В мире волшебников начинают происходить странные вещи, приводящие к череде катастроф и разрушению магии. И когда в Мидгарде появляется Локи, жизнь Розы Уизли летит кувырком. Причём в самом буквальном смысле.
Написано специально для WTF HP Cross Time 2021 на ЗФБ-2021.
Этот фест придуман в самых лучших упоротых традициях наших сайтов (да, если кто еще не знает, встречайте новичка: МарвелSфан) с одной единственной целью — получить фан в процессе и вдохновить других на творчество. UPD. Фест подарил нам множество увлекательных и неожиданных работ, которые никогда бы не родились при иных обстоятельствах. И у нас уже есть итоги. Первое место разделяют Хогс и
Действие фика происходит спустя год после победы над Волдемортом. Минерва МакГонагалл, получившая темное проклятие во время битвы за Хогвартс, вынуждена оставить школу и вернуться жить в свой дом в Хайленде.
Ей холодно без привычной профессорской мантии. Длинный шерстяной жакет крупной вязки, надетый поверх блузы и юбки, почему-то совершенно не греет; ворсинки неприятно покалывают кожу, проникая сквозь ткань. Обхватив плечи ладонями, она зябко поеживается, стоя на самом краю каменистого обрыва, поросшего редкими пучками низкорослого вереска с белым налетом соли. Ветер с моря, порывистый, ледяной, треплет подол и норовит вцепиться в волосы. От ветра слезятся глаза, и море внизу кажется расплывшейся грязно-серой гигантской кляксой. Дует прямо в лицо, в грудь – и это помогает удерживаться на самом краю – словно чьи-то невидимые руки толкают назад, на тропу, подальше от бездны. Она неловко переступает ногами в ботинках без каблуков, морщится от боли в правом бедре. Сколько можно так вот стоять на ветру, бездумно пялясь в никуда и прислушиваясь к визгливым крикам чаек, носящихся над водой? Искушения шагнуть вперед нет – она не собирается положить конец боли, она успела привыкнуть за год, и ей уже давно перестало казаться, что с каждым днем боль в бедре усиливается, и никакие зелья больше не действуют.
Месяца три назад пожилой колдомедик с угрюмым напряженным лицом сообщил ей, прекратив давить уверенными пальцами на бедренную кость, что сделать ничего нельзя. От подобного темного заклятия скорее всего не может быть никакого надежного средства, способного окончательно исцелить. Только обезболивающее, но по мере привыкания нога, пожалуй, перестанет на него реагировать, и тогда… «И тогда?» – деловито уточнила она, оправляя юбку и не глядя ему в глаза. «Боюсь, вы не сможете ходить, профессор МакГонагалл. И боли будут усиливаться. По крайней мере, об этом говорит ваша симптоматика. Мне очень жаль, но я ничего не могу сделать».
Боли будут усиливаться…
Два месяца назад она проснулась, оттого что бедренную кость словно сдавливало раскаленными щипцами, крик застрял в горле, едва не задушив. Она нашарила в темноте пузырек под подушкой и, глотнув из него, тут же закашлялась. Боль притупилась только слегка, растекаясь по всей ноге адским огнем. Она сидела на постели, стиснув зубы, и старалась отвлечься, расслабиться. В голову лезли какие-то несуразности: «Malleus Maleficarum», inquisitio, «dura lex, sed lex», caliga hispanica… боль в ноге была просто невыносима. Она просидела на кровати до утра, еще пару раз приложившись к зелью, потом встала и отправилась на занятия, даже не хромая. После второго урока ей пришлось вернуться в свои личные комнаты, чтобы уткнуться лицом в подушку и покричать. Легче не стало. Приступ боли прошел спустя сутки. Через три дня повторился… потом еще. И еще.
Сaliga hispanica.
