Величайшая победа — победа над самим собой.

— Марк Туллий Цицерон

***

Серое октябрьское небо напоминало воронку, которая впитывала в себя любую надежду на улучшение или скорейшее налаживание дел. И было так печально, так тяжело и одновременно тоскливо, что она почти благодарила за столь безрадостную погоду, за столь беспросветный вид.

Да. Все это было действительно беспросветным, начиная от ее черного бархатного платья, изрядно стертого на локтях, и заканчивая местом, где вынуждена была она находиться. Астория сморщилась. А потом, прикрыв лишь на секунду глаза, почувствовала, как боль комом стоит в горле и как трудно дышать.

Она никогда не любила вид семейного склепа. Древнее каменные изваяние, которые хранили в себе историю едва ли не меньше, чем сам Хогвартс, привносил в душу ее уныние: еще в детстве, сбегая от надоедливых тетушек и нянечек, она, бродя по всем землям своей семьи, намеренно игнорировала этот печальный уголок.

Ничто не радовало ее в этом месте: ни красивые, античные фигуры, ни петунии, усеянные между рядами небольших по размеру склепов. Страшно было подумать, какого здесь просто пройтись, но еще страшнее было думать, что однажды она тоже станет вечным жителем этих унылых мест в окружении печальных, изувеченных фигур.

— Дафна опоздает, милая. Боюсь, мы будем одни встречать… гостей, — голос матери вздрогнул, и, когда ее голубые глаза слегка дернулись, Астория уже знала наперед — не выдержит, расплачется. И правда, уже через секунду ее большие глаза наполнились мелкими слезинками, и, всхлипнув, она упала прямо на диван, промачивая платочком лицо. — Как же мы теперь будем жить, Тори? Что же с нами теперь станет?

Но что могла сказать Астория в утешение? Как могла она помочь своей матери, если и сама ощущала: они в западне. Смерть отца, настигшая их так неожиданно, была приговором для двух его дочерей и нервной жены, которая с того самого дня, как Аарон Гринграсс не встал с постели после сердечного приступа, помешалась на своем горе.

Таковы были реалии послевоенного мира: будучи чистокровными, едва ли они могли рассчитывать на снисхождение, даже несмотря на полную непричастность к Пожирателям смерти. Отсутствие большого капитала, так невовремя растраченного отцом на азартные игры, грели обухом по голове: никто и ничто в этом мире не пришло бы им на помощь, ведь у Гринграссов не было ни цента за душой. Только лишь старинное родовое имение, которое обветшало до того неприличия, когда уже стыдно приглашать гостей в дом, словно в насмешку, осталось в наследство двум дочерям.

Неказистое здание, дикий сад и отсутствие штаба домиков — Астория никогда не могла понять, почему отец так держался за эту груду камней и никогда не ставил его на кон игры.

— Вставайте, maman, — холодно процедила Астория, чувствуя мелкую дрожь в пальцах. Ей было плохо. И тяжело. Стоять в сырой, темной комнате, видеть мать в неврастеническом припадке и понимать, что во всем этом мире она совсем одна.

Они были слабы. До смерти своего отца Астория не понимала, насколько именно, но сейчас она видела очевидное: без Аарона ее мать не встанет на ноги, помешается рано или поздно или и вовсе уйдет в долгий запой, который уничтожит ее окончательно. Она была слишком избалованной и слишком неприспособленной к жизни, чтобы смочь подняться на ноги без сильного покровителя, и Астория знала, час, когда и она уйдет из этого мира, был близок, очень близок.

— Вставай! — громко сказала она, и лицо ее, довольно миловидное, исказилось на минуту от припадка лютой ненависти. Как же ненавидела она это слабое существо, раскинувшееся на диване, как ненавидела себя за то, что должна была стоять над ней цербером. И как же более всего она ненавидела свою сестру, Дафну, которая была до боли похожа на мать.

Всхлипнув протяжно, Гретта Гринграсс взвыла, посмотрев на нее испуганными и даже обиженными глазами. Ведь, право, никогда еще ее самая спокойная и рассудительная дочь не поднимала на нее голос и не принуждала к чему-либо.

А потом все было так же, как и всегда: впитанная с детства вежливость, заученные скорбные слова и ее робкая улыбка, не сползавшая с уст. Астория стояла у самого входа, встречая всех пришедших, и чувствовала, как внутри нее что-то медленно давало трещину, и она боялась, что все ее спокойствие и лучезарное добродушие треснет в одночасье, дав волю всей той злобе и ненависти к этому миру, что цвела внутри нее диким, нетронутым, алым цветком.

Почему, как всегда, она исполняла обязанности Дафны? Почему она, а не ее старшая сестра, должна была терпеть эти терпкие взгляды, этот полушепот и видеть насмешку в сверкающих глазах? Ведь это Астория должна была быть маленькой, избалованной стервой, которая могла позволить себе сбежать с похорон отца к друзья, к кутежу и бесперебойному веселью. О, как бы ей хотелось наплевать на все правила приличия и действительно просто сбежать, но… смогла бы она? Решилась бы правильная Астория Гринграсс, эта маленькая глупышка, пойти против всех?

Так было всегда: она доводила до конца то, что бросала ее сестра, и, изнемогая от тайной ненависти, клялась никогда больше этого не делать. Но… вот она стояла возле входа и приветствовала гостей, и, казалось, что конца не будет ее унижению, ее внутреннему уничтожению, когда к ней подошел один из тех людей, кого она боялась и одновременно знала, что встретит здесь.

— Сумма круглая, мисс Гринграсс, — тянул человек в серой мантии, и лицо его, беспристрастное, то ли пугало ее, то ли заставляло ненавидеть свою жизнь еще больше. — Горе вашей семьи очевидно, но мы-то не можем ждать… понимаете, да?

Это все было предсказуемо: играющий отец рано или поздно довел бы их до полного краха, и, какая ирония, сделал он это именно после своей смерти. Кредиторы были частными гостями их дома, но никогда еще маленькая Астория не виделась с ними лицом к лицу, никогда еще она не испытывала такой дрожи от осознания, что у них просто ничего нет. Им нечем расплатиться. Им нечего предложить.

