Пряный запах огневиски…
Интересно, сколько же его пролили, что аромат так настойчиво витает в воздухе?
Наверное, немало…
Ведь он пьет постоянно.
Бутылка, кажется, приросла к его руке.
А по ночам он мечется по библиотеке.
Откуда я знаю?
Грохот от падающих предметов оглушителен.
А визг его матери еще более красноречив.
В такие моменты возле портрета то и дело разносятся крепкие словца Сириуса. Никто больше не покидает комнаты. То ли привыкли, то ли не хотят нарушать гнетущее уединение Блэка. Лишь я ступаю на носочках, замирая на верхней ступеньке лестницы, и смотрю на него.
Он меня не видит, поэтому я могу стоять часами, когда он, наконец-то успокоив портрет матери, садится на пол и медленно пьет огневиски прямо из бутылки.
Зачем я это делаю?
Мне просто жаль. Он кажется одиноким, а я слишком хорошо помню, что такое одиночество. Ведь до знакомства с Гарри и Роном у меня не было друзей.
А еще я знаю, что такое чувствовать себя беспомощным. Когда не знаешь, чем помочь. Ему же еще невыносимее – он и знает, и может помочь, но не должен делать этого по приказу Дамблдора.
Сегодня Вальбурга особо разбушевалась. Неудивительно… Не знаю, что он опрокинул в библиотеке, но шум был оглушительный. Джинни тоже проснулась, но лишь проворчала что-то неразборчивое, засунула рыжую голову под подушку и уже через несколько минут снова мерно задышала. Я тоже попыталась уснуть. Честное слово, попыталась… Пяти минут метаний по кровати хватило, чтобы заставить меня взглянуть на него хотя бы одним глазком.
И вот снова я крадусь на носочках, не ощущая босыми ногами холода. В такие мгновения я чувствую себя преступницей, как будто подсматриваю за чем-то очень неприличным, поэтому мне душно, и плотное облако терпкого виски сдавливает стальным обручем виски. Голова пульсирует, адреналин плещется в жилах, заставляя сердце отчаянно колотиться о грудную клетку. Еще немного – и разорвется…
В такие моменты нет никакой гриффиндорской храбрости, и каждый шорох звучит набатом, могильным звоном. Нет ничего страшнее и омерзительнее, чем поступать нелогично, бродя по этому истлевшему дому ночью, опасаясь быть пойманной, судорожно проговаривая про себя оправдания, которые могут понадобиться, если кто-то меня увидит.
А потом страх проходит, просто улетучивается, как воздух из воздушного шарика, и остается только… нечто, не поддающееся анализу. Просто взгляд на едва различимый силуэт, небрежно прислонившийся к стене: бессмысленно и странно, трусливо и неправильно. Так не по-гриффиндорски, так не по-грейнджеровски. И хочется бежать без оглядки, чтобы не видеть. Или хотя бы заткнуть уши, когда он хрипло кашляет, подавившись очередным глотком. А еще появляется сильное желание как можно больнее ударить себя по щеке, чтобы жгучие слезы жалости сменились слезами боли. Он бы не потерпел жалости. Кто угодно, но только не Сириус Блэк…
Проходят минуты, а быть может уже часы, когда он медленно поднимается с пола, придерживаясь одной рукой за стену. Пустая бутылка обличительным монументом остается стоять на полу. Утром ее уберет миссис Уизли, одарив Сириуса неодобрительным взглядом. Он же в ответ скривит губы в своей такой особенной ухмылке, задорно подмигнет Гарри и Рону, бросит на меня мимолетный взгляд, и я снова пролью себе на колени обжигающе горячий чай, прикушу губу, чтобы не вскрикнуть и отчаянно покраснею от смущения из-за своей неловкости и из-за его взгляда.
Я так задумалась, впитывая расширившимися зрачками черноту ночи, что упустила момент, когда Сириус куда-то исчез. Видимо пошел в библиотеку… Там он просидит до утра. Когда он спит я не знала, ведь его ночи проходят в алкогольном бреду, а дни в еще более аляповатом фарсе, который он натужно исполнял ради Гарри, чтобы скрыть то, что видела лишь я в эти самые темные часы перед рассветом. Хотя я тоже почти не спала, выхватывая короткие мгновения, которые можно было именовать как «до» и «после»: До сумасшествия Сириуса. После сумасшествия Сириуса.
