Когда папа ушел от мамы, мне было одиннадцать, а маленькой Ники – почти шесть. Мама – спокойная, холодная, как будто мраморная, – закрыла за папой дверь, повернула тонкими пальчиками ключ в замочной скважине и вдруг прислонилась лбом к косяку, разрыдалась и начала медленно оседать на пол. Мне было одиннадцать, я обнимала маму своими маленькими ручонками, гладила ее длинные серебристые волосы, вытирала пальчиками соленую воду с ее щек и думала, что теперь уже никогда не будет как раньше.

Когда папа ушел от мамы, она перестала ходить в Гринготтс, не в силах встречаться с ним каждый день. Она собирала свои прекрасные волосы в тугой пучок, выпивала полстакана успокоительного зелья утром и постоянно пересаливала завтраки. Она все так же читала нам с Ники сказки на ночь, заплетала мне косички и мазала заживляющим бальзамом разбитые коленки сестренки. Вот только мне кажется, мама совсем не спала в те дни.

Был июнь, на улице стояла невыносимая жара, а мама все куталась в растянутые свитера. Она постоянно мерзла, и никакие дополнительные согревающие чары не помогали. Вечерами она садилась в старое папино кресло и смотрела в окно. Думаю, она ждала, что он вернется. Ведь и на минутку не снимала обручального кольца. А я приходила к ней, садилась возле на ковре и обнимала ее ноги. И рассказывала. И плевать, что рассказывать было не о чем, ведь друзей у меня не было, кузины еще слишком малы, а других детей я не знала. Плевать. Главное было говорить. О своих снах и мечтах, о том, как наша кошка принесла мне в комнату пойманную мышь, о том, как море меняет свой цвет и сколько звезд я видела прошлой ночью из своего окна. Главное было говорить, чтобы мама хоть немножко отвлеклась. Она перебирала своими тонкими изящными пальчиками мои волосы, смотрела на меня и улыбалась. От этой улыбки было нестерпимо больно.

И я пообещала себе, что никогда не влюблюсь.

А потом мне пришел конверт, подписанный изумрудными чернилами. Меня приглашали в Хогвартс.

Мама внимательно прочитала письмо, и ее лицо просветлело. «Викки, завтра мы идем в Косую Аллею», – прошептала она и улыбнулась – по-настоящему. В ту ночь не спала уже я.

Утром на кухне меня ждало чудо. Мамочка – в изумительной красоты голубой мантии, с красиво уложенными вьющимися волосами и горящими глазами – собирала в дорогу счастливо смеющуюся Доминик. А потом мы гордо шагали втроем по Косой Аллее, я держала мамину руку, а она победно улыбалась всем вокруг. Мы купили мне волшебную палочку, – клен и волос фестрала – школьные мантии, учебники, котел... Но самое главное – мне купили сову! Величественный черный филин сам сел ко мне на плечо, он сам меня выбрал!

И мы кушали мороженное в кафе Фортескью, а мама смеялась, смотря на личико Ники, перемазанное шоколадом. И все было как раньше, пока...

— О-о-о, миссис Уизли, ой, простите, мисс Делакур, все никак не привыкну, знаете ли, прекрасно выглядите, можно возле вас присесть? Ой, это детишки ваши, да? В Хогвартс собираете? Девочка, такая милая, красавица – вся в маму, только вот глаза отцовские. На какой факультет хочешь, дорогуша? Наверняка на Гриффиндор, ведь все ваши родственники там учились... Миссис Уизли, ой, простите еще раз, мисс Делакур, а почему я вас так давно не видела? Все ли у вас хорошо? Как пережили развод с мужем? Может, уже есть на примете кто другой? А кольцо, я вижу, вы не сняли. Или это новое? Вы снова обручены? Знаете, мои читатели будут так рады узнать все подробности! Сами понимаете, распад семьи героев войны – это так волнительно... — мама бледнела все больше и больше, а полноватая кудрявая тетка все сыпала вопросами. Я настороженно переводила взгляд с одной на другую, не зная, что делать. В конце концов мама поставила чашечку кофе на стол дрожащей рукой и произнесла очень-очень ровным голосом:

— Виктория, Доминик, закройте уши, — сестренка зажала уши ладонями, еще и глаза зажмурила. А я нет.

Мама сыпала ругательствами, перемешивая английские и французские, мама говорила долго и витиевато, мама гордо вскидывала голову и смахивала рукой непослушную прядку волос с лица. А потом наградила тетку Летучемышиным сглазом, схватила нас за руки и аппарировала домой.

