, приняв свою последнюю жертву, будто так должно было быть. А ведь изначально последний зимний день казался таким чудесным, дела шли наилучшим образом, Гермиона совершенно расслабилась. Беда обычно приходит тогда, когда её совсем не ждёшь. Сообщение Рона под конец рабочего дня в один момент вывернуло мир наизнанку, выбило из неё все чувства. Гермиона замерла, словно Петрификус словила. Так хотелось не поверить, обмануться, хоть на секунду продлить миг неверия, но её прагматичный мозг поверил сразу и безоговорочно.

«Тут это… Твой Живоглот помер».

Коротко и однозначно. Гермиона не знала, быть благодарной за то, что Рон не стал мычать и блеять, или наоборот, нужно было бы обидеться, что не подготовил. Об этом она не думала. Голос ей изменил, но Гермиона все же смогла выдавить из себя вопрос. Отбросив в сторону всякие глупости, вроде, уверен ли он, Гермиона спросила то, что оставалось единственно правильным.

«Как?»

Она хотела спросить, как это произошло, но на продолжение сил у неё уже не хватило. И подсознательно даже знала ответ, хоть и не могла ещё в него поверить. Это было логично и в то же время абсолютно неправильно. Невозможно.

«Машина задавила».

«Он же так аккуратно и осторожно переходил».

«На въезде во двор напротив он лежал. Там где минивен парковался».

На дальнейший разговор её выдержки уже не хватило. Гермиона обессилено опустилась на стул и дала волю рвущимся наружу рыданиям. Было больно. Было обидно. Непонятно чего больше – разочарования или горечи, всё смешалось в один вязкий ком, словно неправильно сваренное зелье. Она плакала, зная, что слёзы ничего уже не исправят. Зная, что нужно принять и смириться. Нужно пойти и увидеть самой, а потом похоронить то, что столько лет являлось неотъемлемой частью её жизни, а теперь стало просто комком шерсти, мяса и костей. Но она не могла встать, потому что ничего не видела. Глаза застило. Не только слезами – воспоминаниями. Она видела его, чувствовала запах его шерсти, мягкие бодания головой. Все их встречи, все мгновения проведённые вместе, рвались в опустевший мозг, будто соревнуясь, какое окажется больнее и ощутимее. Выплакавшись, Гермиона встала, кое-как переоделась и собралась, бесцельно шатаясь по лаборатории и повторяя одни и те же действия. Трижды проверила, что всё выключено, дважды сходила умыться и высморкаться. Наконец, поняла, что оттягивать дальше нечего, и отправилась домой.

Она не воспользовалась камином, решила пройтись пешком. Надеялась, что успокоится, а сама всю дорогу продолжала тихо плакать. Слёзы всё катились и катились, и Гермиона не видела смысла их останавливать. Понимала, что не удастся. Да и не хотелось. Люди спешили по улицам, не замечая её заплаканных глаз. Мирская суета, в которой всем вечно не хватает времени и некогда замечать чужие страдания. Каждому хватает собственных забот. Её это не беспокоило, даже устраивало. Выходя из помещений университета, в котором находилось её нынешнее место работы, Гермиона постаралась избежать внимания знакомых. Тех, кто мог бы что-нибудь заметить. Не было желания рассказывать о своём горе, выслушивать неискренние соболезнования. Не хотелось поймать недоумённый взгляд, мол, глупо скорбеть по коту. Даже если этот кот был куда больше, чем просто кот. Это был её кот. А она принадлежала ему. Рон мог кормить его, мог выполнять обязанности швейцара, но за лаской Живоглот шёл только к Гермионе. К ней и ни к кому больше.

Гермиона не хотела делиться своим горем.

Только сочувствие Рона было искренним. Она окунулась в него, почувствовала, едва только ступив во двор и наткнувшись на его взгляд. То, как он поджимал губу и клонил спину, указывая ей на свернутую калачиком тушку на траве. Гермиона не хотела больше плакать. Она и не заплакала, но задохнулась, подавившись воздухом, будто внезапно разучилась дышать. И нырнула в спасительные объятия Рона, спрятавшись в кольце его сильных рук. Рон не всегда ладил с Живоглотом, но за время семейной жизни научился понимать, насколько важным было ей это существо. Может и не полюбил, но привязался, привык. И потому скорбел вместе с ней.