В окружении гостей, в этой полутихой скорби, Астория стояла, одинокая и забытая — легкая добыча для тех, кто уже давно был привязан к их семье. Ни сумасшедшая Гретта, ни беспечная Дафна — никто из них не мог расплатиться, никто из не них не был идеальной целью. Потому что им обеим было безразлична их жизнь, их благополучие. Одна только она испытывала это унижение, этот стыд, и, озираясь на своих бывших однокурсников, от ненависти сковывала пальцы в кулак.

Они все были оклеймоваными и забитыми: быть слизеринцем после войны, означало опускать голову и извиняться, извиняться, а потом кривиться где-то внутри. И если у других были хотя бы деньги, то… что было у Гринграссов? Репутация? Об нее не вытерся только ленивый, десятки кредиторов преследовали их семью, и Астория, маленькая, самая-самая крохотная, знала, однажды от их репутации не останется ничего.

И даже тогда она понимала очевидное: единственное, что смогла вынести внутри себя Астория Гринграсс сквозь годы войны, растраты ее же наследства и полубреда матери, — это стойкость. От которой с каждым днем оставались жалкие крохи, потому что… на что могла она рассчитывать? Что она еще могла предложить и кому?

Извечно вторая, незамеченная, а оттого и злая: Астория смотрела в глазах гостей открыто, не боясь, внутренняя ненависть прожигала ее от собственной никчемности и неизбежности своего будущего уничтожения. Они были слишком слабы, чтобы выжить в этом жестоком мире, и слишком беспечны, чтобы не подойти к этой пропасти самостоятельно, без помощи других.

— Вы говорите, что могли бы дать нам денег, мистер Малфой? — звонкий голос матери поднимался ввысь, оглушая ее истеричными нотками.

Ни живая ни мертвая она стояла, прислонившись к двери, и слышала свое сердцебиение. Астория чувствовала, как внутри нее все ломается на части, и, сжимая ручку в руках, не решилась открыть дверь. Подслушивать было вверх неприличия, но годы истерзанного, изломанного послушания лишь привнесли в нее желание бунтовать.

— Да, — спокойный, ровный голос разрезал ее реальность надвое. Слишком спокоен. Слишком уверен. Так, словно не в его руках судьба их семейства. — Если одна из ваших дочерей выйдет замуж за моего сына. Вы же помните, еще тогда у нас был уговор.

Среди десятка скорбный лиц Астория стояла, как выбитая из мрамора статуя: дань вежливости, упорно вдалбливаемой в ее детскую голову, была непосильной ношей, но она стояла у входа, там, где должна была быть ее сестра, и, не чураясь своей участи, безропотно слушала очередного мужчину в сером костюме, отчужденного напоминавшего ей о тяжести отцовских ошибок.

Только вот какой ей было до этого дело?

У Астории судьбы не было. За Асторию все всегда решал кто-то. И плевать, если всегда лучшее ускользала из ее рук, в цепкие красные коготки Дафны. Плевать. Она промолчит, чтобы ночью, кривясь от ярости, мечтать однажды прорвать эти оковы личного, отменного, первого сорта лицемерия.

Лицемерия, без которого уже не могла жить.

Россыпь бледных роз, вшитых магическими нитями прямо в стены, рябилась в глазах, и, сжимая пальцами салфетку, лежавшую на коленях, Астория чувствовала, как учащенно и неумолимо бьется ее сердце.

Интуитивно ей было понятно все сразу: эти вкрадчивые, совершенно очевидные взгляды матери, ее полушепот и задумчивый вид. Обремененная поражениями и бедностью, Гретта слишком ценила себя, чтобы не воспользоваться единственной возможностью вновь вернуться на вершину своего выдуманного мирка.

Но… стоило ли оно того, а?

— Недавно я имела довольно приятный разговор с мистером Малфоем…

Дафна прыснула. Резко, громко, вызывающе. Поджала губы, а потом, не сдержавшись, расхохоталась, и смех ее беспощадно бил по перепонкам, вынуждая Астория съежиться, а мать осечься.

— Мерлин, maman, вы до сих пор общаетесь с ними? — в ее голосе скользили нотки презрения, смешанные с некоторым интересом. — Малфои неудачники. Что с них можно взять теперь?

— У них все еще есть деньги, дорогая, — примирительно начала Гретта, а потом привычная меланхолия захватила ее, и она резко замолчала, заморгав. Она так же быстро теряла нить разговора, как и забывала о том, о чем вообще он был.

Презрительность все отчетливее проступала в розовом личике, и в молчании, наступившем неожиданно, так и чувствовалась надвигающаяся гроза. В такие моменты Астория даже радовалась, что была словно непримечательным пятном этой семьи: в любые бури скандалов Дафны, истерик матери и пьяного кутежа отца ее никто не замечал и не видел. Для них ее не существовало вовсе.

Но сейчас отчего-то она не могла смириться с тем молчанием, что повисло в воздухе. И переводя взгляд с одной на другую Астория лишь отсчитывала про себя минуты: кого же… кого же выбрала ее мать?!

— Ну так? — мило улыбнувшись, отбив пальцами триоль о стол, молвила наконец она, не выдерживая этой тишины, этого молчания. Сердце билось. Оно ждало, что вот наконец Гретта Гринграсс по достоинству оценит все ее старания и сделает правильный выбор.

Оно ждало, что она выберет ее.

— Ах да! — воскликнула Гретта, словно озаренная какой-то мыслью, и не в силах больше ждать, резво продолжила: — Я бы хотела… нет, я бы… в общем, Дафна! Ты должна будешь выйти замуж за Драко, разве это не чудесно, милая?

Улыбка на ее лице таяла с каждым хриплым смешком со стороны Дафны, которая, не имея ни капли сочувствия к собственной матери, в какой-то момент не сдержалась и залилась самым настоящим издевательским смехом. Они обе были поглощены моментом своего триумфа или поражения, и никто не обернулся в сторону и не заметил, как побледнело лицо Астории и как ее каре-зеленые глаза на секунду сверкнули, обнажая потаенную ярость.