Аппарировала, отправила нас по комнатам, упала на пол и разрыдалась.

Я обнимала растерянную и грустную Доминик, шептала ей о том, что все будет хорошо, что все образуется, что мама завтра обязательно снова будет веселой. Я шептала это все на ушко младшей сестре и сама себе не верила.

Мама снова куталась в красные вязаные свитера с буквой «Б» на груди, собирала волосы в пучок и смотрела в окно. Мама часто доставала семейный альбом и смотрела старые колдографии. Мама плохо спала и пересаливала завтраки пуще прежнего. Когда я застала ее рыдающей над старым свадебным платьем, решила действовать.

Я отправила своего филина к тете Гермионе, ведь тогда знала только одного колдомедика.

Они прибыли все трое – Гермиона, Рон и Гарри. Долго о чем-то разговаривали с мамой, потом Гермиона долго маму осматривала. После говорили уже втроем – за закрытыми дверьми. Я прижималась ухом к замочной скважине, пытаясь услышать хоть что-то, но до меня долетали только обрывки фраз: «Впервые... Я не понимаю... как при сотворении хоркрукса, только ни одна из частей не покинула тело... Гарри, ты с ума сошел... Нет, я так не считаю... я по-прежнему уверена – выход есть всегда...»

Когда дверь распахнулась, они вышли из комнаты – растерянные, уставшие, напуганные, но скрывая всё это, и я поняла: дело дрянь.

— Что с мамой? — взрослые переглядывались беспомощно и смотрели на меня, маленькую, и в глазах у них было столько жалости, что от этого становилось дурно. Они молчали.

— Что с мамой? — настойчиво повторила я, нахмурив брови. Тетя Гермиона тяжело вздохнула, потерла переносицу и опустилась на колени, чтобы наши глаза были на одном уровне.

— Викки, у твоей мамы… — она запнулась на мгновенье, бросила взгляд на друзей и снова посмотрела на меня: — Викки, у твоей мамы разорвана душа. — Сердце замерло, а воздуха в груди как-то резко перестало хватать. Всех моих сил едва хватило на то, чтобы спросить:

— Как ей помочь?

— Любить ее надо. Сильно-сильно. Понимаешь, Викки? Любить... — я кивнула, развернулась и ушла в свою комнату.

А вечером мой филин уносил из Ракушки письмо с отказом от обучения в Хогвартсе и подделанной маминой подписью.

Мне было одиннадцать, я приходила вечерами к маме, садилась возле нее и обнимала ее ноги. И говорила. О чайках, которых я так люблю кормить, о невероятно красивой картинке, что сегодня нарисовала Доминик («...а может она станет художницей, как ты думаешь, а, мам?...»), о том, что сегодня впервые у меня получилось поднять листик бумаги с помощью Вингардиум Левиоса. Я рассказывала о том, что облака над морем часто бывают похожи на лошадей, о том, что нашла недалеко от нашего дома странный большой камень с надписью, почти стёртой временем: «Здесь лежит Добби, свободный эльф». Я шептала: «Я люблю тебя, мам», а она улыбалась больно и перебирала тонкими пальчиками мои волосы.

Осень пришла к морю, приведя за собой туманы и промозглый воздух. Ники скучала и вредничала, но к нам все чаще привозили целую толпу кузин – вечно занятые Поттеры и Уизли сгружали на нас с мамой своих детей. Это было хорошо. Доминик носилась с друзьями по дому, хохоча и дурачась. Мама носилась за ними, пытаясь спасти вазы и чашки, лицо ее светлело, а руки больше не дрожали. К вечеру она разгоняла малышню по комнатам, привычно садилась в старое продавленное кресло, да там и засыпала. Мне оставалось только укрывать ее пледом и целовать осторожно в щеку. Мама ухаживала за малыми и становилась почти живой. Вот только завтраки она все равно безбожно пересаливала.

А ночами мне снился Хогвартс. Древний замок, высокие башни и старинные стены. Мне снился потолок Большого Зала, отражающий небо. Мне снились факелы и лестницы, что двигались сами по себе. Мне снилось Черное озеро и Темный лес, привидения и говорящие портреты, оранжереи и домик лесничего. Мне снилось все, о чем я прочитала в «Истории Хогвартса». Мне снилось все, о чем я мечтала.

Мне снилось все, чего у меня никогда не будет.

