Люциус Малфой не любил анимагов. Перекидываться в животное, словно какой-нибудь оборотень, казалось ему омерзительным надругательством над человеческой природой. Тем более, он замечал, анимагический образ неизбежно накладывал отпечаток на волшебника, наделяя повадками зверя, в которого тот умел обращаться. Взять хотя бы бесноватого кузена его жены, Сириуса Блэка — как есть пес, даром, что чистых кровей. Или Минерва Макгонагалл — старая, претенциозная кошка. Еще будучи студентом Хогвартса, Малфой не мог отделаться от мысли, как она скачет по крыше замка в свободное от уроков время. Хотя знал, что без нужды она не обращается, но от картинки в голове было уже не избавиться.
Но если возможности анимагов Малфой все же признавал способностью — полезной, отрицать бессмысленно, — то особенности метаморфов считал дефектом. Вот кто раздражал его куда больше анимагов — метаморфы. Бестолковые создания, наделенные предательскими свойствами, выдающими их настроение и намерения. Превращаться в то или иное животное в разных случаях могло оказаться полезным, вытворять же непотребства с собственным обликом было позорной клоунадой, недостойной волшебника.
И здесь семейство жены преподнесло ему два сюрприза сразу, будто задумав и заранее любовно подготовив: двоюродный шурин-анимаг и племянница-метаморф.
Сестры Блэк отличались своенравностью и умением настоять на своем. Взять Андромеду, вопреки всем семейным устоям выскочившую замуж за маглорожденного… О Беллатрисе и говорить нечего. Так же и его Нарцисса, в свое время разубедившая родителей в выборе жениха в пользу Люциуса, не дав навязать себе Рудольфуса Лестранжа. Тот, впрочем, не потерялся, взяв в жены старшую сестричку Блэк.
Но настырность жены в достижении своих целей не всегда радовала Люциуса. Когда семья отвернулась от Андромеды, а тетка Вальбурга выжгла заблудшую овечку с семейного древа, Нарцисса решила не рвать отношений с сестрой. Это было бы еще ничего: в мэноре она ее не принимала, поэтому Люциус не слишком волновался на этот счет. Но когда Андромеда родила дочь — дочь-полукровку от своего магла, — девочка чем-то полюбилась Нарциссе. И после того, как маленькую Нимфадору приняли в Хогвартс, Нарциссе взбрело в голову, что девочка должна гостить у нее.
«Хотя бы раз в год, Люциус. Право, она ведь моя родная племянница».
Она полукровка.
Малфой мог разбить в пух и прах любого оппонента, чем порядочно гордился, но споры с женой в половине случаев заканчивались ее победой. В другой половине, подозревал Люциус, она просто уступала, а могла бы и настоять… но думать так он не любил. Он любил жену.
А племянница ему не нравилась, и так было с самого начала — задолго до встречи, все одиннадцать лет, пока он ее не видел, но знал, что она есть. Не нравилась вся целиком: от грязной крови до дурацкого имени.
И дурацких привычек. Она любила делать журавликов из бумаги. Разумеется, без помощи колдовства — складывать руками, вульгарно, по-магловски. Она научила этому четырехлетнего Драко, и тому понравилось.
«Надо сделать тысячу, папа, и тогда сбудется самое-самое желание!»
В тот день Люциус вошел в комнату сына и замер на пороге от неожиданности: бумажные птицы слепо пялились на него со стола, стульев, комода и кровати, они усеяли дорогой ковер с шелковистым ворсом, так, что было не различить изысканного узора. Драко воззрился на отца с восторгом и радостно захлопал в ладоши, приглашая к новой игре. Нимфадора воткнула в Люциуса настороженный взгляд — будто клюв — и напряженно сжалась. Он тоже не нравился ей, отметил Люциус со странным удовлетворением, чуть заметно кивнул, улыбнулся Драко и закрыл дверь, так и не решившись шагнуть в птичье царство.
«Она всего лишь ребенок, Люциус. Она нравится Драко и умеет его развлечь. Будь снисходителен».
Малфой не делал скидки на возраст — он чуял в Нимфадоре врага. Он противопоставил себя и ее с момента ее появления на свет, и все в ней лишь усугубляло неприязнь: разноцветные волосы, нелепые привычки, этот взгляд исподлобья.
Лишь для двух людей в мире он был способен терпеть и скрывать в доме полукровку, и он терпел и скрывал. Ровно пять лет — точнее, пять встреч. И каждую помнил в деталях.