Месяц назад она уволилась из школы и вернулась домой, в Thistle Hall. Дом был слишком большой для нее одной и слишком холодный. Но, по крайней мере, здесь никто не мог услышать… Никто не мог наблюдать, как ее правая нога медленно, упрямо, беспощадно отказывается подчиняться. Она играла в прятки с болью и приехала домой, так и не заказав трость. Зачем третья нога, пока своя еще действует? Нужно много ходить – тогда посмотрим, кто кого. Она объявила войну собственной ноге. Положение на фронтах развивалось с переменным успехом – боль не утихала, но ходить без помощи трости все-таки получалось.
Только-только стаял снег, от земли поднимался пар, и повсюду пробивались, проклевывались тугие темно-зеленые стрелки крокусов, увенчанные лиловыми наконечниками бутонов. Она бродила по окрестностям, выбирая тропинки, не ведущие в деревню. В деревне ее не жаловали. Дом построил отец еще до Первой мировой, и с тех же самых пор, очевидно, про Thistle Hall и пошла дурная слава – может быть потому, что он расположился на самом отшибе, может быть потому, что на западе Хайленда никогда не любили переселенцев с востока… Скорее всего, причина была в самих обитателях – угрюмые нелюдимы, муж и жена, никогда не посещавшие церковь. Сколько Минерва себя помнила, отец не носил ни килт, ни твидовую куртку, ни боннет, что для Хайленда в определенные дни было немыслимым. Возможно, местные считали, что он явился не с озер – из Лоуленда, а то и вовсе был не шотландцем, а презренным сас-сэнахом. Они ошибались, конечно. Предки ее отца когда-то жили в Ирландии, но переселились в Шотландию так давно, что отец редко вспоминал о своем происхождении, а килт не носил исключительно потому, что считал это сугубо магловской привычкой. Жить среди маглов, соблюдая статус секретности, конечно, не легко… но она не знала, было ли ее родителям легче на востоке, в колонии магов, в маленьком поселке недалеко от Inbhir Nis. Отец со своим сильным и самодовольным характером умудрился перессориться со всеми и бросил родовое гнездо, переселившись с молодой женой от озер поближе к морю.
Сама она родилась в Thistle Hall, и ее родовым гнездом стал этот мрачный дом из тесаного камня – два этажа и мансарда с нелепой башенкой.
Ненавистный дом…
« – Пап, почему они дразнятся, что я ведьма?
– Потому что так и есть на самом деле. Не обращай внимания, Мин. Они просто глупые мальчишки и сами не понимают, о чем говорят.
– А если я не хочу? Не хочу, чтоб они говорили так, не хочу быть ведьмой, хочу быть такой, как все!
Чашки с недопитым чаем зазвенели, стукаясь друг о друга, поехали к краю стола. Зависнув на пару минут в воздухе, они обрушились на пол и разбились вдребезги, забрызгав чаем стены. Мелкие чаинки прилипли к обоям.
– Reparo, – устало пробормотала мать и зябко спрятала нос в шаль.
– Если я ведьма, то почему не могу вылечить маму?
– Потому что даже ведьмы не могут всего, Минерва.
– Так зачем же тогда?! Они… они кидают в меня камнями, дразнятся и обзывают, а я…
– Не расстраивайся, Мин. Скоро ты получишь письмо из Хогвартса, поедешь в школу, где будешь учиться с такими же детьми, как ты. И никто не будет тебя дразнить.
– Я научусь по-настоящему колдовать – и мама поправится?
– Нет, Минерва. Я ведь сам умею по-настоящему колдовать, и мама тоже, но…
Всегда это «но». Всегда…
Мать умерла весной. В начале октября, не дожидаясь письма из Хогвартса, отец привез ее в школу, нарушая тем самым все мыслимые и немыслимые правила и традиции. Но он всегда был такой… никакие правила для него не существовали. Вопреки обычаям ее все-таки приняли в школу в октябре – и теперь она приезжала в Thistle Hall только на каникулы.
Она навещала ненавистный дом, где умерла мама, а потом и отец, только на каникулах –навещала целых шестьдесят три года. И вот теперь вернулась сюда… похоже, навсегда.
