Тонкс бодро шагает по хрустким мёртвым листьям. Они покрыты неуверенным ноябрьским снежком, и новенькие сиреневые сапожки из драконьей кожи оставляют следы, рисуют её маршрут. Это для того, чтобы он смог её найти, когда захочет. Если захочет. А если нет, она сама придёт к нему — это ведь совсем несложно.

Намного сложнее, оказывается, топтаться перед закрытой дверью и понимать, что никто не откроет, потому что её никто не ждал. Это вполне логично: добросовестные гости всегда предупреждают о визите, а не устраивают сюрпризы. Хотя Тонкс обожает сюрпризы, она всегда рада неожиданным гостям и не понимает этих «норм приличия». Ведь это здорово, когда тебя навещают друзья, и какая разница, что у тебя в комнате бардак, а из угощения — только недоеденная пицца? Но он всегда шлёт патронуса с оповещениями типа: «Здравствуй, Тонкс! Не против, если после дежурства приду отсыпаться к тебе? Буду часа через два после того, как получу согласие». За это время Тонкс успевает перемерить весь свой гардероб, чтобы предстать перед ним в чём-нибудь поэффектнее, а ещё успевает перенервничать до такой степени, что становится безразлично. А это хуже всего, потому что она ведь вроде как влюблена.

Когда Тонкс понимает, что дольше ждать под дверью попросту глупо, она возвращается домой. Снова через сквер, и ноги ужасно болят от броских и модных, но таких неудобных сапог. А дома она переобувается в изношенные мягкие тапки-клубкопухи и садится к камину разбирать старые, ещё мамины, ёлочные игрушки к предстоящему Рождеству. И ей хочется, чтобы кто-нибудь внезапно пришёл в гости — просто навестить и просто попить чаю с вареньем. Но ждать до самой поздней ночи Тонкс не может — завтра в аврорат на службу. И она ложится спать с неуловимым недовольством, как будто в её жизни что-то идёт не так.

Когда Ремус видит Тонкс следующим вечером в штабе, его мозг пронизывает мысль: до чего же чудовищный у неё вкус! У Тонкс вырвиглазная причёска кислотно-жвачного цвета, а ещё Тонкс заколдовывает свою еду: хлеб становится лимонно-зелёным, а толчёная картошка — пронзительно синей. Ей так нравится, и Джинни хихикает над этим так же, как и над нелепыми рожицами, которые Тонкс метаморфирует на своём лице. Ремус считает это ребячеством, а саму Тонкс — девочкой с комплексом подросткового максимализма, но вслух, конечно же, этого даже не думает, ведь он знает о нормах приличия не понаслышке. И поэтому ему дико неловко, когда она вроде как случайно сталкивается с ним на узкой лестничной клетке и призывно заглядывает в глаза:

— Ты сегодня выглядишь усталым, Ремус. Мне очень хочется скрасить твой вечер.

«Ты не против?» — мысленно добавляет Ремус к её фразе, но она не спрашивает, она просто ставит перед фактом. От этого становится ещё более неловко, и он только неуклюже то ли кивает, то ли пожимает плечами.

Тонкс стоит в неясном свете взошедшей луны и беззащитно ёжится, обнимая себя за плечи, словно бы прижимая к себе бархатистую ночь, похожую на ватное одеяло, расшитое звёздами. Она кажется такой хрупкой, что Ремус, стоя рядом, едва сдерживает порыв обнять её. Но вовремя берёт себя в руки и вспоминает о благоразумии. Тогда она как-то отчаянно оборачивается, смотрит с безысходностью в тёплые светло-карие глаза и впивается в губы неловким, по-детски жарким поцелуем.

— Зачем ты… — выдыхает он, отодвигая её за плечи.

— Я не нравлюсь тебе? — в её глазах он видит тень обиды и непонимания.

— Нравишься, Тонкс, очень нравишься. Ты чудесная, но…

«Такая неуклюжая, чудовищно нелепая, раскованная, открытая, наивная, глупая» — проносится у него в голове.

— Но это всё ни к чему не приведёт. Лучше не будем.

В её глазах стоят слёзы, когда она выбегает из его комнаты.

Тонкс идёт по ночному магловскому Лондону — руки в карманах бирюзового пальто — и вглядывается в лица мужчин, идущих навстречу. Все они кажутся одинаково серыми, скучными, в своих чёрных и коричневых осенних коконах. Её нутро переворачивается в протесте быть не такой, как они. И она аппарирует из переулка на крышу высотки, чтобы зайти в гости к знакомому рыжему коту, покормить его рыбной котлетой и запутаться пальцами в его густой шерсти — запутаться мыслями в чувствах, у которых нет ни единого шанса.


* * *

— Жениться тебе надо, Лунатик! — смеётся Сириус, когда они остаются после ужина мыть посуду. — Вон как Тонкс перед тобой старается, а ты!