Дафна. Дафна. Дафна. Вечная преграда в ее судьбе, вершина, на которую ей велели равняться. Старшая сестра, за которой вечно приходилось все доделывать; ничтожество, которое пользовалось своей неотразимостью и насмешливо унижало ее. Всегда и при всех. Забирая все самое лучшее и важное, то, без чего Астория не могла существовать.

Она была паразитом, который выкачивал из своей сестры жизнь, и, глядя на нее сейчас, Гринграсс чувствовала неукротимую, необуреваемую ненависть. Потому что это не она вынуждена была терпеть кредиторов, не о ней шептались за спиной, как о самой забитой и малопривлекательной.

Всегда и везде из двух Гринграсс запоминали только одну: высокую, стройную блондинку Дафну, улыбка у которой не пропадала даже в недели траура по отцу.

— Увольте, — наконец отсмеявшись, пролепетала Дафна. — Чего же вы не просите Асти, maman?

— Асторию? — нелепо повторила вслед за ней Гретта, и только потом она словно вспомнила о своей второй дочери и невольно проскользила по ней взглядом.

В одной только ее интонационной манере смысла было больше, чем в любом унижении: очевидно, когда выбирали из них двоих, Дафна всегда была лучше. Другого сорта. Элитарнее. Куда уж до нее глупышке Астории, которая каким-то чудом родилась… не такой обворожительной, какими были ее родители.

Внутри — она проклинала их всех и готова была разнести этот дом в щепки. Розы, бледные, истлевшие, позеленевшие от старости, двоились в глазах, придавая ее ярости сладкую негу. Но снаружи она была такой же, как и всегда: спокойной, равнодушной и какой-то даже нервной. Нервозность была в ее бегающих глазах, в постукиваниях пальцами об стол и облизывание нижней губы.

Молчаливая Астория, не имевшая воли восстать, все только и могла, что запираться в своей комнате и часами, словно себе на зло, всматриваться в свое отражение, ища очевидные промахи по сравнению со своей сестрой.

Она была такой же высокой, как Дафна, но в ней не было ни грациозности, ни природной стройности. Астория была склонна к полноте, оттого постоянно была вынуждена сидеть на тяжелых диетах, в результате чего лицо ее носило отпечаток какого-то неудовлетворения. Оно было бледным, почти болезненно серым, и синие венки тонкой нитью просачивались сквозь эту невесомую бледность. Каре-зеленые глаза не блестели и не имели игривости, они были скорее… слишком бегающими, слишком переполненными каким-то волнением и скрытой нервозностью.

И даже волосы у нее были другими: густыми, тяжелыми, спадающими до самых лопаток, каштановыми с отливом в рыжину, когда как Дафна, милая, прекрасная Дафна, была короткостриженной блондинкой с ослепительно голубыми глазами. Просто ангел. Удивительно, отчего мистер Малфой с самого начала не поставил перед матерью условие, что невестой его сына должна была быть именно она?

Это было почти иронично: Астория слишком долго терпела пренебрежение к себе, но никогда еще не замечала, чтобы внутри нее так явственно ощущалась боль. Никогда прежде осознание собственной никчемности не било ее так сильно обухом по голове.

Было сложно признаться себе в том, что еще будучи маленькой, хрупкой девочкой, она выдумала в своей голове образ принца, который имел явственную схожесть с одним действительно живущим человеком. Человеком, с которым ее разделяла разница в четыре года возраста и полное отсутствие каких-либо общих интересов. То ли дело Дафна: с ним они были сокурсниками, оба белобрысые и красивые, некогда звездочки всея факультета.

Как она могла соперничать с ней? Откуда у Астории вообще появилась эта мысль?

Сжимая в руках белый конверт с очередной квитанцией от кредитора, Астория морщилась, внимательным, цепким взглядом смотря в свое лицо. Она была болезненно худощавой, платье висело на ней, словно тряпка, и ничто в ней не было живым, ярким, привлекающим. Ее такой сделало окружение — семья высосала из нее все силы, оставив мертвую оболочку.

Но почему страдать должна была одна она? Почему Дафна имела право веселиться?

С этой мыслью она стремглав спускалась по скрипучим ступенькам, впервые не обращая внимание на этот факт; с этой мыслью она широко распахнула дверь и глаза ее яростно сверкнули в предвкушении. А потом сразу же потухли. Потому что в гостиной, в самом ее центре, стояли Дафна и Драко Малфой, явно не ожидавшие ее резкого вторжения в их удивительный, личный мир.

Внутри Астории с непостижимой силой заметался огонь. А снаружи — н-и-ч-е-г-о. Полное безразлично. Равнодушие.

— О, — вяло протянула Дафна, приподняв бровь. — Драко, ты, наверное, не помнишь мою сестру Асторию, да?

Она бросила это лениво, как нечто, что совершенно не имело значения, и, надо было отдать должное, он вторил ей тем же, не удостоив ответа, лишь кивнув головой. И когда взгляд его скользнул по ее фигуре, она понимала очевидное: Драко Малфой смотрит на нее, да. Но он ее не видит.

— Разве maman тебе не говорила? — насмешливо тут же бросила Дафна, натянув на свои длинные руки белые перчатки. — Мы с Драко идем на свидание сегодня, он пришел ко мне.

Астория видела, как на мгновение, всего на секунду сморщился он, как в лице его пробежало змейкой некоторое неудовлетворение, но это осталось совершенно незамеченным Дафной, которая, крутясь возле настенного зеркала бросила почти лениво:

— Но мы же можем взять ее с собой, а, Драко? Вместе будет веселей.

Лукавая улыбка не предвещала ничего хорошего, но когда Астория услышала едва различимое, хриплое «да», ей почудилось, что сердце у нее внутри не просто заметалось в пожаре, а вот-вот вырвется из груди.

Астория была дурой. Дурой, потому что не смогла заставить себя остаться дома, хотя знала, точно знала, что будет третьей лишней, что будет идти в сторонке и бояться что-либо сказать.

Астория Гринграсс была идиотка. Завистливой тупой идиоткой. Именно так она чувствовала себя, тенью следуя за сестрой, видя, как искрятся ее волосы, как улыбка, раскованная, искажает ее лицо. А еще она видела Драко — его прямую спину, его безмятежный, а между тем какой-то меланхоличный взгляд. И вглядываясь в его такое же болезненное лицо, какое было у ней самой, она чувствовала, как неумолимо стоят между ними годы.