Дом, слишком большой для нее одной. Непрогретый, состарившийся до времени, пустой дом с гулкими почти немеблированными комнатами и скрипучими лестницами. Гостиный зал с отвратительной тягой в почерневшем от времени камине. Спальня с рассохшимися оконными рамами и сыроватым от близости моря, пахнущим плесенью бельем на старой, еще довоенной кровати. Дом на отшибе. Убежище для ведьмы.
– Вы не поверите, миссис Маклейни, старуха-то вернулась!
– Какая еще старуха?
– Ну как же, старуха МакГонагалл, из Дома-на-Отшибе, ведьма, настоящая ведьма, мой Дональд столкнулся с ней нос к носу в бакалейной лавке, говорит, так и зыркает из-под своей страшной шляпы, и юбка длиннющая, черная, подолом подметает, и…
– Рози, тсс, говорите потише! Вон же она… вон же она стоит, господи помилуй, только что ее не было, откуда она взялась, как из-под земли выросла…
– Но ведь она ведьма, миссис Маклейни! Ведьма и пьяница. Она ходит в лавку за виски, мой Дональд говорит, что…
Ну да, в деревню все-таки приходилось заворачивать. Она покупала здесь еду в бакалейной лавке и – в самом деле - виски. Открытие было сделано совершенно случайно. Если запить обезболивающее зелье изрядной порцией магловского пойла, обжигающего горло и внутренности, боль в бедре не то чтобы притуплялась, однако переставала восприниматься так остро. От спиртного вело голову. И это приносило облегчение. Облегчение подобного рода казалось отвратительным и отдавало настоящей дешевкой, но она махнула рукой на свое отвращение к самой себе и прикладывалась к бутылке с неизменным смешком… ну конечно… ведьма и пьяница…Того и гляди вымажут дегтем парадную дверь – если решатся подойти, конечно.
Сaliga hispanicа…
Ветер усиливался. Сколько она себя помнила, именно в апреле начинался этот неугомонный ветер с моря и дул до самой середины мая. Нужно возвращаться в дом. Она неловко ступила на тропу, и теперь ветер толкал в спину, помогая спуститься вниз. Чуть приволакивая ногу, она потащилась восвояси, стараясь не наступать на камни. Крокусы давно отцвели – теперь повсюду лиловым свежим ковром стелился низенький вереск. Пахло свежестью и молодым несозревшим медом. По дороге ей попался деревенский пес. Он обогнул ее замысловатым крюком, поджав хвост. Она прищурилась и тихо зашипела сквозь зубы. Пес услышал и, остановившись, жалобно взвизгнул. Шерсть на его спине встала дыбом. Деревенские собаки такие же дураки, как и люди. Она зашагала дальше, придерживая подол юбки, чтобы не запачкаться. Пес проводил высокую фигуру задумчивым неспокойным взглядом, повертелся волчком, выкусывая блох на хвосте. Потрусил было следом за ней, поводя носом, но вдруг замер на месте, оскалился. Она резко обернулась – и пес немедленно дал деру.
«Вот и правильно… эта кошка тебе не по зубам, приятель», – пробормотала она.
Пожалуй, собаки были все-таки поумнее людей.