В ее одиннадцать были проклятые журавлики.
В двенадцать — павлины. Люциус держал парочку в парке и дорожил ими. Бестолковые, крикливые птицы, по сути, просто куры, во время линьки еще и общипанные, но ради момента, когда они раскрывали хвост — огромный шелковый веер, покрытый диковинными узорами, — их стоило кормить, холить и терпеть их мерзкие голоса.
В день приезда Нимфадоры Люциус застал своих павлинов в полуобморочном состоянии, если можно так сказать о птицах. Один сидел на ветке тутового дерева, готовый провести там остаток недлинной птичьей жизни, второй жался в траве у корней, истерически взвизгивая и вертя головой с подрагивающим хохолком. В паре шагов от перепуганных птиц заливались хохотом Драко и Нимфадора, а Нарцисса посмеивалась с подъездной дорожки. От злости у Малфоя перехватило дыхание. К счастью, Нарцисса заметила его и поспешила навстречу — обнять и успокоить. И в самом деле, эти павлины сами способны были довести до истерики кого угодно, и от испуга оправились быстро. Но это были его павлины, заведенные не для того, чтобы за ними гонялись глупые дети — особенно чужие. Драко знал правила, но компания гостьи позволяла их нарушать, и это не могло не раздражать Люциуса. К тому же павлинью склочность он прощал за их красоту. Замашки полукровки простить было не за что.
В тринадцать Нимфадора разбила дорогую вазу муранского стекла. У Люциуса имелся пунктик насчет Репаро: он всегда помнил, какую вещь били и чинили, и уже не мог относиться к ней без брезгливого сожаления. Поэтому предпочитал не видеть, как разбивают вещи домочадцы и домовики, чтобы просто не знать об этом, потому что большинство вещей в своем доме он любил. Но полукровка умудрилась разбить вазу у него на глазах. Он вошел в комнату, и она, как всегда при его появлении, вздрогнула и резко повернулась, неловко дернув рукой... Все подростки, как правило, нескладны, но эта была просто гадким утенком.
После ее отъезда Люциус велел домовикам унести оскверненную вазу в одну из дальних комнат, где почти не бывал, но не сумел забыть о произошедшем.
Нимфадора появлялась в его доме всего раз в год, но умудрялась безошибочно наступать ему на больные мозоли. И всякий раз повод был недостаточным, чтобы устроить скандал и запретить ее никчемные визиты, но оставлял саднящую царапину на самолюбии Малфоя, вынуждая тихо беситься. Он не хотел все остальное время видеть на своей территории ее следы.
В четырнадцать она объяснила семилетнему Драко механизм его появления на свет. Не то чтобы Люциус был противником просвещения, но он предпочел бы сам и по-своему рассказать сыну о подобных вещах. Тогда Нарциссе пришлось приложить усилия, чтобы успокоить его. Тогда Люциус впервые вступил с Нимфадорой в диалог.
«Извините… дядя. Я не подумала», — не поднимая глаз, проговорила она.
«Я не удивлен, — не удержался он, едва не шипя от злобы. — Может, если бы твои волосы не меняли цвет так часто, тебе было бы легче думать…»
Она снова вонзила в него свой взгляд-клюв, прямо в мозг.
«Люциус, — мягкая укоризна в голосе Нарциссы на самом деле скрывала напряжение. — Я думаю, ничего страшного не произошло. Ты поговоришь с Драко позже и объяснишь ему все как следует. А Нимфадора впредь будет осторожнее в высказываниях», — она повернулась к племяннице и ласково потрепала ее по плечу. Та еще сильнее съежилась, не сводя глаз с Люциуса.
Усилием воли он сдержался, не опустившись до унизительного спора с девчонкой, но не знал, на сколько визитов его еще хватит. Оказалось, на один — ознаменовавший пятнадцатилетие Нимфадоры. И задавленный конфликт, тлевший под напускной вежливостью, как торф под землей, предсказуемо вспыхнул от набивших оскомину раздражителей.
Его достали ее разноцветные волосы. По-настоящему достали. Как и приязнь собственного сына к полукровке.
— Ты вообще помнишь, какая ты… кто ты на самом деле? — Люциус развел руками, подыскивая слова. — Под всеми твоими… масками.
— Все мы носим маски, не правда ли, дядя? — Нимфадора побледнела, раздувая ноздри, но голос звучал приглушенно от сдерживаемой ярости. — И знаете, мои мне нравятся больше, чем ваша.
