В двадцать пятый пехотный батальон, третью штурмовую роту, Блейзу Забини.

Тебе не больно? Ты не боишься нажимать на курок, как только видишь незнакомого человека, держащего в руках такой же чёртов автомат, а?
Скажи мне, что ты чувствуешь, маршируя и зная, на что идёшь? Что творится в твоей голове, как сильно бьётся твоё сердце? Или оно и вовсе остановилось от этой жестокости вокруг, от этого смрада?
Помню, ты говорил о человечности. Что они, враги, бесчеловечны по отношению к невинным. Но, знаешь, ведь именно война отобрала у нас всех её уже давно: ещё с самого первого убийства на Земле.
Как, впрочем, и непорочность.

И ты… убиваешь одних ради других? И в чём же смысл?! Ведь он, человек, неважно кто на самом-то деле, умирает. От твоих рук. Ваш бой… Он даже не за свободу.

Жутко. Тебе не жутко? Ты не думаешь о том, что будет после? Как ты будешь жить после войны? Как спать, не мучаясь виной? Не видя гримасы боли на лицах в своих снах?

Мне не понять тебя. Ты так стремился на войну, так желал поскорее получить повестку в эти джунгли, прежде пройдя обучение, разумеется. И что теперь?
У тебя был выбор, а ты им не воспользовался. Это вызвано желанием доказать, что ты мужчина, что весь этот такой мир не для тебя?
Чего тебе не хватало? Чего ты хотел, чтобы быть кем-то большим, кем ты был? Героем?!

Тебе, верно, не хватало моей любви? Ах, да. Моя любовь же неправильная: слишком строгая. Я же осуждаю, что ты, чёрт тебя возьми, защищаешь Родину, заблаговременно обрекая себя самого на вечные муки Совести, кошмары, удушья или же… просто смерть.
Но если ты не думал обо мне в тот день, когда уезжал, не попрощавшись, то скажи, ты думал о себе? Или же только о том, что вскоре испытаешь чувство эйфории уже после всего этого? После первого боя?!

А мне больно. Я всё думаю о том, что простишь ли ты себя сам, милый? Ты, который будет знать о себе больше, чем кто-либо. Ты, который, увидит воочию смерть. И ты, который и будет творить её.

Простишь ли?
Моя же душа уже рвётся на части, родной.

Кэти Белл.
Май, 1995 год.

В Соединённые Штаты Америки, Бостон, Бридж-стрит, пятый дом, Кэти Белл.

Да, мне страшно, до ломоты костей, до крика. И вряд ли я смогу себя простить сам, без чьей-либо помощи. Вряд ли это вообще возможно.
Ты ответила только спустя моих семь писем. Или твой ответ просто так долго шёл? Хотя… не мне тебя упрекать.
Я уже писал, что был глуп, раз решил, будто смогу что-то изменить, будучи воином в чёртовой копоти и гари.
Смогу спасти. Но теперь же знаю и понимаю: чьё-то спасение обязательно сулит и чью-то гибель, как и нет ни победивших и побеждённых в войне.

У меня шрам на лице. Некрасивый и глубокий. Я рад, что пока ты не можешь его видеть. И не рад одновременно. Странно, да?
Знаешь, здесь некого защищать. И не с кем сражаться. Всё мы — лишь пушечное мясо, орудие в руках у кукловодов. Юноши, которых чтят и муторно уважают, не думая, что их руки все по локоть в крови и пепле. Всем плевать.

Дождь идёт уже месяц. Сильный. Непрерывный. Но всем нет до него дела. Потому что вне зависимости от цвета туч и вообще их наличия всё равно взрываются бомбы, солдаты подрываются на минах, проливается кровь, слышны крики и ощущаются вина, разочарование, безысходность.

Я ненавижу себя, Кэти. И прошу тебя: не испытывай ко мне того же. Это убьёт меня внутри окончательно.
А… твоя любовь верна. Ведь честность — это и есть проявление любви, дорогая.

Мне до ужаса в груди жаль, что мы все не понимали этого раньше; что мы все жили, не стыдясь; что каждый день просто тратили свою жизнь непонятно на что, прожигали её, а теперь смотрим на седые волоски в отражении зеркал и поджимаем губы в тонкую нить от грёбаного наконец правильного осознания, которое сейчас уже ни черта не изменит.

Твой,
Блейз.
Июль, 1995 год.

В двадцать пятый пехотный батальон, третью штурмовую роту, Блейзу Забини.

Мне недавно приснился сон. Ты в нём был бледен и холоден телом. И вены все твои были цвета свежих фиалок.

Я страшусь твоей возможной участи теперь более всего на свете. Всё будто бы стало таким пустым: живу лишь от письма к письму, от письма к письму.
Но… и ничего не вернуть теперь и вправду, Блейз. Как бы это ни было больно, ужасно, отвратительно, но это правда.
И ведь есть там, в этом огне, те, кого ты любишь, например, твой светловолосый друг, о котором ты писал мне. Помоги ему. Пусть этим и не исцелишь свою душу, но так будешь знать, что не зря всё это, что вы оба живы.

Отбрось страх, сомнения. Избавься от этого. И вспомни о своей первой цели: забудь разочарование и береги тех, кто рядом.
Пусть. Пусть так.

Знаешь, ведь раскаяние — это почти искупление.
Как, наверное, и любовь с надеждой.

И живи, прошу тебя.
Дыши, как бы больно ни было. Кричи, пока ты в силах. Смотри на небо ночью, на звёзды и любуйся. Наслаждайся этим дождём. Чувствуй. Существуй.
Ибо жизнь — это дар, который ты не должен не ценить, что бы ты ни ощущал, какой бы невидимый для многих столб мучений ты ни тащил на своих плечах.
Задыхайся, хрипи, но не теряй надежду: всё равно глотай воздух, как одержимый, жди этого вашего рыжего санитара.
Не закрывай глаза. Не смей умирать. Ни внутри, ни физически.
Ибо умрёшь ты, не станет и меня.

Ради меня, Блейз. Прошу.
И я молю, ведь лишь это мне и остаётся сейчас. А Господь ведь милостив.
Милостив ведь?

Твоя,
Кэти Белл.
Август, 1995 год.

В Соединённые Штаты Америки, Бостон Бридж-стрит, пятый дом, Кэти Белл.

Мне… горестно писать об этом.
Знаете, он шептал лишь Ваше имя, когда нёс меня через весь лес, раненого.
Говорил, мол, Вы бы гордились им.
И я не сомневаюсь, что Вы чувствуете именно гордость за своего возлюбленного, да, пусть и несоизмеримую с болью от его смерти, но всё же.
Но он… знал, что всё это не зря. И сохранил жизнь не только мне одному.
Многим, Кэти.
Он пожертвовал собой, и его жертва велика.

Мы прочли письма, чтобы написать Вам, чтобы узнать совсем немного Вас.
Простите, если это было неуместно.

Да, мы не герои, мисс Бэлл, Вы правы.
Лишь испоганенные мальчишки.
Ибо война не делает и не сделала бы нас мужчинами. Но вот любовь к другим, такая, как ваша, правильная любовь, и к просто близким и закаляет в страданиях.
Блейз это понял. Понял, когда вытаскивал нас из густого дыма и обрабатывал раны заместо подорвавшегося на мине санитара.

Знаете, теперь мы ведь рвёмся вперёд только потому что знаем: за нашими плечами такие же мальчишки, ещё не познавшие ни черта в этой жизни и ждущие эйфории от первого боя; а дома нас ждут любящие сердца, осуждающие, угрюмые пусть и упрекающие, но живые, живые в своём глубоком чувстве; да и отступать уже некуда; а ещё был тот… кто знал цену этого боя.

Блейз спас меня последним. И потом дышал так глубоко, как только мог. И глядел в небо ночное до самого конца, рядом лежал, уже не в силах был даже приподняться, но со мною. Лежал и мягко улыбался, уже далеко от бомб.

Он очень любил вас. Но и Вы… живите, он этого ведь хотел: чтобы Вы жили без боли.

Я счастлив знать, что Блейз считал меня своим другом. И боль томит моё сердце от того, что больше не смогу пожать ему я руку или хотя бы увидеть лишь его мужественный профиль.
Даже в смертельной агонии мы будем помнить его лицо. И не от страха.
От благодарности.

С уважением,
От третьей пехотной роты.
От тех, кто жив благодаря Вашему жениху.
Ноябрь, 1996 год.

К могиле Блейза Забини.

Письма, твои письма всегда у меня под подушкой, что на постели.
Бумага давно уже вся измялась, а чёрные кляксы — расплылись из-за пролитых над ними тёплых солёных слёз.

Я поднимаю на улице после дождя голову иногда к небу и спрашиваю: «Что, жизнь за жизнь, да?». Но никто не отвечает.

Мне хочется кричать.
Злоба, злоба, ненависть. Горе, отчаяние.
Это всё разрывает на части.
Мои кости будто в огне.
Это и душит…

Знать, что больше не смогу услышать твоего голоса. Знать, что письма мои к тебе не были достаточно наполнены любовью, лишь сухостью и обвинениями.
Мне стыдно, стыдно. И всё ещё страшно.

В ночи, когда за окном не горят неестественные огни, а светят звёзды, я прикрываю веки и представляю каждую чёрточку твоего.
Ты любил узнавать об этих звёздах всё новое, любил астрономию и школьные атласы в детстве.
Ты ведь там, да? Там, где всегда хотел оказаться?
Или в земле, съедаемый червями?
Я не знаю. У нет прав знать это.

У меня только сильно дрожат руки.
Снова кляксы на бумаге. Уже на той, которую собираюсь положить в конверт и отнести к тому месту, куда в землю зарыли пустой, без тела, гроб из досок.
Те, кого ты… Они всё ещё пишут письма, знаешь. Звонят иногда. Я никогда особо не веду беседы с ними: лишь сухо благодарю и бросаю трубку, чувствуя, как ком подкатывает к горлу и не даёт дышать, совсем.

Этот город такой теперь безжизненный. Здесь много пыли. От волнения у меня много приступов астмы, ты ведь помнишь, как это больно… Наверное, придётся переехать.
Мне сложно писать об этом. Ведь, знаешь, жизнь тяжело всегда переиначивать. Это будто бы внутренних лишает сил.

Ведь дело вовсе и не в пыли.
А в твоей могиле, в этом чёртовом куске камня с высеченным твоим именем.

Кэти.
Май, 1997 год.

К Блейзу Забини.

В Англии всё время дождь. Здесь много чопорных людей, работы мало. Но не так душно, как в Бостоне.
Квартирка у меня маленькая, но уютная. Вид из окна красивый, даже, можно сказать, милый.

Знаешь, это ведь письмо не отправлю. И ты его не прочтёшь.
Но оно для меня: так гораздо легче жить.
Мы говорили о счастье когда-то, помнишь? О море, детях, песке. О родителях, друзьях и доме у побережья.
В Англии всё время дождь, я писала об этом? Здесь серо и уныло. Лишь зелень радует глаз. Изредка.

Картины я почти не рисую, лишь иллюстрации для маленькой редакции, в которую меня приняли по знакомству. Наброски по сказками англичан: аккуратные и нежные.
…вот принцесса танцует с принцем.
…вот цветёт неземной красоты цветок, вот пышет жаром алый Феникс.
…вот кто-то из детей, в очках, смотрит на красивую девочку.
Вот они — мои скромные творения.

В редакции есть мужчина, директор. Он высок, худ и очень груб. Моя коллега, вся в веснушках, Джинни, сплетничает, мол, тот мужчина смотрит на меня очень часто тогда, когда этого даже не требует ситуация.

А голос у него мягкий и строгий в один момент. Глаза чёрные, как шерсть у злого волка из тех поверий. Злого от одиночества.

Его замечания полны сарказма. Снейп не ищет способа не обидеть людей: ему плевать.

Из-за этого, пожалуй, он и одинок.

Твоя,
Кэти.

К Блейзу.

Джинни была права. Директор и вправду чувствует то, что не нужно чувствовать. Но ведь это неправильно: осуждать его за его мысли и ощущения, правда?
Он разговаривает теперь со мною быстро и руки всё не знает куда деть.
Бывает иногда весь выпрямится, поднимет бровь одну и спросит, на меня смотря прямо и открыто, мол, мисс Бэлл, вы заняты сегодня вечером?
И неизменно получит ответ, что да, занята.

* * *

Иногда мне кажется, что Снейп так глуп, несмотря на все его профессорские звания и знания насчёт английской литературы да и на возраст.
Но, наверное, все влюблённые глупы. И это вполне простительно.

Он осмеливается провожать меня до моей маленькой квартирки, не спрашивая разрешения, и всё говорит, говорит.
Раньше я ходила быстро и прямо забегала в метро, а он проворным очень был.
А теперь как-то медленно-медленно идём по мостовой, не спеша.
А ещё, я узнала, что он и живёт на другом конце города.

Так говорит он, знаешь, то о словесности своего народа, то о проблемах человечности, то о том, что у меня красивые глаза и так, как бы между прочим, что и губы тоже очень милые.
И всё время жестикулирует. А я молчу.
И только когда он однажды начал развивать тему о войнах, я жестом руки попросила его замолчать — с силой сжала его плечо, а потом сказала, мол, не надо, никогда не говорите со мною об этом.

Его чёрное пальто на фоне серости Англии очень выделяется. Яркое. Оно будто бы заслоняет собой всё остальное.

Снейп же тогда побледнел весь и даже как-то сумбурно извинился, искренне так и неумело, как мальчишка, сломавший только что чужую игрушку красивой девочки.

* * *

Знаешь, милый, не могу теперь писать о чём-то другом или ком-то. Знаешь, я даже рисую тайком этого странного директора.
На клочках бумаги, на больших пергаментах он у меня то говорит, то просто слегка-слегка улыбается, чтобы не испортить свой же образ.

У мужчины же этого красивые черты лица именно для жертвы музы художника: острые-острые, лёгкие.

* * *

Снейп мудр, если он не говорит о любви со мною или если поступает.
Он признался недавно, что чувствует эту самую любовь, мол, вы красивы и умны, но так несчастны, мол, если бы вы позволили, я бы развеял вашу печаль, ваше одиночество, потому что люблю вас, мол, позвольте мне, прошу вас.

Он стоял тогда у моего подъезда. Руки за спину отвёл, бледные щёки даже его слегка-слегка покраснели.
Был вечер. Свет от фонаря падал на его лицо. И глаза его чёрные больше не казались злыми.

Я поджала губы. И знаешь, что сказала? Что розы не люблю, представляешь? И улыбнулась.

А он, уже не таясь, подошёл близко-близко и мазнул тёплыми бархатными губами по моей щеке, глубоко дыша. И ответил, мол, буду приносить тюльпаны вам.

Снег падал, падал и кружился. Снежинки путались в его чёрных волосах и красили чёрное пальто в серый.
Только вот улыбку скупую его не могли затмить собой.
Как и мою.

* * *

Я не люблю его, милый. И не нахожу красивым: просто он мил, когда говорит о своих чувствах или когда его рука касается моей невинно и нежно. Я не сдалась быстро: была и иногда груба, иногда и осмеливалась говорить, что испытывала нежность к тебе, не называя твоего имени. Снейп ведь тогда просто клал свою голову мне на плечо, весь скрючиваясь.
И не под силу было мне его оттолкнуть, понимаешь? Не под силу было оттолкнуть того, кто окружал заботой и дарил свою любовь, накопившуюся за годы боли, лишь мне, обделяя тайком почти весь мир.

Это больно. Ты ведь не чувствуешь ничего, Блейз. А я испытываю ощущение, будто предаю тебя.
Простил бы ты меня, если бы после смерти всё же была жизнь, и ты видел бы меня?
Простил бы за ласку, которая теперь достаётся другому; за то, что Снейп, этот самый другой, показался мне каким-то родным почти с первого взгляда на него, несмотря ни на его грубость, ни на сарказм; за эту тревогу внутри?

Не знаю.

Директор только вот любит варить кофе по утрам и смотреть на мои картины, любит рассказывать всякие истории, когда рядом, кажется, что никого, кроме меня, нет.
И любит меня.
По этим его не-злым уже глазам видно.

* * *

И, знаешь, снова пошёл первый снег. Такой нежный и красивый.
А Снейп, мол, сказал, стоя рядом у окна, что вы как снежинка: красивая, хрупкая, строгая и правильная. Мол, что вы, моя дорогая жена, всё самое прекрасное и изящное.

Он наконец смог научиться говорить о чувствах мудрее. И мне весело даже от этого: от этого его желания учиться. Весело по-мальчишески. И радостно.

Я поцеловала его, сама тогда. Прямо в большой нос.
Не чувствуя боли в ту минуту. Лишь знание того, что было что-то когда-то.
Или кто-то.

А потом нарисовала картину.
Твой профиль.

Кровь, пепел и снег вокруг.
Вся жизнь и весь смысл.

Кэти,
Июнь, 1999 г.

К тебе, забытому в настоящем.

Простил бы, знаю. Потому что… по-настоящему любил.

От Кэти,
Счастливой, любимой как ты и хотел.
Декабрь, 2000 г.