— Да-а, — тянула Дафна, когда они пришли в одно из тех кафе, что находились на окраине города и где бы точно никто и никогда не смог бы их отыскать. — Раньше ты был интересней, Драко.

Он опять сморщился, явно силясь не сказать какую-либо колкость, уродуя себя, калеча. Все это Астория видела в каждой черточке его лица, в каждой искорке во взгляде.

— А малышка Астория даже не помнит этих времен, — сладко протянула Дафна, подперев голову рукой и насмешливо поглядев на ее. — Представляешь, Драко, она даже не помнит войны. Совсем-совсем!

Он весь ломался на куски, крошился, уничтожался. И одно только слово «война» словно лишило его остатка жизни: Драко вздрогнул. Согнул свои бледные, длинные пальцы в кулак, а потом резко поднял свою голову и наконец, кажется, впервые поглядел на нее.

— Да? — протянул он довольно безразлично, и в этот раз, взгляд его меланхоличный даже сверкнул искоркой интереса.

Астория молчала. Она молчала весь их путь, и сейчас, немного взволнованная и одновременно обозленная на бестактность своей сестры, боялась что-либо сказать. Потому что она видела его насквозь и чувствовала, что он поломанный-переломанный. В нем не было ни единого живого места.

— Скучные вы, — зевнув, бросила Дафна, подпрыгнув резко с места. — Все молчите и молчите. Вы же не расстроитесь, если я оставлю вас?

В этом и заключалась причина, по которой она взяла с собой Асторию. Ей просто хотелось в итоге спихнуть нерадивого женишка на свою сестру.

«Какое благородство», — холодно подумалось ей, когда с какой-то заторможенностью смотрела за тем, как встал с места Драко, прощаясь с ней.

А потом — тишина. Молчание, переполненное то ли скованностью, то ли бессмысленностью происходящего. Между ними были далекие, далекие годы, о скалы которых можно было разбиться на осколки.

— Вы только закончили Хогвартс? — поинтересовался он тогда, когда уже было бестактно молчать, а холодные щупальцы сумерек обнимали небо.

Астория смутилась. А потом, посмотрев в сторону, невольно пробормотала:

— Замок совсем не изменился. Все проходит… а Хогвартсу хоть бы что.

— Отвратительное место, — сморщившись, бросил он, явно не сдержавшись.

Астория улыбнулась, склонив легонько голову, замечая, что взгляд у него не холодный и даже не безжизненный. Ясные голубые глаза смотрели на нее прямо и внимательно, в этом взгляде, где-то на самом дне зрачков, можно было заметить искорки усталости. И лишь только после долгого всматривания, совсем немного можно заприметить разочарование, такое знакомое и такое значимое.

— Вы можете идти, Драко, — наконец тоскливо протянула Астория, чувствуя себя наглухо переполненной чертовой грустью. — Я не Дафна, у меня нет склонности принуждать людей к моему обществу.

Сложнее всего было осознавать, что ее всегда затмевала страшная сестра. Вернее, ей так казалось. Но сейчас, вглядываясь почти беспристрастно в голубые глаза, она не смогла сдержать тягостного вздоха. Нет. Намного сложнее было осознавать, что она сама всем и всегда жертвовала во имя великого ангела Дафны Гринграсс. Не она забирала у бедняжки Асти самое лучшее, бедняжка Асти все отдавала сама.

И внутри привычная злоба и ярость на себя пронизывала сознание, заволакивала его, нашептывая: «Не отдавай хотя бы его». Только поздно, встав резко, она не глядя потянулась за своей палочкой, немного согнувшись, слыша, как неумолимо сильно бьется ее сердце.

— Как бы вы охарактеризовали ваши хогвартские годы? — задумчиво протянул Драко, и, вздрогнув, замерев, она повернула голову и в какой-то момент осознала, что была очень-очень близко к нему. Ближе, чем когда-либо до этого.

Астория едва хмыкнула, поймав его спокойный взгляд. Рядом с ним она чувствовала себя совершенно безмятежной, такой переполненной легкостью, что можно было даже взлететь.

Астория хмыкнула громче, пожав плечами. Впрочем, что она могла сказать?

— Разочарованием, — медленно протянула она, нехотя выпрямившись. — Вся моя жизнь до этого дня была сплошным разочарованием. Понимаете, Драко?

— Да, — тут же ответила Драко, слегка кивнув головой. — Еще как понимаю, Астория.

— Отдай его мне, — прислонившись спиной к шершавой поверхности двери, резко бросила Астория. И хоть вид ее был решительным и полным душевных сил, руки у нее дрожали.

Только Дафне — хоть бы что. Ни дернулась, ни обернулась, лишь усиленней принялась взбивать свои накрученные волосы, а потом ленивым взглядом прошлась по фигуре сестры. У нее в лице было столько насмешливой презрительности, что Астория почти подавилась. Если бы сама и очень давно не привыкла во всем подчиняться ей.

— Всю жизнь будешь подбирать за сестрой, да? — лениво поинтересовалась она, подперев рукой подбородок. А потом — улыбка. Раскованная и широкая, выбивающая любую надежду. — Всегда так было, Асти: сначала ты донашивала за мной одежду, теперь — парней.

— Тебе же он не нужен, — сделав шаг вперед, уверенно парировала она. — И помолвка эта тебе не нужна. Зачем ты мучаешь себя… и его?

Дафна засмеялась.

— Милая-милая сестренка. Людей здесь мучаешь только ты. А я их развлекаю. Думаешь, ему бы было с тобой интересно?

Астория была с ней почти согласна, право. Если бы не понимала одну вещь: одурманенная своей красотой Дафна не видела очевидное — Драко попросту с ней скучно.

Впервые она задумалась об этом в один из пасмурных дней, когда дождь нарушил их свидание и вынудил остаться в Гринграсс-холл. Драко сидел, словно напряженное изваяние: глаза его блестели усталостью и какой-то отрешенностью. В их уютном мирке болтала без умолку лишь Дафна, кокетливо перекидывая ногу на ногу, но он ее не видел. Его глаза смотрели вскользь.

