Джинни теплая, солнечная, Джинни пахнет летом и яблоками. Она смеется звонко во весь голос, голову назад запрокидывает, она пальцы свои с твоими переплетает, и тебя всего вдруг накрывает такая безумная, шальная, оголтелая волна нежности, что хочется сгрести ее, маленькую, хрупкую, худющую в охапку, прижать к себе сильно-сильно и не отпускать никогда уже, не отходить от нее дальше, чем на два шага. У Джинни глаза сияют, в них искорки озорные пляшут, а ресницы чернущие дрожат.

— Гарри, — говорит она, смеясь, — хватит пялиться на меня, будто впервые видишь!

Ты киваешь, как китайский болванчик, улыбаешься, но взгляда не отводишь, и тогда Джинни краснеет едва заметно и чтобы скрыть это, целоваться лезет. И плевать, что на платформе 9¾ полным-полно народа, что смотрят на вас если не все, то почти все. Плевать – ведь пальцы ваши переплетены, губы у Джинни мягкие и теплые, а чтобы не видеть этих людей, глаза можно закрыть.

А первое сентября – в насмешку, не иначе! – совсем еще летнее, и солнышко яркое-яркое в высоченном голубом небе, и совсем не верится, что уже осень, что совсем скоро не спастись будет от дождей и туманов. У Джинни в волосах запутался август, и кажется, лето не закончилось, а перрон этот – лишь сон, иллюзия, и не уедет Джинни никуда через десять минут, тебя одного оставив. Ты отгоняешь от себя эти мысли, вокруг тебя – лето, и Джинни твоя все еще рядом, смеется, целует, светом своим тёплым окутывает с головы до ног.

— Я тебе писать буду, — выдыхаешь ей в ухо, а она хмурится сердито:

— Поттер, ты оборзел!

Удивленно смотришь в лицо ее, каждую веснушку стараясь запомнить.

— Это еще почему?

— А тайные ходы для кого придумали? А мантию-невидимку? Так что никаких писем, я все равно не умею отвечать подобающе, лабуду там всякую романтическую на сто двадцать пять страниц разводить. Чтобы собственной персоной ко мне являлся каждое воскресенье, понял? Путь в гостиную Гриффиндора еще не забыл, думаю. А пароль я тебе, так уж и быть, вышлю…

Ты хохочешь, не обращая внимания на заинтересованные взгляды и киваешь – так и быть, родная, буду пробираться к тебе каждое воскресенье, и лабуды романтичной на сто двадцать пять страниц мне не нужно, лишь бы ты улыбалась так же искренне, и так же за руку меня держала.

Первое послевоенное лето столько всего принесло вам обоим – не забудется, не сотрется еще долго. Это Джинни сейчас смеется-улыбается, а ночью часто просыпается в слезах, в комнату к тебе приходит, сворачивается клубочком у тебя на коленях, шепчет испуганно: «Мне снова снился Хогвартс, и брат с глазами застывшими, и… и ты на руках у Хагрида…» Сердце твое от боли кровью обливается, потому что и ты – помнишь, и прижимаешь тогда ее к себе, чтобы защитить от страшных снов, от навязчивых призраков прошлого, волосы ее гладишь, шепчешь: «я здесь, я рядом, и никогда, слышишь, никогда это больше не повторится…» Она засыпает снова, дышит спокойно и размеренно и смешно сопит, а ты всю ночь и пошевелиться боишься, чтобы движением неосторожным солнышко свое теплое не разбудить.

Днём тёмные сны отступали, и вы заново учились дышать, смеяться учились, жить дальше. С Роном и Гермионой бродили вместе, на озеро купаться бегали, ныряли в прозрачную холодную воду, и всегда выплывали – к ветру, к солнцу, к воздуху. И всегда – вместе, всегда – рядом, что бы ни было. Так легче. А боль, на четверых поделенная, уже и не боль совсем, а так, четвертушка.

Джинни на носочки поднимается, губами своими нежными твоих губ касается, целует ещё раз, и в поезд заскакивает.