Драко заинтересованно уставился на отца. «Сейчас он спросит: «Какая маска, папа?» И попросит показать».
— Драко, отправляйся к себе, — скомандовал Люциус, не дожидаясь опасных вопросов. Сын выпятил нижнюю губу и задрожал ею, собираясь заплакать. — Отправляйся к себе и займись книжками. Ты не получишь письмо из Хогвартса, если не будешь готов к школе.
Драко поджал губу и неохотно побрел к дверям. Люциус пристально наблюдал за ним, чтобы не смотреть на Нимфадору. Ему бы тоже отправиться прочь, вслед за сыном, чтобы не сорваться на крик или еще более недостойную пощечину наглой девчонке. Это смешно, но он просто не мог оставить за ней последнее слово. Но что ей ответить?.. Да и должен ли он, в конце концов, уделять ей столько внимания, с какой стати она способна довести его до белого каления? Кто она такая?
Душивший гнев, как пламя пожара, жадно искал, куда перекинуться, и нашел Нарциссу. Она поддерживает связь с семейным изгоем. Она привадила к дому полукровку. Она избаловала сына. Пора напомнить ей — всем! — кто хозяин в Малфой-мэнор.
Сверкнув глазами на угрюмо молчащую племянницу, Люциус вздернул подбородок и стремительно покинул комнату, прикрыв дверь со стуком, ставящим точку в безмолвном споре. Ему хотелось думать, что Нимфадора тоже услышала это как точку.
Нарцисса вздрогнула и обернулась на звук захлопнувшейся за Люциусом двери. Такая хрупкая, такая стройная — ничуть не изменилась с далеких дней, когда они, замирая сердцем, признавались друг другу в любви и со сладким трепетом готовились к свадьбе. Лишь легкие морщинки у глаз и крыльев носа намекали на то, что Нарцисса Малфой разменяла четвертый десяток лет. Люциус зацепился за эти морщинки, объятый душной волной взметнувшейся ненависти, пока жена смотрела на него с немым вопросом, безотчетно вцепившись тонкими пальцами в подоконник.
— Ты… — выдохнул он, с трудом справляясь с дыханием. Мечущаяся внутри ярость, не найдя выхода, трансформировалась в дикое напряжение, накатившее так же неодолимо и внезапно, как ненависть.
— Люциус, что…
— Иди сюда, — выдавил он, в несколько шагов пересекая комнату. Судя по глазам Нарциссы, он выглядел так, словно собирается выбросить ее в окно, у которого она стояла. — Иди ко мне, — прохрипел он, хватая жену за плечи и встряхивая, как котенка.
— Люциус! Что с тобой?! — Нарцисса впилась ногтями в его запястья, откинув голову, чтобы заглянуть в глаза.
Вместо ответа он рванул с плеч ее открытое домашнее платье — шелковистый бархат, оторочка тонким кружевом, как он любит, — оголяя совершенную грудь. Здесь тоже все в порядке, отметилось в той части сознания, что всегда, при любых раскладах оставалась бесстрастной. Нарцисса пронзительно вскрикнула, когда он укусил ее, оставив на белой коже красную отметину, и попыталась вырваться. Люциус сгреб ее в охапку и потащил к кровати. Она продолжала бороться, уже молча, но это лишь придавало ему сил. Он осознавал, чуял ее страх, понимал, что она никогда не видела его таким за годы семейной жизни, он и сам себя таким не видел, но времени на психоанализ не оставалось. Все после, а сейчас, когда ее волосы раскинуты по шелковой подушке — такие идеально белокурые, всегда идеальные, всегда белокурые… Они никогда не станут ни красными, ни синими, ни лиловыми, выдавая ее эмоции.
Нарцисса протяжно застонала, когда он продрался через складки длинной юбки, не имея терпения снять с нее платье, и резко вставил два пальца между затянутых в кружевные чулки ног. Несмотря на потрясение, она успела возбудиться и ждала его, и льнула к нему, подставляя точеную шею под его жадные, безумные поцелуи.
Исследуя ее зовущий жар, словно впервые, Люциус задержал дыхание, вглядевшись в ее лицо. Идеальный нос — тонкий, прямой; профиль словно выбит на монете, — он никогда не превратится в утиный клюв. Четко очерченные нежные губы — он склонился и поцеловал их, наслаждаясь вкусом. Нарцисса тоже носит маску: тонкой работы венецианских мастеров, цвета слоновой кости, с лебяжьим пером и белой бархатной ленточкой. Но сейчас она была без маски — настоящая, живая, вся его.
И его маска ей нравится больше своей и всех прочих.
Его маска и он сам — его чистокровной жене, а не маленькой сучке-полукровке.
Люциус выпустил Нарциссу и переместился вниз, к ее ногам, между ними, и с рычанием вошел, дернув на себя ее идеальные бедра. «Сучка», — стучало в голове с каждым размеренным движением. «Полукровка», — било в виски с каждым толчком. «Дрянь», — сводило сжатые челюсти ноющей болью.
Еще немного Нимфадоры в его мозгу, и лопнет какой-нибудь важный сосуд, и он умрет здесь, сразу, в последний раз обладая своей идеальной женой.
Какого цвета станут ее волосы в момент оргазма?..
Люциус взвыл сквозь зубы, закинув голову, словно волк, и с последним отчаянным рывком освободился от сводящего с ума напряжения. Нарцисса вторила ему жалобным и счастливым стоном, выгибаясь навстречу, принимая в себя его невысказанные ярость и страх. Ей не нужно было объяснять — по крайней мере, теперь. Она найдет наилучший момент, чтобы определить, какого дьявола с ним сегодня творилось. Но только не сейчас, когда он абсолютно опустошен, выпотрошен, словно рыба, и выброшен на берег собственной жизни.
Ночью Люциусу приснился бумажный журавлик. Он был ростом с него самого и постоянно менял цвета, тыча в него острым, совсем не бумажным клювом. По лицу, груди и рукам текла кровь, и Люциус проснулся, судорожно вытирая мокрые щеки и глядя на руки.
Но они были чистыми.
Больше Нимфадора не появлялась в Малфой-мэноре.
* * *
Осторожно, стараясь не наступить на чью-то руку или ногу, мертвого или оглушенного, Малфои пробирались к выходу из Большого зала. Вокруг осознавали и праздновали победу, но это был не их праздник. Никто не поверил бы Люциусу, скажи тот, что смерть Лорда стала для него личной амнистией, побегом с эшафота, помилованием приговоренного, уже сунувшего голову в петлю. Ему хотелось одного: поскорее оказаться как можно дальше отсюда, от победителей и от побежденных, от трупов героев и от запаха смерти и древней пыли полуразрушенных стен. Молча и слаженно, будто связанные невидимой нитью, его жена и сын двигались к распахнутым дверям, и Люциус старался не отставать. Ему предстоит если не восстановить былое положение в семье, то хотя бы вернуть их доверие…
Он не поднимал головы, не глядя по сторонам, и потому увидел их. Нимфадора Тонкс и Ремус Люпин, — навзничь, сомкнув неподвижные руки и повернув лица друг к другу, абсолютно мертвые и невероятно живые в этой посмертной позе. Малфой замер как вкопанный, пронзая взглядом беззащитное, неподвижное тело. Ее волосы сливались с покрывшей их пылью, они больше никогда не изменят цвет. Ее глаза больше не откроются, чтобы смерить его дерзким, мрачным взглядом исподлобья. Метаморф и оборотень, вот это пара, разве могло быть по-другому с нелепой сумасбродкой Нимфадорой Тонкс? Люциус ощутил чудовищную судорогу внизу живота, заставившую схватиться за колонну, чтобы не упасть.
Какого цвета станут ее волосы?..
Он все-таки не упал, но сполз по колонне, надежно укрывшей его от мертвых глаз полукровки. Отдышавшись, он украдкой огляделся, проверяя, не видел ли кто его странного позора, но всем вокруг было не до него. Даже семья покинула Большой зал, торопясь к призрачной новой жизни на пепелище старой, не дожидаясь его. Лишь Нимфадора была здесь, рядом, и пару мгновений Люциус не был уверен, что хочет уйти...
В дверях он еще раз обернулся, запоминая полукровку. Успела ли она сделать тысячу своих журавликов? Если загадывала победу добра над злом, то, наверное, да. Правда, бумажных птиц оказалось недостаточно, понадобилась еще и жизнь.
«Все мы носим маски, не правда ли, дядя?»
Правда, Нимфадора.
Никто и никогда не узнает, что с ним случилось у колонны в Большом зале, в день последней битвы, но лишь там и тогда Люциус завершил свой многолетний спор с полукровкой. Там и тогда он оставил маску, чтобы больше не надевать, но только Нимфадора сняла свои навсегда.