— Везет же Нотту, — растягивая гласные, тянула Дафна, и Астория, что несла им поднос с чаем, почти поморщилась. — Умотал в свою Германию, и даже не пишет… а Пэнси, нет, ты слышал! Говорят, она попробовала поступить в университет. Какая наглость! — взмахнув руками и чуть не толкнув Асторию, что склонилась и молчаливо разливала чай по чашкам, Дафна разразилась хохотом. — Какая глупость… думать, что в этом мире мы можем рассчитывать хоть на что-то… адекватное. Война всех расставила по местам.

Война. Война. Война. В ее устах это слово приобретало особо зловещий оттенок, и всякий раз Астория видела, как едва заметно вздрагивал он и как его безжизненный взгляд наполнялся чем-то едва понимаемым.

— Кажется, некоторые узнали свое место еще задолго до битвы за Хогвартс, — с тенью иронии ответил Драко, и едва ли кто не понял смысл его слов: их отец потерял свое место в обществе и деньги еще в тот год, когда Астория окончила первый курс.

Дафна цокнула. И взгляд ее, злой и переполненный яростью, еще долго стоял перед глазами Астории.

Она была незримой тенью в их отношениях, всегда молчаливая, услужливая, Астория подносила им чай в гостиную, а потом, прикрывала дверь и вслушивалась в каждое их слово, тяжело дыша.

Они виделись всегда. Куда бы ни пошли Драко и Дафна, Астория неизбежно натыкалась на них: будь то собственный дом или очередной закоулок одной из тех улиц, что располагались вдали от яркой Косой аллеи.

В такие моменты, когда, спрятавшись за витринами магазинов, она могла беззастенчиво разглядывать свою сестру и ее жениха, Астория понимала с поразительной ясностью, как они не подходят друг другу. Эта мысль так нравилась ей, что, вдумываясь в это с каким-то поистине дьявольским весельем, она теряла всякую бдительность, и иногда понимала, что смотрит прямо в глаза Драко, который замечал ее всякий раз.

И который смотрел на нее так до спокойного ровно, что было даже не по себе: его взгляд был безжизненным. И сам Драко был сломанным. Таким же, как и она.

Так не могло быть вечно, и, кажется, это понимали и он, и она. Поэтому, когда Астория, в который раз следящая за своей сестрой, спряталась в цветочной лавке и с упоением рассматривала шипы на стеблях алых роз, она едва ли удивилась, услышав позади себя его спокойный и какой-то даже отрешенный голос:

— Вам так нравятся розы?

Астория не выглядела так, словно была поймана на чем-то постыдном. Во всяком случае, ей хотелось верить, что ее спокойное, хладнокровное выражение лица не дрогнуло и не передало той доли чувств, что колыхались внутри.

А потому, переведя дыхание, она лишь пожала плечами, даже не взглянув на него, ощущая, как дрожат пальцы.

— Вот уже в который раз вижу вас здесь, у этой вазы, — продолжал он так, словно хотел вывести ее на разговор. Но одичавшая Астория Гринграсс, не видевшая никого, кроме кредиторов и больной матери, лишь нервно повела бровью, прикусив губу.

А потом, задумавшись, она тихо ойкнула, когда один из острых шипов впился в ее бледную, болезненно-бледную кожу и оставил красный след. Алая роза тут же полетела обратно в стеклянную вазу, а ее взгляд взметнулся к нему, словно боясь осуждения.

— Что еще остается? — холодно пробормотала Астория, сведя брови к переносице. Еще тридцать минут назад она имела один из тех неприятных разговоров с колекторами, от которых настроение портилось, и ничто его не могло возобновить. — Я не могу себе позволить даже купить букет роз, потому что мы беднее церковной мыши.

Внутри нее полыхал невиданной силой пожар ярости, смешанный с непониманием: почему за всю свою семью страдать должна была одна она? Почему Астория не смогла уехать за границу, как Нотт, или не попыталась получить образование, как та же Пэнси? Почему, в конце концов, когда все ее однокурсники так или иначе смогли устроиться по жизни, она продолжала вести бесцветное существование, подрабатывая частными занятиями по французскому?

И почему, черт возьми, Дафна, ее старшая, луноликая сестра не пошевелила даже пальцем, чтобы хоть как-то помочь их семье? Почему, черт возьми, она не соглашается на эту помолвку?

— Вы же женитесь на Дафне? — ее взгляд, до того безжизненный и рассеянный, в секунду обрел ясность и некоторую сталь, и когда она поглядела на него снизу-верх в виду его роста и заметила, что он с поразительной холодностью смотрел на нее все это время, Астория почти вздрогнула.

Его молчание было словно водой, которой ее, лишенной гордости и уже всякого уважения к себе, окатили с ног до головы. Всего на секунду ей даже стало стыдно: Астория так давно не жаловалась окружающим на свое положение, что совершенно позабыла, насколько им все равно.

Драко молчал. И его до удивительного ясные голубые глаза смотрели на нее так спокойно и так непривычно, словно он уже больше не был тем самым Малфоем, который в далеки тринадцать лет не общался ни с кем из тех, чей счет в Гринготтсе не достигал четырехзначных цифр.

— Я не Дафна, — устало протянула Астория отчего-то, на что Драко лишь заметно хмыкнул. — У меня нет гордости, чтобы отказаться от своего семейного долга и не держаться за выполнение своих обязанностей до самого конца, даже если эти обязанности скорее вредят мне, чем приносят пользу.

— Интересное определение гордости, — многозначительно кивнув головой, задумчиво проговорил Драко. — Но тогда у меня ее тоже нет. Потому что я точно так же несу обязательства перед своими родителями и выполняю свой фамильный долг.

Астория вздрогнула. А потом, немного отшатнувшись от него, с некоторой злорадной усмешкой посмотрела в лицо Драко, и ее глаза, Гринграсс была уверена, нервно забегали.

— Значит, вы женитесь на ней, — утвердительно кивнув головой, пробормотала про себя она, прикусив внутреннюю сторону щеки, тут же убирая свой взгляд в пространство.

— Вы отчего-то совершенно не рассматриваете себя в качестве моей жены, — резко вставил Драко, и голос его, до этого спокойный, приобрел стальные нотки.