***
Когда, наконец, удается заснуть, она не осознает, что спит. Она стоит посреди Большого зала, с поднятой палочкой, краем глаза отмечая, что вокруг творится настоящий ад. Воздух вибрирует от магии, в ушах боль от непрерывного грохочущего шума – и кажется, что это замок складывается в руины, как потревоженный ветром карточный домик, еще минута – и всех погребет под обломками. Кто-то кричит. Ни слова не разобрать. А она словно застыла в оцепенении, и прямо перед ней маячит высокая костлявая фигура в черной хламиде. Глаза на нечеловеческом белом лице как два сгустка запекшейся крови – мертвые, страшные глаза. Уже и не глаза – раны в глазницах. И от этих ран взгляд невозможно отвести. И она смотрит, смотрит, как завороженная, и под ее взглядом раны очищаются, никаких сгустков крови – просто глаза, прохладные и темные, слишком отстраненные, чтобы вызывать страх. Черноволосый молодой человек, кажется, его звали Том. Он учился на пару курсов младше, на Слизерине, она и внимания на него не обращала, как не обращала внимания на Эйлин Принс, на Руквуда, на Нотта… на Хагрида – впрочем, на него было сложно не обратить внимания. Сложно не заметить. Но ей удавалось, да… Кажется, его звали Том – а теперь он убил Гарри Поттера. Вот этот привлекательный юноша с глазами философа – как он может кого-то убить? Тем более Гари Поттера – «Гарри, Гарри Поттер… он на моем факультете, зачем ему…»
Мысль никак не хотела додумываться до конца, зачем ему – что? Она не помнила. Не помнила не только это, что-то еще ускользало от сознания, что-то, гораздо более важное. Где Гарри Поттер, кто искал Поттера, может быть, вот он, Том… Том искал – нет, кажется, нет. Кто-то еще. Кто же?
Она стоит и смотрит на молодого человека лет семнадцати, он тоже смотрит на нее – но сквозь, мимо, как будто ее и нет вовсе. Шум вокруг. Рушится Хогвартс. Гул словно из-под земли, крики. Копоть, искры от волшебных палочек, исполняющих одно за другим заклятия. Гарри Поттер, кажется, мертв. «Поттер, тот, что на моем факультете», – опять эта мысль, раздражающая и вязкая, нужно немедленно что-то делать, кажется, рука юноши занесена над нею – о, не может быть, он так незначителен, одиночка, философ, тихоня – странный только для слизеринца, надлом в выражении глаз, это легко спрятать… мысли, откуда – словно чужие, словно извне…
Время остановилось, застыло, слишком равнодушное. Рука с поднятой палочкой совсем затекла. Она уже и не помнит, для чего занесла руку так высоко. Так высоко, да. Хотела ударить – кого? Он не видит ее, смотрит – и не видит, ну да, все правильно, она столько времени не видела его, теперь он… «Может быть, меня нет? Совсем, совершенно нет… Кто искал Гарри? Зачем? Он на моем факультете! Он. На моем. Факультете». Странная ярость вдруг разом сминает оцепенение, как ничтожную яичную скорлупу. «Он на моем факультете, и никто не посмеет, никто, НИКТО…». Из палочки вырывается заклятие, и тогда ее визави оживает тоже, вместо темных глаз снова кровавые раны, но вопреки всякой логике он видит ее именно теперь, именно этими не-глазами, и он не промахнется, конечно же, нет. Мощная горячая волна ударяет точно в правое бедро, боль ошеломляет настолько, что нет больше ни голоса, ни слуха, ни зрения – ничего нет, кроме боли, жерло боли поглощает с головой, агония затягивает в кровоточащие чужие глазницы, агония ледяная, пламя ледяное, ледянее смерти, наверное…
Она кричит – и просыпается. Сaliga hispanicа… тихо, тихо, тихо, Минерва. Пора бы уж привыкнуть – этот сон снится не в первый раз и уж конечно, не в последний. Знамение нового приступа, ничего больше. Больно. Зелье под подушкой. К черту зелье. Не помогает. Гарри Поттер жив. Волдеморт мертв, и кто-то еще – тоже. Руки шарят под подушкой и замирают. Не помогает, но быть может… Лучше встать, лучше попытаться…
Она встает, в полной темноте бредет наугад; еще не светает даже, глубокая ночь, самая сердцевина хайлендской студеной весенней ночи, первый день мая, до настоящего тепла рукой подать, но только не в такие часы, заморозки чуть ли не до июня, туманы. И ветер. Слышно, как он шумит, стонет, нет, это не ветер, это она сама, ну тише же, ведьма, со своим испанским сапогом на ноге, которая и не ощущается вовсе – ничего, кроме боли. Она натыкается в потемках на кресло и падает в него, чтобы перевести дух. Лучше бы и не перевести уже. Лучше испустить. Хватает сил усмехнуться и нащупать здоровой ногой – голой левой пяткой – холод стекла. Она наклоняется и находит на полу бутылку. Горло обжигает, грудь занимается легким приятным жжением, отвлекая от геенны огненной, в которую угодило бедро. Вот сейчас поведет голову, еще только пару глотков. Гарри Поттер жив. Она в этом уверена. Смешок сквозь зубы.