Сейчас был как раз один из таких моментов, когда в доме наконец-то царил относительный покой, поэтому я решила идти в комнату. Последний раз окинув взглядом холл, я медленно развернулась на онемевших пальцах и уперлась взглядом во что-то темное. Знаете, как это бывает, что-то более черное, чем сама чернота? Мозг, продолжающий лениво перебирать мысли, напрочь отказывался работать и только глаза непроизвольно скользнули выше, туда, где неподвижно стоял мое персональное ночное наваждение… Сириус Блэк.
- Не спится?
Сладко-сладко пахнет алкоголем и чем-то особенным. Быть может, это я пьяна, ведь именно я сейчас, как маятник, шатаюсь на пальцах на краю лестницы? Такая неправильная, ненастоящая, полоумная и обезумевшая Гермиона… Я не знаю, что сказать, как ответить на столь простой вопрос. Не спится ли мне? Конечно. Ведь это естественно… Не спишь ты – не сплю я. И куда девалась моя логика, мой хваленый интеллект? Неужто я ослепла, что даже не увидела как он аппарировал?
И тут я задохнулась от ужаса, потому что мне стало казаться, что он знает. Знает, что я стою на этой ступеньке часами. Знает, что у меня замерзли ноги. И тем более знает, что я не могу спать когда кому-то плохо… Ему плохо.
- Гермиона?
Он склонил голову, как кот из старого маггловского мультфильма, я же яростно потрясла своей, прогоняя марево, застлавшее разум. Во рту жжется ртуть… Почему? О, Мерлин, я прокусила губу… Дурочка. Ненормальная дурочка… Наконец-то мне удалось разжать зубы, мертвой хваткой прикусившие плоть и пробормотать, как пятилетнему ребенку, которого застали за воровством конфет.
- Пить хочу…
Он смотрит непонимающе. То ли слишком пьян, то ли привык ассоциировать слово «пить» с огневиски и не может поверить, что я, умница Грейнджер, собираюсь употреблять спиртное.
- Воды… - уж совсем жалко добавила я. А он улыбнулся. Мерлин, как же он улыбнулся… Так, как будто не было Азбакана, и смертей, и страха, и недавно возродившегося Воландеморта, и Ордена, который ничего не говорил нам – детям, и ничего не позволял делать ему – узнику в собственном доме. И в этой улыбке столько понимания мира, и снисхождения, от которого меня тошнит, и жалости, которую я ненавижу и яростно отвергаю, отступая еще дальше, еще ближе к лестнице. Улыбка для меня, когда не нужно дарить любовь Гарри и по-доброму подшучивать над Роном. Когда можно проявлять квинтэссенцию чувств, лишь усиленных горечью виски…
- Проводить? - Он спрашивает из вежливости, медленно поднимая руку и показывая на лестницу за моей спиной. А я окончательно ставлю крест на жалких попытках сохранить чувство собственного достоинства, дергаясь от его руки, как от карающего перста, который вот-вот, сейчас, вцепится мне в шею за то, что я посмела разрушить его одиночество. Хотя нет, разрушить я не в силах… Я ведь всего лишь ребенок, судорожно сжимающий посиневшими пальцами ткань футболки на животе, который болезненно сводит от страха и чего-то еще… особенного. Я всего лишь нарушила его покой, поцарапала кокон, но так несмело, что и самой смешно и до слез противно…
Когда кажется, что хуже быть не может, судьба обязательно достанет из рукава козырь и с безумным смехом швырнет тебе его в лицо. Вот так и со мной произошло, когда босая ступня куда-то провалилась, уволакивая меня в бездну… Лучше бы сразу в преисподнюю, потому что упасть с лестницы при Сириусе Блэке самое невероятное издевательство, которое мне, шестнадцатилетней девочке, могла подкинуть жизнь. И снова я ошиблась… Лучше упасть, чем быть подхваченной руками и резко вырванной из разверзнутой пасти чернеющих ступенек… Для пьяного человека у Сириуса оказалась крайне быстрая реакция. И вот я уже стою на твердой поверхности, и нет больше его рук на талии, и запаха спиртного в опасной близости от моего лица… А мне отчаянно хочется зажмуриться и бежать… бежать… бежать…
- Я все же провожу тебя, - спустя мгновения твердо произносит он. И я не возражаю, когда его пальцы обхватывают мой локоть, и он медленно ведет меня за собой, как сомнамбулу, которую стоит оберегать от самой себя. Как же отчетливо в это мгновение я вижу разницу между ним и мальчишками-ровесниками. Нет никакой возможности вырваться и гордо заявить, что я «могу и сама дойти». Я ведь и так выдала себя с головой, нужно вести себя как взрослая и шагать, высоко подняв голову, и чинно выпить стакан воды, твердым тоном пожелать «спокойной ночи», и прямо держа спину, демонстративно медленно подняться наверх. Как же легко строить планы… Как сложно претворять их в жизнь…
И ноги заплетаются, и стакан с оглушительным звоном разбивается о холодно-серый мрамор, и я истерично смахиваю слезы, желая только, чтобы этот стыд наконец-то закончился.