С минуту она смотрела на него почти серьезно. А потом, не сдержавшись, преодолевая внутреннюю боль и дикую, отчаянную ревность, тихо рассмеялась, бросив лаконичное:

— Потому что не дура.

А потом она стояла в комнате у Дафны, царапала пальцами дверь и, яростно сверкая глазами, умоляла ее отдать ей его. «Жалкое зрелище» было написано красными буквами в голубых глазах, и Астория чувствовала сама, как она пала и как она слаба, чтобы бросить ей открытый вызов.

Это было неизбежно: Дафна собиралась играть в свою игрушку до самого конца, до того дня, когда Драко появится в их гостиной с фамильным перстнем и она, рассмеявшись ему в лицо, навсегда перечеркнет их единственное спасение, ведь Малфои никогда не простят им ее высокомерия. Они больше никогда к ним не придут.

Нервозность ее достигала пределов. Страх за себя, за свое будущее и за их жизни возрастал с каждым угрожающим словом коллекторов, и Астории казалось, что за эти пять дней, что прошли с их последней встречи, она словно уменьшилась и сделалась еще бледней. Серая, невзрачная Астория: она боялась смотреть матери в глаза, предвидя ее воспевания Дафны и сетования по поводу внешнего вида своей младшей дочери; она боялась встречи с Драко, прячась в своей комнате, больше не выходя даже в цветочную лавку или на мостовые отдаленных улиц.

Она боялась себя. И той силы, что была внутри бедняжки Астории, и которая, дай ей только воли, разнесла бы весь ее привычный мир в прах.

Поэтому, забывшись от собственного отчаянья, она, избегавшая встречи со своим самым главным обожанием и между тем страхом, в конце концов столкнулась с ним лицом к лицу.

Отрешенно поглядывая в окно, Драко при виде нее резко выпрямился и спрятал свои руки в карманы черных брюк. В который раз он смотрел на нее слишком уверенно, под таким взглядом Гринграсс казалось, что она становится совсем бесцветной.

— Вы всегда такая молчаливая или это подчеркнутая форма презрения по отношению ко мне?

Дернувшись от его слов, Астория сначала нахмурилась, а потом, подойдя к нему, с минуты глядела в его лицо напряженным взглядом, а потом повернулась к окну. Их мертвый сад был жалким зрелищем, но почему-то смотреть на его уныние и увядание ей нравилось больше всего — чем-то они были похожи. Эти дикие виноградные лозы, пробивавшие себе жизни, эти колючие кустарники, сцепившиеся друг с другом — все они боролись с собой или между собой, но боролись.

Значило ли это… что она тоже так могла?

— Наш сад красивее всего осенью, — меланхолично заметила она, отодвинув занавески. — Красное золото спасает этот упадочный вид.

— В Малфой-мэноре по-другому, — облокотившись о подоконник, пробормотал Драко, и, склонившись, поймал ее взгляд. — Мама бдит днем и ночью, даже… даже тогда один сад и благоухал.

На секунду он сморщился, и Астория, завороженная, лишь прижалась щекой к старым занавескам, не смея убрать взгляд. Этот момент казался ей таким чарующим и волшебным, что не хотелось даже дышать — лишь бы навсегда запомнить его таким, немного меланхоличным и где-то внутри еще не до конца изломанным.

— Почему ты не помнишь войны? — сморщившись, он тут же добавил: — Так сказала Дафна в тот первый день.

— Отец забрал меня из школы сразу же после смерти директора, — тихо, очень-очень тихо пролепетала Астория, и глаза ее на секунду заслезились от воспоминаний о школе и… об отце. — Он меня очень любил… больше Дафны, — тоскливая улыбка змейкой проскользила по лицу, а потом скрылась за почти злым оскалом. — Она никогда не могла мне этого простить: то, что он так пекся обо мне, и совершенно не волновался за ее судьбу. Поэтому Дафна так… беспечна.

Взволнованная, она замолчала, с некоторым вызов поглядывая в его глаза, и, сильнее вцепившись пальцами в занавески, едва перевела дыхание.

— О, Драко! — голос матери заставил ее нервно отшатнуться и отвернуться от Малфоя. Напряженно сомкнув пальцы в кулак, Астория чувствовала взгляд Гретты Гринграсс и каким-то шестым чувством понимала, что та ею недовольно. — Дафна скоро придет, надеюсь, Астория тебя не утомила?

Взметнув быстрый взгляд в его сторону, она заметно поморщилась, а потом, не желая слышать ответа, резко подалась вперед, задев фарфоровую статуэтку, которая с взвинченно подскочила на месте и тут стала в боевую выправку.

Тишина в гостиной была тяжелой и слишком уж неприятно, но прохлада коридора, в котором она так часто пряталась и где всегда и неизбежно подслушивала их разговоры, Астория чувствовала себя хуже всего. И, когда холодный оклик матери заставил ее замереть на ступеньках, она почти испытала облегчение. Почти.

— Астория, — сказала она, сначала улыбнувшись. — Надеюсь, больше такого не будет… так же, милая? — улыбка ее становилась раскованнее и более ядовитой. — Не мешай Дафне выйти замуж. Ты же понимаешь, она должна устроить свою жизнь как можно лучше, а Драко слишком видный жених, чтобы упускать его из вида. Ты же не собираешься мешать своей сестре, так ведь, милая?

В ее печальных глазах Астория видела свой приговор, а в ее речах, бессвязных и бессмысленных, свое будущее. Глупая Гретта никогда не замечала потуг своей младшей дочери, для нее Астории никогда не существовало. В этой ярком мирке жила лишь Дафна, красивая, луноликая Дафна.

Астории было больно. Не страшно чувствовать себя беспомощной, в конце концов, она никогда не воспринимала себя так, словно жизнь ее принадлежала ей. Но страшно, черт возьми, страшно, имея шанс вырваться из этих оков, так и не сделать шаг.

И, лежа ночью в своей комнате, наполненной тишиной, она едва вздрогнула, заметив вдруг белого филина, отчаянного стучавшегося к ней в окно. В клюве у птицы был упакованный в бумагу букет: свежие, ухоженные нарциссы, наполняя комнату сладким запахом, приковали ее взгляд.

Внутри она точно дрожала. Но снаружи, даже не вздрогнув, она спокойно забрала сверток у филина, выпустила птицу в ночную тьму, и, вдыхая запах, вспомнила этот ясный, до спокойного ровный взгляд.

В стеблях лежал крафтовый конверт. И то ли он, то ли ее руки подрагивали в такт несуществующей мелодии, когда Астория быстрыми и нервными движениями вскрывала бумагу, боясь разорвать заветное письмо.

Письмо, в которым завитушками было написано:

«Больше всего в нашей семьей ценятся нарциссы, мать выращивает их целыми плантациями, потому что по праву считает его своим цветком.

У нарциссов забавная легенда: думаю, ты знаешь эту историю о красивом, самовлюбленном юноше, что вынужден был пасть от той гордости, что жила в нем.

И повторяя твои слова: ты не Дафна. Это очевидно и точно. Но знаешь, чего ты словно не понимаешь? Того, что ты лучшее нее. Даже если, как ты выражаешься, в тебе нет гордости. Во мне ее тоже нет. Не значит ли, что мы подходим друг другу куда больше, чем кто-либо?

С наилучшими пожеланиями,
Драко.

До новых встреч, и уж прости, что это не розы. Они мне кажутся слишком прозаичными».

Это было странно. Странно в конце концов прийти к бунту, хоть и тайному, но тому самому протесту, который так не вязался с ней. Астория падала. Окунулась по самую голову в свою ложь, искусно выдуманную для ушей матери, а потом украдкой сбегала из-под цепкого взгляда сестры.

Ничего конкретного или многообещающего, Астория никогда не старалась уверить себя в иллюзию собственного счастья и с головой в него окунуться. Она лишь делала то, что хотела, и, тайком встречаясь с Драко, никогда не строила планы на будущее, предпочитая отдаваться полностью тем немногим моментам их уютного молчания, что наполняли ее жизнь хоть каким-то смыслом.

— Драко странный в последнее время, — облизнув ложку, нелепо бросила Дафна, и Гретта, тихо напевавшая себе под нос, резко вздрогнула и подняла глаза. — Не приходит даже. Кажется, ему не так важна эта помолвка?

Скользкий взгляд, который Дафна бросила на свою мать, говорил Астории многое: и в первую очередь то, что она явно была уязвлена сложившимся положением дел. И это было плохо, черт побери, ведь могло означать одно — Дафна больше не собиралась играть с Драко. Кажется, она решила прибрать его к себе в руки.

— Ох, дорогая, — лишь жалобно бросила Гретта, но не прошло и минуты, как она вновь впала в свое меланхоличное настроение, будто забывая обо всем.

Астория вздрогнула. А потом, словно отмерев, вспомнила, как еще вчера, спрятанные в тени деревьев парка, они с Драко сидели на лавке и молчаливо созерцали раскидистые кленовые деревья, что с каждым осенним днем выглядели все невзрачнее и невзрачнее.

— Мой отец любит говорить, что брак — это исключительно определенная вещь, — бросал он, не поворачиваясь. Драко всегда так поступал: чтобы вырвать ее из цепких лап мечтаний, он резко говорил что-то резкое или даже провокационное. — Она либо сломает тебе жизнь, либо даст ей новый виток.

«Брак с Дафной определенно был бы первым вариантом», — хотелось ответить ей, но, поймав его спокойный взор, она лишь нахмурилась, усиленно делая вид, что совершенно, абсолютно не понимает, к чему он клонит и отчего всегда смотрит так, словно ожидает ее немого позволения на что-то.

В той сени деревьев, утомленные постоянными пересудами за их спинами и неизбежностью выполнения мнимых обязанностей, они сидели, одурманенные молчанием, и, когда он поцеловал ее, резко и без предупреждения, так чертовски по-малфоевски, Астория поняла лишь одну вещь: никому и никогда она бы не отдала эти их молчаливые встречи; никому и никогда она бы не рассказала, как теплое чувство робкого счастья разливается по всему ее телу.

Он был единственным лучиком счастья в ее жизни, и, видя, что сам Малфой был калекой, Астория испытывала к нему неимоверную привязанность. Потому что сама она была не лучше, и, казалось, что только вместе им было суждено прервать ту невесомую преграду, что выставило перед ними послевоенную общество.

Ночью, окунаясь в свои иллюзии, она думала о своем будущем с ним, смаковала во всех подробностях их семейную жизнь и, вздыхая, представляла всего одного ребенка — вылитую копию Драко. Только казалось, что жизнь у него будет иная; Астории хотелось, чтобы хотя бы у него получилось прорвать эпоху их бесславного падения и маргинального существования.

Только вот… едва ли Драко даже заикался о грозящемся предложении, и Астория знала: ее мать будет рвать и метать, если он придет к ней в один из дней и осмелится сдвинуть свой выбор в пользу другой. Страшнее матери была лишь Дафна. Вскормленная на лести и славе о собственной непобедимости… что она могла предпринять в момент, когда ее последняя жертва так небрежно ускользала сквозь пальцы рук?

Астория не была бунтаркой. Она была той самой дочерью, которая всегда была рядом с родителями и, тая внутри скрытую зависть, отдавала им всю себя без остатка. Но когда единственный раз в жизни ей подвернулась удача и когда можно было разом сбросить с себя весь родительский гнет, она понимала, что накопленной ярости вполне хватит, что воспылать волей к сопротивлению.

— Что ж, — задумчиво протянула Гретта, опомнившись. Медная ложка, ударившись о побитый, старый фарфор, заставила ее нервно вздрогнуть и невольно сгорбиться — Дафна пугала ее. Пугала потому, что была такой же, идентичной. — В таком случае, если он не придет в ближайшее время, я могу пойти к Люциусу и напрямик сказать ему, что готова отдать свою дочь… ты же согласна, Дафна?

Розовое личико скривилось, и, наверное, в своем воображении Дафне казалось, что она выглядела довольно милой. Едва ли. Сжав пальцы в кулак, Астория глядела на нее холодным взглядом, ощущая, как все сокровища ее сердца разом тускнеют, оставляя дыры.