— В воскресенье, не забудь! — кричит уже из окна, а ты улыбаешься и рукой ей вслед машешь. Перрон заволакивает дымом и паром, и не видно уже ничего, и где-то там всё дальше ускользает от тебя твое солнце.
* * *
Джинни быстрая, резкая, изворотливая, Джинни носится на метле над полем, молнией рыжей бросается к кольцам противника и такие кренделя в воздухе выписывает, что у тебя внутри все замирает от восторга и страха. Ты на трибунах сидишь, свое отыграл уже, а вот девочка твоя все еще летает, один за другим квоффлы метко в кольца посылает. У Рейвенкло нет шансов, посыпались уже, не отыграться, их уже даже пойманный снитч не спасет. А Джинни летает, и ветер ей волосы треплет, и глаза, наверное, от скорости сумасшедшей слезятся… И тебе хочется к ней, туда, в небо неестественно-синее, полетать вдвоем, носиться с ветром наперегонки солнцу осеннему навстречу!

Мадам Хуч дает финальный свисток, новый ловец Гриффиндора поймал-таки изворотливый крылатый мячик, и Рейвенкло проигрывает почти всухую. Игроки спускаются на поле, и ты бежишь быстро-быстро к ним, чтобы поскорее рыжую свою обнять. И она на шею тебе бросается, хохочет громко, и на щеках ее азартный румянец, и губы обветренные щеки твоей касаются. Радость ее тебе передается, и самому хочется вопить от восторга, поднять ее на руки и кружить, кружить, кружить… Джинни у тебя совсем легкая, все никак не отъест потерянные за прошлый год килограммы, и таскать ее на руках можно – хоть вечность.

И вы все-таки задерживаетесь, отстаете немного от команды, чтобы полетать вдвоем.

— Гарри, а давай наперегонки! До Запретного леса! Кто проиграет – тому желание исполнять придется! — Джинни лукаво глазищи свои карие щурит, и ты загораешься идеей – уже кучу желаний разных для солнечного зайца своего придумал! Вы мчитесь туда, к лесу темному, и пальцы немеют от напряжения, стискивая древко метлы. Поддаваться девушке совсем не хочется, да и не поймет она, если поддашься – обидится. Вы летите почти наравне, но твоя «Молния» всё же быстрей, проворней ее «Кометы», и ты опережаешь Джинни на полкорпуса. Вот уже так близка победа, до кромки Запретного леса – рукой подать, и в голове уже десятки желаний роятся, как вдруг…

— Гарри, я люблю тебя, ты знаешь, да?! — кричит Джинни во все горло, и от неожиданности ты притормаживаешь, а она смеется радостно и мимо проносится – и не догнать уже, никак не догнать.

Когда ноги твои касаются земли, Джинни провозглашает торжественно ликующим голосом:

— Будешь сегодня в гостиной на празднике «В лесу родилась елочка» на столе распевать! — а ты обнимаешь ее крепко-крепко, на ухо шепчешь:

— Да хоть танцевать! Я ведь тебя тоже… люблю.

И уже потом, после песнопений на столе, сидя в гостиной навсегда своего факультета и попивая сливочное пиво, ты зароешься носом в ее волосы и подумаешь, что сегодня Джинни пахнет скоростью и свободой. И улыбнешься.
* * *
Ноябрь дождями плачет, на судьбу свою тяжкую жалуется. Вы бродите за руку хожеными-перехоженными улочками Хогсмида, ботинки в лужах тонут, промокли уже почти насквозь. Вы врываетесь в шум и тепло «Трех метел», оставив ноябрь за дверьми. Тут людно, ведь – ну кому охота на улице торчать, когда там дождь моросит, и небо свинцовое на голову давит. А в «Трех метлах» тепло и сухо, здесь камин весело потрескивает, знакомых полным-полно, и Джинни уже тянет тебя к дальнему столику, где расположились Луна и Невилл. Вы заказываете себе сладостей всяких разных – ведь тогда можно дурачиться и кормить друг дружку с ложечки, кремом и шоколадом лица пачкая, и хохотать над собственным боевым раскрасом. Джинни обувь мокрую стаскивает, ноги в носках смешных полосатых поближе к огню вытягивает — согреться хочет. У Джинни в волосах крохотные частички дождя, и каждая капелька отсвет свечей ловит и сияет… Ты смотришь завороженно на сияние это, а она дурачится – головой мотает быстро-быстро, и капли в разные стороны разлетаются. Смеешься, ладонями лицо ее ловишь, каждую чёрточку целуешь, и она вдруг такой покорной-покорной становится, с таким доверием безграничным в глаза твои смотрит, что в нем навсегда остаться можно. Джинни пахнет дождем сегодня, дождем и немного – цветами, и этот запах ее всего тебя окутывает, под одежду забирается, под кожу, в душу к тебе. А рыжая твоя уже шутит, на нос тебе кляксу шоколадную ставит – и не слижешь же, языком не дотянешься. И Луна заметит, что клякса эта прекрасно сочетается с цветом твоих глаз и предложит на полном серьезе: «Может тебе всегда так ходить, Гарри?» Ты хохочешь, тебе легко, и домой идти не хочется – совсем-совсем, отпускать девочку свою не хочется, и от этого даже грустно становится на миг.