- Мерлин, что с тобой сегодня? Не заболела часом? Давай я позову Молли, - сейчас он кажется встревоженным и абсолютно трезвым. Только запах, этот дурманящий меня запах виски, так и продолжает обвивать его плотным облаком.
- Нет! Я просто устала и… - что-то пробормотала, проглотила конец предложения… Такое чувство, что рациональная Гермиона скончалась от этого позорного спектакля, оставив расхлебывать эту кашу какую-то косноязычную идиотку…
- Садись, я сам налью тебе воды.
Я послушно присаживаюсь на ближайший стул и, мгновение подумав, подтягиваю под себя окоченевшие ноги. В это время он протягивает мне стакан, и я послушно пью, хотя и не хочется…
- Ты бы не ходила босая, зима все-таки, заболеешь.
- Эмм… да. Я просто не хотела тревожить Джинни и искать обувь в темноте.
- Ясно, - произносит он, забирая у меня из рук стакан. От неловкости и смущения у меня сводит скулы, щеки горят пунцовым, а ноги и руки наоборот дрожат как в лихорадке: от холода, от страха…
И невозможно понять, что страшит меня сильнее: то, что он уйдет и снова будет пить эту пьянящую жидкость, либо то, что он останется, а я не знаю, что говорить, и даже забываю, как вдыхать воздух в его присутствии.
Он снова поставил все с ног на голову, в той манере, которая меня так восхищает, раздражает и пугает одновременно. Никакой рассудительности, только желания, инстинкты, прихоти… И вот он достает очередную бутылку из ближайшего кухонной тумбочки, садится напротив меня, как будто не замечая, забыв…
- Как Гарри? – в перерыве между очередным глотком, интересуется он, прорезая тишину, как масло острым ножом. Гарри? Я не понимаю ни вопроса, ни того, что до сих пор делаю здесь, почему не ухожу, а продолжаю комкать несчастную ткань футболки.
- Хорошо. Кажется…
- Просто ты имеешь возможность постоянно находиться с ним рядом, поэтому меня и интересует, как он справляется в школе. Слишком много навалилось в последнее время, - поясняет он, сощурив глаза и смотря на меня так… Как? Мерлин, я не знаю! Я ничего не знаю и не помню в присутствии Сириуса Блэка… Я просто смотрю на движения его губ, уже не слушая, что именно он говорит, лишь ощущая как плавно и почти интимно (Мерлин, слово-то какое!) он растягивает гласные.
- Гермиона? Ты слышишь?
- Что? Простите… прости, - он не любит, когда его называют на «вы», - я просто задумалась, - я почти чувствую, как по моему лицу и шее расползаются багровые пятна, когда я едва слышно шепчу столь глупое оправдание.
- Ты выглядишь уставшей. Ты вообще спала сегодня? Думаю, тебе стоит отдохнуть, - произносит он. И я согласно киваю, вскакиваю на ноги и из последних сил сдерживаю желание опрометью броситься прочь. Как же я боюсь таких ситуаций, когда невозможно действовать логично… Как же я боюсь его: пьяного, окутанного горечью огненного виски и одиночества, гордого и непонятного, взрослого и такого безрассудного… Как хочу, чтобы он наконец-то научился спать по ночам и освободил меня от наваждения и как опасаюсь, что он лишит меня этих минут, когда вся жизнь сжимается до размера верхней ступеньки лестницы…
- Спокойной ночи, - на выдохе произношу я, когда наконец-то рука ложится на ручку двери, а мысли отступают, не подкрепленные его образом перед глазами.
- Спокойной, девочка…
Его «девочка» такое необычное, вязкое и теплое, что хочется слышать бесконечно. А еще оно слишком хриплое и произнесенное с интонациями, которые я не в состоянии понять, поэтому по позвоночнику скользит раскаленная капелька пота, как будто бы выжигая продолговатое клеймо, выявляющее самые глубинные желания, которые не прогонишь, как бы ни старался…