— Maman, у меня столько гордости, что я, право, не знаю, — кривясь еще больше, Дафна так премило ломалось, что не оставалось сомнений — в ее голове зрела какая-то мысль. — Мне нравится Драко, но он уже, конечно, не тот, понимаешь? Мне нравится с ним играться, а семейная жизнь… это так по-серьезному.

— И все же? — вскинув бровь, выжидательно протянула Гретта. Вытаращив глаза, она слегка кивнула головой, как бы умоляя: «Согласись же, Дафна! Согласись!».

В сверкающих сапфирах глаз было слишком много чувств, в них Астория видела свой приговор, и, сдерживаясь из последних сил, едва ли позволила себе встать с места.

Дафна была первой. Дафна была красивой. Дафна всегда просто была. Чтобы сравниться с ней, Астории нужно было стереть свою личность и вставить ее, выбить в своем лице ее отражение и стать ее тенью, молчаливой и переменяющей все.

Но Астория была другой. Съедаемая ненавистью, она прятала свою силу так долго, что уже даже почти позабыла, как именно ею пользоваться. Почти.

Когда она стояла возле Малфой-мэнор, испуганная и такая маленькая по сравнению с этим величественным сооружением, она чувствовала, что по-другому больше не может. У нее гордости не было, Астория запросто могла предложить и себя, и свою душу, лишь бы избавиться от коллекторов, кредиторов, матери и… своей сестры.

У нее ничего не было, кроме какого-то интуитивного понимания: здесь мог быть ее дом. И с Драко ей куда проще, потому что его она так давно лелеяла в своей голове, обматывала его таким романтическим флером, что по-другому быть просто не могло.

Но вглядываясь в нечитаемый взгляд серых глаз, Астория теряла свою веру с каждой секундой. Люциус Малфой был слишком… серьезен и слишком внимателен, чтобы она так просто могла провести его и вынудить согласиться с тем, что Астория куда лучше Дафны.

Взгляд серых глаз не мигал и не терял осознанности, и чем дольше она глядела на него, тем сильнее какая-то глупая мысль начинала биться в голове: Астории отчаянно не хотелось, чтобы этот взгляд каким-то образом передался ее сыну. Тому, кого она с такой легкостью выдумала уже у себя в голове.

— Мисс Гринграсс, что привело вас ко мне? — спокойно спросил он, когда, видимо, понял, что она не в силах вымолвить и словечка. — Кажется, комната Драко располагается этажом выше, а сегодня его и вовсе нет дома…

— Сэр, вы же понимаете, что Дафна совсем не подходит вашей семьей? — резко бросила Астория, уверенно вскинув голову, глядя на него тяжелым взглядом. — Вам нужна послушная невестка, та, которая будет сидеть дома и блюсти репутацию, которая будет спокойной и сдержанной и о которой никто не будет писать в прессе в больших заголовках.

Сомкнув бледные пальцы, она лишь на секунду позволила себе криво улыбнуться.

— Дафна, конечно, красавица, но не пройдет и недели, как она умотает с очередным своим воздыхателем, оставив вас с Драко ни с чем.

— И к чему же вы клоните? — спокойно спросил Люциус Малфой, приподняв бровь. Ничто, совершенно ничто не выдавало в нем какого-либо интереса.

— Мы обе бедны. И помимо этого… у Дафны ведь совсем ничего нет. А я могу предложить вам мою репутацию, мои связи и мое будущее. Ничего из этого мне не нужно… понимаете?

Молчание растягивалось в вечность, такую тоскливую и неминуемую, что она почти вздрогнула, когда его спокойный голос разорвал ее и просто спросил:

— Вас же зовут Астория, да?

Вскинув голову, она улыбнулась. Хоть когда-то она носила свое имя без сожаления.

Высокое настенное зеркало, в которое она так любила всматриваться по вечерам, Астория впервые глядела без стеснения. Ее бледный, болезненный, худощавый вид не приносил ей былых страданий, и, расчесывая свои густые, каштановые волосы, она с легкой улыбкой наблюдала, как они едва отдают рыжиной.

Вечер был долгим, и, утомленная своими переживаниями и нервами, она готовилась к завтрашнему дню, как к последней битве. Она знала: завтра парадные двери распахнутся и в холл войдет тяжелой походкой Люциус Малфой, окинет их владения презрительным взглядом, а потом, выведя ее мать в отдельный кабинет, скажет то, на кого пал их выбор.

Все было предрешено. И, думая об этом, Астория испытывала легкую нервозность из-за неминуемо надвигающегося будущего.

Дверь скрипнув, впустила в комнату лишний лучик света, и когда она обернулась и увидела на пороге Дафну, то даже не сдвинула брови в вопросе. Астории было плевать. Она глядела на свою сестру с некоторой долей превосходства, потому что, кажется, впервые не чувствовала тяжести собственного несовершенства по сравнению с ней.

— Завтра Драко точно придет к нам, — бросила она, взбив рукой накрученные локоны, вглядываясь в зеркало, что висело на стене. — Maman пойдет в их дом и скажет о моем согласии.

Дверь скрипнула сильнее, и, зайдя внутрь, Дафна дернула носик, внимательно вглядываясь в вываленные из шкафа на пол платья.

— Боже, что эта еще за россыпь моих вещей? — спросила она презрительно, пальцем поддев первую попавшуюся ткань. — Ну все, как я и говорю, Асти: сначала ты донашивала мои вещи, а теперь захотела еще и парней, — улыбка ее заиграла злорадными красками. — Не смешно ли?

Астория улыбнулась. А потом, отвернувшись, беспечно посмотрела в зеркало, дернув расческой по волосам.

В конце концов годы послушания сделали ее самым опасным врагом: неприметная и молчаливая... подумал ли кто-нибудь из ее семьи, на что именно и как именно Астория могла пойти, чтобы вырваться, вырваться из этой клоаки?

Поймав в зеркале взгляд голубых глаз, она молчаливо кивнула головой, окутываясь мечтами, словно броней. Завтра ее ждал новый день, а все, что было до него... имело ли смысл?

Ведь в итоге она все равно победила.

Выбив из красных ноготков то, что никогда не могло ей принадлежать; то, что было ее по праву.