Ремусу совсем не кажется это смешным, но он охотно вспоминает с другом беззаботное гриффиндорское детство, когда однажды мародёры решили «погадать» на невест. Тогда они вчетвером в качестве наказания за очередную проказу должны были смастерить выпускные альбомы для семикурсников. Перемешав колдографии девчонок, каждый вытягивал по одной. Питеру досталась уродина Пэрис, Сириусу — Лили Эванс, и Джеймс того чуть не убил. Сам же Сохатый вытянул колдографию Снейпа, которую по ошибке (а может, и ради шутки) перемешали с девчачьими — над этим все смеялись до икоты. «Невестой» Ремуса был назначен лохматый курносый мальчишка лет пяти с яркими зелёными волосами, похожий на лягушонка и оказавшийся двоюродной племянницей Сириуса. Кто же знал, что спустя годы этот самый лягушонок, избранный Ремусом «по велению судьбы», станет навязчиво привлекать к себе внимание, стараясь выделиться и понравиться.

— Нет-нет-нет, Бродяга! Единственное, что мне нужно, — это объясниться с ней. Ну не может ведь в самом деле Тонкс думать, что между нами возможно что-то там такое! Подурачится и перестанет…

— Тебе сколько лет? И до сих пор такой наивный! — смеётся Сириус, а Ремусу это кажется менее смешным, чем когда-либо. — Да что с тобой станется, если будешь к ней немного снисходительнее?

И Ремус не может ответить на этот вопрос.


* * *

«Здравствуй, Тонкс!

Я давно хотел расставить все точки над «и», и вот наконец решился. Извини, что мне не хватает смелости или безрассудства сказать тебе это лично. Дело в том, что твои чувства ко мне становятся явными для всех, и я постоянно чувствую, что стою перед выбором. Мне кажется, все от меня именно этого и ждут. По крайней мере, Сириус все время об этом твердит. Так вот, собрав по крупицам всю свою смелость, я отважился не только на это письмо, но и на приглашение. Как ты смотришь на то, чтобы сходить в субботу на прогулку? Р. Дж. Люпин».

Тонкс миллионы раз писала себе письма от имени Ремуса, которые потом, конечно же, сжигала. Но настоящее, в отличие от написанных ей самой, вместо трогательной любви и заботы пронизано благоразумием и многословной сдержанностью. Тем не менее, сердце Тонкс бешено бьётся, руки дрожат от волнения, а голова кружится в предвкушении.

На свидание Тонкс приходит в своём бирюзовом пальто, под которым оказывается чудовищное обтягивающее изумрудное платье. Наверное, так она старается выглядеть взрослее или соблазнительнее, но Ремус готов провалиться сквозь землю — ему и так ужасно неуютно, ведь он не ходил на свидания уже очень и очень давно. Сегодня у Тонкс большие голубые глаза, а блестящие волосы неопределённого морского цвета спадают до пояса. Но Ремус обращает внимание на то, что у неё красивые руки, а ещё — шея, плечи и грудь. Молодость всегда красива, и он рядом с Тонкс кажется себе ещё невзрачнее и старше. Ремус думает, что самым постыдным сейчас было бы встретить кого-нибудь из знакомых, и поэтому нервно оглядывается по сторонам. Только пара бокалов вина развязывают более-менее сносную беседу — до этого Тонкс без умолку о чём-то рассказывает, а Ремус сконфуженно молчит, изредка поддакивая.

Свидание заканчивается в комнате у Тонкс, где их встречает бардак и нелепые детские тапки-клубкопухи. Ремус с облегчением стягивает с Тонкс уродливое зелёное платье и без раздумий отправляет его в горящий камин. Без него она намного, намного красивее.

Проснувшись, Ремус в ужасе обнаруживает рядом с собой на постели не взрослую женщину, какой ему казалась Тонкс накануне ночью, а совсем ещё ребёнка, со свежим невинным личиком и встопорщенными волосами. «Лягушонок», — всплывает в его сознании, и он стыдливо спешит убраться до того, как она проснётся.

После этой ночи Ремус, мысленно рыча на совет Сириуса «быть к ней немного снисходительнее», старается избегать Тонкс как только может. А ей кажется, что той ночью с неё зачем-то содрали кожу, и она теперь стала такой безобразной и уже никогда не будет прежней.

«Мамочка, какая же я у тебя дура! — утыкается Тонкс в колени самого родного на свете человека, чтобы ласковые пальцы перебирали потускневшие короткие завитки на шее. — Как же мне жить-то теперь? Когда рядом с ним и дышать даже по-другому получается, а сердце застывает ледышкой от равнодушного взгляда? Что же делать, мамочка? Скажу, что люблю его, — и совсем потеряю… Мне ведь не нужно его жалости, я же не убогая, чтоб меня жалели. Я всего-навсего влюблённая дура».

Морозный ноябрь покалывает кончики пальцев, пробирается по капиллярам в вены, ищет сердце. Тонкс уже не корчит рожи, не выставляет себя на посмешище, не красит еду. Она носит удобные полумужские ботинки. Тонкс чаще задерживается на работе и больше говорит о политике. И рыжий кот на крыше тоскливо мяучет, соскучившись по гостям.

Ремус с удивлением замечает, что такая Тонкс — благоразумная — нравится ему намного, намного больше.