Я училась по книгам, училась упорно и настырно. По моей комнате летали бабочки, трансфигурированные из листков бумаги, замки на окнах открывались только Алохоморой, а кошка то и дело страдала от Петрификус Тоталус. Мама только улыбалась, оживляя в очередной раз пушистую любимицу.

В ноябре зарядили дожди, малышню забрали по домам, и в Ракушке снова стало уныло. Я раскрасила стены в гостиной, но мама только нахмурилась и вернула как было – нежно-персиковый и красные узоры.

Вечерние посиделки не прекращались. Мама одевала все больше вязаных свитеров и никак не реагировала на мои предложения посетить бабушку во Франции, зато попытка выбросить старые папины вещи была воспринята в штыки.

А потом заболела Доминик.

Малышка температурила и хлюпала носом, ей снились кошмары и она совсем не хотела есть. Мама не отходила от нее ни на минуту, она похудела и извелась, но, черт возьми, она была живой! Не фарфоровой куклой с несчастными глазами, а мамой, моей мамой – почти такой же, как когда-то! Мама выхаживала Ники, а я с легкой завистью смотрела на горы самодельных открыток «Выздоравливай скорее!», которыми засыпали сестру многочисленные мелкие Поттеры и Уизли. Мне никогда не присылали самодельных открыток. У меня не было друзей.

Ники поправилась за две недели. А на Рождество мы все-таки поехали во Францию.

Я люблю Шамони. А зимой, на Рождество, городок превращается в настоящее чудо. Заснеженный Монблан и Арв подо льдом, снежные бои два на два (мы с мамой против Ники с тетей Габриэль, старшие против младших), вкуснейшая выпечка бабушки и веселые, чуть ехидные шутки дедушки – как будто яркая вспышка, будто фейерверк на темном небе. И мамина улыбка – как будто прежняя, настоящая, искренняя.

А ночами мне снился украшенный рождественскими елками Большой зал.

Возвращение в Англию, к промозглому морскому туману и холодной Ракушке, было подкрашено свежими впечатлениями и яркими воспоминаниями. Я хватала маму за руку и шептала: «Мамочка, мамочка, ведь скоро весна, а весной всегда легче, весной жить хочется!» Мама обнимала меня и целовала в макушку, мама улыбалась едва заметно и глаза ее светились. Она мне верила.

Весна и вправду пришла. Море все еще было холодным, но уже манило, и я сбегала туда читать и практиковаться, солнышко припекало уже ощутимо, а небо стало таким ослепительно-синим, что долго смотреть на него не было сил. Пролетел быстро март, начинался апрель. Близился мамин День рождения.

Мой филин, скучавший без поручений столько месяцев, за первые апрельские недели налетался на год вперед. Я рассылала приглашения всем, кого знала. Гарри и Джинни, Гермиона и Рон, бабушка Молли и дедушка Артур, Джордж и Анжелина, Перси и Пенелопа, Виктор Крам, тетя Габриэль, бабушка Апполин и дедушка Гюстав, Луна, Невилл... Даже дядя Чарли из Румынии обещал приехать. Я хотела сделать маме праздник. И я просила о помощи.

Вместе с Гермионой мы выбрали маме платье – нежно-золотистое великолепие на тонких бретельках захватывало воображение так, что не хватало воздуха. Бабушка Молли наготовила разнообразных вкусностей, а что придумала Джинни, чтобы выманить маму в Лондон на несколько часов, для меня тайна, покрытая мраком – до сих пор.

Но когда они вернулись домой и наткнулись на кучу воздушных шариков, цветы и веселую орущую толпу, мама на некоторое время потеряла дар речи. Я даже испугалась на минуту, что ей не понравилось. Но когда лицо её осветила улыбка, – настоящая! – от сердца отлегло. И мы обнимались долго-долго-долго-долго, и я снова и снова шептала ей на ухо, что «люблю тебя, мамочка, очень сильно, люблю, люблю, ты мне веришь, правда?» И она смеялась – громко, заразительно, чисто. Голос ее отражался от стен Ракушки, разлетаясь по комнатам, и вместе с ней смеялись ее друзья.

А вечер был прелестный. И мама в подаренном нежно-золотистом платье, танцующая с дядей Чарли, и малышня, носящаяся под ногами с явными намерениями что-то разбить, и подвыпивший дядя Гарри, желающий на спор пойти поплавать («Герми, ты что, думаешь, мне слабо?» — «Нет, Гарри, просто двенадцатое апреля и на улице плюс семь...»), и даже мальчишка со странными синими волосами, что поглядывал на меня из угла. А вечером, когда все, кто был в состоянии, аппарировали домой, а кто не был, заснул мертвецким сном прямо в гостиной (дядя Гарри вырубился первым, а тетя Джинни только махнула на мужа рукой, как будто говоря: «Да пусть спит, хоть плавать не рвется»), мы с мамой вместе отлеветировали гостей по комнатам и улеглись спать. Втроем. Под одним одеялом. Ники потребовала сказку, мама что-то ей рассказывала, а я только сильнее прижималась к ней, мечтая, чтобы этот день никогда не заканчивался.

Когда я проснулась утром, ни мамы, ни Доминик в спальне уже не было. Я быстро спустилась вниз, на кухню, и застала там обеих. Мама и сестренка, похожие, как две капли воды, с открытым ртом слушали рассказы дяди Чарли о драконах.

— Доброе утро, — улыбнулась я. — О драконах рассказываете? А я никогда их не видела.

— А посмотреть хочешь? — улыбнулся в ответ Чарли.

— Я хочу, я хочу! — завизжала радостно Ники. — А ты нас пригласишь к себе, дядя Чарли, пригласишь?

— Отчего же не пригласить... Приглашу. Если будешь себя хорошо вести...

...Первая сова прилетела где-то в середине мая. Писал мне какой-то Тедди Люпин. Писал о том, что он гриффиндорец и что учится на третьем курсе, что увидел меня на Дне рождения «тети Флер» и подумал, что мы могли бы стать друзьями. Спрашивал, не сквиб ли я, а если не сквиб, то почему он никогда не видел меня в школе. Писал, что очень любит море и что у нас прекрасный дом. И еще признался, что он на самом деле крестник дяди Гарри, и что это именно Поттер-старший рассказал ему, кто я такая. Соблазн ответить был очень велик. Ну и что, что у него синие волосы и он на два года старше меня. Ну и что. У меня никогда не было друзей. И так хотелось иметь хотя бы одного! Пусть и синеголового.

Мама как всегда сидела в старом кресле и смотрела в окно. Она задумчиво касалась пальцами кольца, прокручивала его на безымянном пальце левой руки, поглаживала нежно-нежно. На коленях у нее лежал пергамент. Она о чем-то думала.

— Мама, — начала я, пристраиваясь у ее ног на ковре. — Мама, а ведь не важно, как человек выглядит, правда?

— Не важно, — согласилась мама и вздохнула как-то совсем тяжко.

— И если мне предлагают дружбу, надо ведь ее принять, да? — мамины пальчики начали перебирать мои волосы, сплетая и расплетая косу.

— А кто тебе дружбу предложил?

— Тедди. Тедди Люпин, — я вздохнула и повернула голову к маме. Она улыбнулась.

— Он хороший мальчик.

— А кто тебе написал?

— Чарли. Приглашает в Румынию.

— Поедем?

— Увидим...

Я отправила филина с письмом совсем уже ночью. И начала ждать ответа. С первой минуты.

А летом мы поехали к драконам. То есть, мы поехали к дяде Чарли, конечно, но какое там общение с родственниками, когда вокруг – огромные, величественные, страшные, но такие захватывающие существа! Пламя и чешуя, желтые злые глаза и большие крылья – драконы притягивали к себе лучше любых манящих чар. Доминик тут же заявила, что будет драконологом, на что мама ответила коротко и ясно: «Только через мой труп».

То лето было наполнено огнем и горами. То лето было наполнено письмами от Тедди и запахом хвои. То лето слишком быстро пролетело.

И опять потянулись дождливые дни. Я штудировала учебники и превращала кошку в тарелку, мама куталась в свитера и готовила завтраки (соли в них стало чуть-чуть меньше).

Мне и дальше снился Хогвартс. Темные коридоры и рыцарские доспехи, потайные ходы, поле для квиддича и деревушка Хогсмид. А еще нет-нет, да и мелькнет где-то синяя макушка.

На Рождество Тедди приехал в гости. И оказалось, что волосы у него уже зеленые. Я хотела спросить, что с ним, но не решилась – было мучительно стыдно. Да и вообще общаться с Тедди вживую, вот так, когда его глаза близко-близко, было как-то неловко. Я, наверное, просто не привыкла к такому общению. Но шутил Люпин хорошо, и смеяться с ним было легко. А это уже что-то, правда?

...Мама читала письмо, а я уже в четвертый раз трансфигурировала многострадальную кошку в кувшин. За окном начинался март, а море штормило, и до Ракушки доносились звуки тяжелых ударов волн о берег.

— Мам, тебе ведь дядя Чарли нравится? — мама подняла на меня свои огромные голубые глаза, полные удивления.

— Дуреха, да? — спросила с сомнением.

— Ну, письмо же ты от него читаешь... — кувшин снова стал кошкой, и та попыталась сбежать в другую комнату.

— От него, но это ничего не значит. Мы с ним просто друзья.

— Ага, как же...

— Много ты в таких вещах понимаешь!

— Мне уже тринадцать, мам. Что-то да понимаю.

— Чарли просто милый и добрый, он просто любит со мной общаться. Не забывай, что он брат твоего отца...

— Мой отец настоящий сукин сын, — выпаливаю я, и мама содрогается, как от удара.

— Виктория, — и голос у нее дрожит, и от него в комнате становится ощутимо холоднее. — Никогда больше не смей говорить о своем отце в таком тоне. А сейчас ступай к себе.

Я нерешительно поднялась и вышла из комнаты. Лишь на пороге обернулась, но того, что я увидела, было достаточно, чтобы во мне что-то оборвалось. Мама сидела в старом кресле, смотрела в окно и целовала золотое кольцо на безымянном пальце. Мама снова плакала.

И я бросилась к ней, к моей бедной мамочке с разорванной душой, принялась целовать, извиняться, вытирать соленую воду с ее щек, совсем как тогда, два года назад. Я чувствовала себя последней дурой, ведь, видимо, ею и являлась.

А на следующий день приехал Чарли.

...Тедди писал часто, Тедди приезжал на каникулах, Тедди приглашал к себе. Тедди хранил мои дурацкие девчоночьи секреты и заставлял своими шутками смеяться до слез. Тедди первым поздравил с четырнадцатилетием и подарил то, о чем я давно мечтала – старый том «Защита от темных сил. Углубленный курс». Тедди в Хогвартсе снился мне все чаще.

А в Ракушке все чаще бывал Чарли. Он заваливал Доминик книгами о драконах, а та бросалась ему на шею, как только он ступал на порог нашего дома. Мама, видя такую любвеобильность, только хмыкала и приглашала гостя войти. Они, бывало, долго пили чай в гостиной, разговаривая и смеясь. Смех у Чарли низкий, а у мамы – звонкий, и когда они смеются вместе, это слышит весь дом. Я только ухмылялась в своей комнате, когда из-за стены слышался такой хохот, и возвращалась к попыткам вызвать Патронуса. Не получалось ничего, кроме легкого серебристого облака.

Стук в дверь стал неожиданностью – мы никого не ждали. Мама и Чарли переглянулись, а я пошла открывать. Открыла – и потеряла на мгновенье дар речи. Он стоял, засунув руки в карманы мантии, такой же, как и три года назад – с длинными рыжими волосами, собранными в хвост, с серьгой в ухе и шрамами на лице. Он стоял на пороге нашего дома и смотрел на меня прямым долгим взглядом.

— Ну привет, Викки, — и знакомый с детства хрипловатый голос его ничуть не изменился. От возмущения и злости я только и смогла выговорить:

— Что ты здесь делаешь?

— Пришел увидеть маму, — он пожал плечами, словно это было так естественно – прийти увидеться с мамой, словно они каждый четверг встречаются и болтают, словно это не он ушел три с половиной года назад, не отозвавшись и словом с тех пор.

— Убирайся, — прошипела я.

— Ну что ты, дочь, успокойся...

— Убирайся, или я шибану тебя Непростительным, и молись, чтобы это был Круциатус, — я не помню, как палочка оказалась в моей руке, я помню только его глаза, полные удивления.

— Да ты и в школу-то не ходишь, откуда... — он не успел договорить, потому что я резко прервала:

— А ты попробуй, сунься.

— Собственного отца, Вик? Ты ударишь Непростительным собственного отца? — он смотрит с сомнением и недоверием, он выжидает.

— У меня нет отца. Он умер, знаешь ли, три с половиной года назад. Жаль, что ты не смог приехать на похороны. А теперь – убирайся.

Он постоял еще минуту, смотря мне в глаза, сверля меня взглядом. Потом дизаппарировал, а я вернулась в дом на негнущихся ногах.

— Все в порядке, Вик? Кто это был? — голос мамы звенит от беспокойства, и я только махнула рукой:

— Цветочница, мам, не обращай внимания, — и почти убежала к себе в комнату. Руки дрожали, но я все-таки написала кривыми буквами короткую записку и отправила филина с письмом в Хогвартс.

Как Тедди удалось сбежать со школы — не имею ни малейшего понятия. Это не важно. Важно только то, что через несколько часов я рыдала в его объятиях.

…Мой пятнадцатый день рождения проходил как-то сумбурно. С утра забежала Ники и завалила меня всю сладостями из «Сладкого королевства», потом вбежала мама, расцеловала в обе щеки и подарила платье – легкое и воздушное, зеленое, словно море. Чарли тоже пришел, преподнес сумку из драконьей кожи. Потом ко мне весь день мотались камином многочисленные Уизли, а за ними и Поттеры, а за ними и Делакуры... А к обеду появился Тедди.

У него фиолетовые волосы (и я уже знаю, что волосы он не красит, а они просто меняют свой цвет от настроения) и голубые глаза, у него неряшливо расстегнутая школьная мантия (опять сбежал, и как только это ему удается?) и книга в руках.

Книга – для меня. «Как защититься от Непростительных», коллекционное издание. Я крепко его обнимаю, а потом мы сбегаем к морю. Мы кормим чаек и разговариваем, мы бродим побережьем и смеемся. Сколько времени прошло? Да разве кто-то считал? Начало сентября – тепло, да не очень, моего нового зеленого легкого платья уже не хватает для тепла, и Тедди отдает мне свою мантию – я хоть на пару часов почувствую себя гриффиндоркой. Сегодня – День рождения. Сегодня – можно. И я уже думаю рассказать Тедди о своем сегодняшнем сне, – как будто я опять маленькая, сижу на табурете в Большом зале, а на голове у меня Сортировочная Шляпа и она отправляет меня на Гриффиндор – я уже поворачиваюсь к нему, раскрыв рот, но вдруг происходит что-то странное.

Тедди решительно обнимает меня и касается губами моих губ. И это обжигающе. Я закрываю глаза, и Тедди целует уже смелее, голова начинает кружиться, и...

«А вдруг бросит?» — спрашивает настороженно внутренний голос, и я содрогаюсь. «А вдруг бросит?» — голос звучит уже увереннее, и я отрываюсь от парня, упираюсь ладошками ему в грудь. «А вдруг бросит?» — голос в голове торжествует, и я поднимаю на ничего не понимающего Люпина глаза, полные слез, и шепчу: «Извини, Тедди, извини. Нам нельзя».

И я сбегаю. Я убегаю от моря и растерянного Люпина, бегу к дому, а в голове стучит: «Бросит, бросит, бросит...»

Я вбегаю в дом и вижу, как Чарли целует мою маму. И назад, на улицу, я выхожу уже на цыпочках, тихо-тихо, чтобы не помешать.



Мне было пятнадцать, я сидела на утесе и смотрела на море. Сентябрьская ночь обнимала меня, бриз ласкал мои щеки и высушивал слезы. Я все еще куталась в гриффиндорскую мантию и без конца твердила: «Прости меня, Тедди, прости, прости, прости...». И вдруг увидела внизу, на берегу, светлую фигурку.

В длинном светлом платье, с распущенными волосами, у самой кромки воды стояла моя мама. Долго-долго она смотрела на темное море, лишь потом подняла руку и бросила что-то в воду. Развернулась и пошла по направлению к Ракушке – словно фея из сказок, которые так любит Ники. Она шла – и светилась вся изнутри, моя мамочка с исцеленной наконец-то душой.

Я знала, что забрало сегодня море. Там, на дне, вечно будет покоиться золотое обручальное кольцо.

...Мне двадцать один год, я учусь в Школе Авроров под руководством дяди Гарри, который гоняет меня так, что мама не горюй. Я исправно посещаю все занятия, упражняюсь в маскировке и защитных заклинаниях. Я пишу письма Ники в Хогвартс, а маме и дяде Чарли – в Румынию. Я возвращаюсь вечерами в свою Ракушку, кормлю нашу старую кошку, сажусь в старое кресло в гостиной и читаю. Иногда выхожу к морю – на тот самый утес – и кормлю чаек. Мне двадцать один год и я вполне довольна своей жизнью.

Вот только Хогвартс мне по-прежнему снится. А еще нет-нет, да и мелькнет синяя макушка в конце коридора.