Погребальную яму вырыли под кустом жасмина. Любимый уголок Гермионы в саду теперь будет хранить её память, её чувства и её боль. Гермиона завернула Живоглота в чистую наволочку, в последний раз погладила плотную шерсть на ещё не успевшем застыть теле. Немного посомневавшись, вынула из сумки припасённое ранее для него лакомство, пристроила к нему в лапы. Хоть и не верила в разные суеверия, но не отдать гостинец показалось ещё более неправильным. Она ведь так хотела сегодня угостить его, радовалась, что Живоглот стал приходить чаще... В груди толкнулось что-то, больно ударило в рёбра, но Гермиона не выпустила это наружу, отключила себе право на страдания. Всему своя мера и место. Обида, не сумев вырваться наружу, притихла и присосалась к кишкам, надеясь хоть таким образом прогрызть себе свободу. Гермиона с натугой подняла обмякшее тяжелое тело Живоглота. Эта мягкость резко подчеркнула его мёртвость – живые коты никогда не бывают настолько расслабленными, а Живоглот и вовсе всегда был сплошным канатом мышц. Гермиона без труда рассталась с его телом. Самого Живоглота там уже не осталось.

Тяжелее всего стало вечером. В рутине бытовых забот Гермиона как-то отвлекалась, отмахивалась от лезущих в голову мыслей. Даже почти искренне улыбалась Рону на его рассказы о прошедшем дне. Это оказалось несложно. Гермиона просто делала вид, что Живоглот снова ушёл в загул, пошёл гулять, как обычно, а утром она откроет окно и увидит его на той стороне улицы, замерзшего и голодного. Но подсознание все равно знало, что никакого «как обычно» уже не будет, что обычной теперь станет пустота за окном. А обида только и ждала, пока Гермиона отправится в постель, и можно будет выползти наружу через её ослабевшее от сдерживаемых рыданий горло. Гермиона очень хотела уснуть и одновременно боялась засыпать, ожидая счастливых воспоминаний во сне. Нет ничего страшнее, просыпаться после таких снов, чтобы увидеть реальную пустоту.

Ей ведь не впервой было принимать чувство потери. Не впервой примерять на себя жизнь без Живоглота. Она уже пару раз заочно оплакивала его, когда тот пропадал на несколько недель и очередной загул казался реальной пропажей. Гермиона даже ходила по окружающим их квартал переулкам, в попытках найти то ли Живоглота, то ли его тело. В те моменты ей казалось, что она уже достаточно смирилась со смертью. Но все равно в ней оставалась какая-то надежда, что вдруг вернётся живым. И он возвращался. Последний такой загул был совсем недавно. Буквально неделю назад Гермиона уже переживала это всё. Но Живоглот пришёл, более того стал приходить по несколько раз на дню. И Гермиона расслабилась, счастливо и беззаботно отпустив все страхи восвояси. Он ведь спал в то утро у неё в ногах. А она погладила его только мельком, даже не осознавая, что это может быть последней их встречей. Спешила, собираясь на работу, а когда Рон спросил выпускать ли Живоглота гулять, то лишь махнула рукой. Даже не подошла, уверенная, что вечером тот вернётся. И Живоглот на неё тоже не посмотрел. Ушёл.

Обида достигла крайней степени выдержки. Вскипела внутри чистой серной кислотой, разъела все внутренности, легкие, сердце, а заодно и душу, и таки выплеснулась в мир, оформившись в конкретную форму вопроса. «Почему?»

«Почему именно сейчас, в этот момент, когда всё стало так хорошо?» Когда Живоглот наконец-то стал приходить чаще. Это она его убила своим эгоистичным желанием видеть его возле себя? Ведь он погиб тогда, когда пришёл домой во второй раз, а мог не появляться до утра, как обычно, и остаться живым. Ведь по утрам движение не было настолько оживлённым. Она виновата. Нет, какая-то рациональная часть мозга все ещё функционировала, не задетая кислотой, осознавала, что её вины в этом нет. Зато взвилась ярость на горе-водителя, появилось желание его найти, наказать. «Как? Как он посмел?» Почему не увидел, не затормозил. Может он ненавидит котов, может нарочно хотел задавить? Гермиона отчаянным порывом мысли оборвала подкрадывающуюся истерику с бесполезными вопросами. Она не хотела никого проклинать, а злость ведьмы порой чрезвычайно опасна. Может и не видел, твердила она себе. Может быть, мучается сейчас так же, не в силах уснуть, от того что натворил. Живоглот мог сам спрятаться под машиной, он часто так делал – не сумел полностью разгадать опасности магловского мира. Мчащихся по проезжей части автомобилей предусмотрительно избегал, а в узких проездах ощущал себя в безопасности. За что и поплатился.