Последнее письмо от живого Гарри Поттера пришло недели две назад. Ее раздражала эта дань вежливости. Какое до нее дело Гарри Поттеру? Разумеется, никакого.
«Дорогая профессор МакГонагалл, я надеюсь, что Ваше здоровье не ухудшилось… бла-бла-бла… повесить в кабинете Альбуса портрет. Он не разговаривает, но, может быть…»
Не может быть.
Кабинет Альбуса. В Хогвартсе давным-давно другой директор, но похоже, комната, охраняемая горгульей, теперь на веки вечные — «кабинет Альбуса». А портрет не разговаривает. Ну да, кто бы сомневался. Поттер все-таки повесил портрет. Она понятия не имела, вызывает ли у нее данный факт хоть какие-то чувства, кроме осознания, что поступок Поттера правильный. Всякому директору школы полагается занять свое место на стене истории, даже если этот директор «не всякий»; очевидно, тот самый случай – и не разговаривает, конечно. Разумеется, нет. Вряд ли среди живущих найдется хоть кто-то, до кого новый портрет снизошел бы разговором.
Не может быть, Гарри. Да тебе ведь и не нужно?
И никому не нужно… чего уж там.
Голову наконец ведет, гораздо позже, чем она рассчитывала. Бутылка пуста. Она ставит ее, не глядя, куда-то под ноги, неловко, со стуком. Упала, наверное. Черт с ней. Ты напилась, ведьма. Лучше для жалкого подобия самооправдания думать, что ты напилась не ранним занимающимся утром, а поздней ночью, ты напилась – и сейчас ляжешь спать, и никаких снов больше, только темное, как могильная яма, забытье, где нет ничего – и боли нет тоже. Голову ведет, и в правое бедро забивают уже не пятидюймовые толстые гвозди, загоняя их в плоть по самую шляпку… а так, мелкие гвоздочки размером с мизинец младенца, хорошо бы еще вспомнить, когда она видела живого, настоящего младенца – так, пожалуй, это и был Гарри Поттер, тогда, на крыльце у Дурслей, но его руки спрятали в одеяло, спеленали, кто знает, какие мизинцы у младенцев, уж она-то не знает точно, откуда ей знать, совершенно неоткуда, разве что гипотетически… О, ее жизнь полна гипотетических знаний: о младенцах или, например, о мужчинах – а это к чему? – ну, каждое лыко в строку, где дети, там и мужчины… ни мужчин, ни детей, никогда, никогда, никогда.
Странное нынче опьянение. Мужчины и дети перестали быть предметом сожалений и рефлексии лет тридцать назад. Бутылка и в самом деле пуста? Точно? Она не ошиблась? Озабоченное и торопливое, но такое неловкое шарканье пяткой по вытертому ковру… так, вот она. Черт. Ничего. Ни капли. Стекло холодит губы. В горлышке отверстие, туда хочется просунуть язык. Ни зачем, просто так. Напилась… Что если бы Гарри Поттер… или кто-то еще… Стыд, горячий и лавинообразный, стискивает грудь. Она отшвыривает бутылку. В глазах неожиданно печет. Нужно ложиться спать, на свои влажные от морского дыхания простыни, гвозди терпимые, заснуть удастся, голову кружит, и это обещает настоящее желанное забытье.
Она пытается встать, но…
Сколько там было, в бутылке? Почти полная, кажется. Теперь абсолютно пустая. За полчаса. Или даже меньше… Страсть к рассуждениям. Ну, напилась, что ж теперь? Надо встать и перебраться в постель.
Резкий, совершенно неожиданный звук заставляет вздрогнуть и оглушает. Что это такое? Дробный, длинный аккорд осыпающегося стекла. