Гермиона Грейнджер на полной скорости влетает в женскую спальню (которая, на её счастье, пуста), вынимает из тумбочки носовой платок, залезает с ногами на подоконник и всхлипывает. Собственно, такое поведение для неё совершенно нехарактерно. Но сегодня для этого есть повод. Рон Уизли. Рон Уизли! Рон Уизли, только два года назад заметивший, что она, понимаете ли, девчонка и вечно не способный даже эссе написать без её помощи. Рыжий наглец целовался с Лавандой Браун!

Собственно, а почему она плачет? Он же ей просто друг. Как и Гарри. Но вот, если Гарри наконец-то перестанет трусить и поцелует-таки Джинни, она нисколько не расстроится, а даже наоборот.

А за окном дождь. Хотя нет, не дождь. Ливень. Словно небо плачет вместе с Гермионой.

Время идет. Когда она ушла из гостиной, было девять, а сейчас полдесятого.

Слезы всё ещё текут и никак не хотят останавливаться. А дождь все идёт и никак не хочет кончаться. И с каждой ударившейся о стекло каплей Гермиона всё глубже понимает, что Рон Уизли ей не просто замечательный друг, не просто мальчишка, когда-то вместе с Гарри спасший её от тролля и которому всегда нужна помощь в учёбе. Нет. Она… она… любит Рона Уизли. Да, именно так. Зачем же лгать самой себе? Надо признать правду: она влюбилась в какого-то оболтуса, вечно путающего восстания гоблинов с бунтами гномов, не способного понять, почему одно зелье нужно помешивать по часовой стрелке, а другое — против, забывающего простейшие формулы на трансфигурации и допускающего глупейшие ошибки в эссе по травологии. Любовь зла.

Дождь всё идет и идет, а Гермиона все плачет и плачет.

В спальню входят Лаванда и Парвати. «Давай, Грейнджер, соберись! Они не должны видеть твои слезы», — думает Гермиона и вытирает глаза уже насквозь мокрым платком. Она слезает с подоконника и как ни в чем не бывало достает учебник по трансфигурации, надеясь с его помощью окончательно успокоиться. Но не тут-то было. От зоркого глаза сплетницы Парвати мало что можно скрыть.

— Гермиона! У тебя глаза красные, ты что, плакала?!

Всегда такая сдержанная, собранная, ответственная, готовая помочь любому Гермиона плакала. Даже звучит как-то абсурдно.

— Да…

Патил вопросительно смотрит на неё, а Браун… тоже смотрит, но отнюдь не вопросительно, а как-то победоносно, что ли.

— Снейп поставил мне Слабо за последнее домашнее задание, — лжёт Гермиона и не краснеет. Снейп поставил ей Выше ожидаемого вообще-то, но им-то откуда знать?

— Ааа… — глубокомысленно протянула Парвати, оценив масштаб трагедии, — ну, ты не расстраивайся. Мне этот сальноволосый вообще редко что-нибудь выше ставит.

Парвати поверила. Она действительно немного наивна. А вот Лаванда нет. Она догадывается, в чем причина страданий Гермионы, но молчит, ведь помнит, по чьей вине Мариэтта Эджком ходит со словом «ябеда» на лице, а собственная внешность ей дорога.

Парвати и Лаванда ложатся спать. Гермиона тоже забирается в кровать и открывает учебник, но, прочитав один и тот же абзац три раза, так и не вникнув в суть написанного, она закрывает книгу, гасит свет и пытается уснуть. Но безуспешно.

Как бы она ни старалась думать о чем-нибудь другом, в голову всё равно лезут чьи-то веснушки, голубые глаза, дурашливая улыбка и рыжая шевелюра. Слезы вновь текут из глаз непрерывным потоком. А дождь? А дождь всё идёт и идёт, не прекращаясь.

Неизвестно откуда появившийся Живоглот запрыгивает на кровать и ложится прямо у неё перед носом так, что его шерсть щекочет ей нос. Вот, даже кот понимает, как ей плохо. Хорошо, что в этом мире есть хоть одна душа, пусть и кошачья, способная понять и посочувствовать. Гермиона благодарно гладит кота и чешет ему за ухом. А он просто мурлычет и жмурится от удовольствия. И этого достаточно, чтобы она, наконец, успокоилась. Дурак этот Рон Уизли. Глотик гораздо лучше и тоже, между прочим, рыжий.

Наконец, усталость берет верх, и Гермиона засыпает.


* * *
На часах полночь. Гриффиндорская башня мирно спит. И только один человек так и не смог упасть в объятия Морфея. Рон Уизли сидит в гостиной, и его терзают угрызения совести. В камине тлеют угли, за окном ливень, а он что-то пишет, комкая пергамент за пергаментом и постоянно опрокидывая от волнения чернильницу.

«Гермиона», — старательно выводит он, но рука предательски дрогнула и на пергаменте образовалась большая жирная клякса. Рон сердито скомкал пергамент.

«Гермиона, я идиот. Я люблю тебя!» — написано вроде красиво, но слова какие-то неправильные. Нельзя так с Гермионой.

Рон измял уже целую гору пергаментов, но так и не смог найти нужных слов. Наконец, он выводит корявые буквы: «Прости меня, Гермиона». Вроде бы уже неплохо. Но как ей это передать? С совой? Смешно. В руки? Смелости не хватит, да и Лаванда на месте придушит. Через Гарри? Стыдно как-то, у друга сейчас своих проблем предостаточно.

На часах уже час ночи, и Рон, решив, что утро вечера мудренее, комкает и этот пергамент и бросает его в любимое кресло Гермионы. Домовики ведь всё равно уберут.


* * *
Наутро Гермиона встает, как всегда, раньше всех и спускается в пустую гостиную. Мысли о Роне она решает спрятать в самый дальний уголок сознания, а поможет ей в этом, бесспорно, нелёгком деле талмуд по истории магии, который она тащит подмышкой.

В её любимом кресле лежит скомканный пергамент. Странно, что его не убрали домовики. Надо бы просто выбросить мятую бумажку, но, повинуясь внезапному порыву, Гермиона разворачивает её и читает написанные таким знакомым корявым почерком слова. Талмуд с грохотом падает на пол, потому что сил держать его больше нет. Она перечитывает эти три слова раз за разом и улыбается, как умалишенная. А за окном светит солнце.