Гермиона устало сомкнула глаза. Обида на мироздание выела её всю без остатка, сыграв тем самым ей на руку. Она выжгла и боль, и все эмоции, и даже мысли. А на их место пришла пустота, почти ласковая, кажущаяся спасением. Отсутствие боли порой уже благодать и Гермиона опустилась в пучину этой благодати, так и не заметив, что уснула.

***
Время не лечит, лишь стирает память. Смерть – неотъемлемая часть жизни, а жизнь, идя своим чередом, регулярно проводит дефрагментацию нашей памяти. Стирает и перезаписывает, стараясь максимально компактно и логично разместить постоянно обновляющуюся информацию на ограниченных просторах мозга. Что-то в процессе теряется, что-то наслаивается на другие события до тех пор, пока не потеряет собственную значимость. Гермиона постоянно напоминала себе об этом, когда к ней неожиданно подкрадывалось очередное воспоминание о Живоглоте, перебивая дыхание и наворачивая слёзы на глаза. Сначала она старалась вспоминать только хорошее, но от осознания, что подобного больше не будет, становилось так горько и тошно, что омрачало и счастливость тех воспоминаний. А Гермиона не хотела их омрачать. Поэтому предпочла вовсе ничего не вспоминать и не думать. Отгоняла каждую навязчивую мысль ещё на подступах, не давая ей толком оформиться. Читала, смотрела фильмы. Работала, решала сложные задачи. И только изредка для проверки позволяла самой выбрать воспоминание, которому будет позволено остаться в памяти. Без мыслей, лишь образы – самые теплые и светлые. Засекала секунды до момента, когда передавит горло, и отбрасывала видение раньше, чем слезные каналы успевали сформировать и выделить влагу. Дрессировала своё сознание, чтобы осознанная привычка перешла в рефлекс. И одновременно пыталась избавиться от привившихся ранее рефлексов.

Тяжелее всего было разучиться искать глазами. Возвращаясь домой с улицы, Гермиона постоянно автоматически сканировала взглядом близлежащие территории, искала рыжую тень. Начинала это делать намного раньше, чем успевала осознать что именно делает. Раньше, чем успевала вспомнить, что можно уже не искать. И даже уже всё осознав, с трудом заставляла себя перестать. И сильно пугалась, если вдруг находила. Подсознание так хотело её утешить, что спешило принять за Живоглота то яркую охапку листьев, то соседского обычного кота.

В доме тоже было не легче. Выходя из камина, Гермиона ловила себя на том, что первым делом бросала взгляд на любимое спальное место Живоглота. Но всё же постепенно Гермиона начала привыкать к его отсутствию. И с каждым днём пустота на одеяле приносила всё меньше разочарования, а воспоминания уже не вызывали резких вспышек боли. Дрессировка сознания определённо давала успешные результаты. Гермиона, как могла, прогоняла тоску, и та ушла, затаилась где-то настолько глубоко, что порой Гермионе становилось даже страшно – уж не слишком ли бесчувственной она стала. Не перестаралась ли с отталкиванием боли. И тут же ощущала её тяжелое и мрачное шевеление внутри, осторожное царапанье – я тут, тут, не беспокойся.

«Только дай мне повод, ослабь контроль, и я выберусь-выплеснусь-вытеку. Заполню всё место и мне будет мало».

Гермиона закрывала глаза, судорожно вдыхала и делала медленный выдох. Всем приходится рано или поздно терять кого-нибудь родного. Гермиона не собиралась давать волю боли. Пока что её устраивала пустота. В ней успокаивающе слышался шорох мягких лап, гортанное мурлыканье. В ней светились знакомые глаза. Никто не застрахован от потерь. И нужно уметь их пережить.

А на смену пустоте придёт тепло. И буйно расцветёт жасмин.