Но уже завтра, дома, выпутавшись утром из вороха простыней и одеял, ты возьмешь в руки вчерашнюю рубашку и улыбнешься – ведь она дождем пахнет, дождем и немного – цветами.
* * *
В Норе шумно и тесно, и все почти как когда-то. За окнами лежит снег, насыпало его в этом году видимо-невидимо, и так весело было снеговика во дворе лепить. Гермиона какое-то заклинание диковинное произнесла – и снеговик ваш вдруг улыбаться начал и моргать. Словно сторож теперь у Норы стоит – но всех в дом приглашает, Рождество же! А внутри пахнет мандаринами и хвоей, и такая суета стоит, что голова кругом! Крик, шум, гам – а от рыжего просто в глазах рябит. Только Флер белокурая выделяется, да вы с Гермионой – черным да каштановым. Миссис Уизли хлопочет на кухне, переживает страшно, что забыла что-то, что кто-то из семьи обделенным останется. И не докажешь ей никак, что все в порядке, что вкусностей уже на год вперёд приготовлено, да и за год съесть не удастся. А Джинни… Джинни мягкая, яркая, спокойная прижимается к тебе, обнимает нежно-нежно и молчит. И как вам только удается поместиться на таком крохотном диванчике? Но прижались друг к другу, переплелись ногами, руками, смешались волосами и дыхание одно на двоих поделили, укутались по самые уши – только глазищи из-под пледа колючего блестят. Джинни пахнет домом – свежей выпечкой, книгами старыми, сосновыми иголками и смолой. Джинни сейчас рядом, вот уже неделю рождественских каникул, и еще неделю будет, и это – главное. Джинни по утрам гриву свою роскошную в две тугие косы заплетает, за завтраком с Роном спорит до хрипоты, кому последний блин достаться должен (и его под шумок Гермиона себе на тарелку утаскивает), она книжки свои читает-зачитывает, по пятидесятому разу любимые места повторяя. И по ночам Джинни уже не плачет, пропали её кошмары, затянулись раны душевные, шрамы разгладились немного – и ей просто легче дышать. Хотя иногда сидит долго, неподвижно в точку одну смотрит – куда-то за окно, в небо, и в глазах ее что-то такое дрожит – колкое, обреченное, надрывное… Остается только схватить ее за руки, сжимать ладошки маленькие горячие, отгонять призраков от любимой, не подпускать и близко их к своей девочке. Она глаза закроет и за поцелуем потянется, шею твою руками обовьет, и забудутся все страхи, и боль вся забудется. Ты ее в обиду не дашь, и она об этом знает.

А Рон уже плед с вас стаскивает, отгоняет настроение полусонное умиротворенное, к столу зовет. А там – что же – шум, гам, крик, смех, там тесно и весело, и ты понимаешь, что это Рождество, наверное, лучшее за всю твою жизнь.
* * *
Под ногами — грязная каша из полурастаявшего снега и воды, ты бредешь домой, и ноги у тебя мокрые. Ты идешь домой, где пусто и холодно, ведь камин еще не растоплен, ты идешь домой, где скучно и тоскливо, где почему-то темно, хоть свечей хватает. Тебе там одиноко, ведь Джинни ты в школу едва не силой отправил, и дома тебя никто не ждет. А когда никто не ждет, ведь и возвращаться не хочется. Ты заматываешь поплотнее шарф, и вдыхаешь с наслаждением запах терпкий – гвоздика, вино, лимон, орех мускатный. Глаза закрываешь и представляешь её: огненную, живую, милую, родную. Ты идешь к Хогсмиду, чтобы оттуда каминной сетью домой отправиться, ноги у тебя мокрые, ботинки вязнут в каше грязной, но на душе – тепло-тепло, там ее огонь горит, и никакой дождь с ветром его не погасит.

Джинни пахнет всегда по-разному, но тебе навек хочется задержать ее аромат в себе, не выпускать его на волю, не дать ветру шальному разнести по всему миру, а сберечь, принести домой и в простыни свои закутать – чтобы Джинни тебе ночью снилась. Каждой и всегда.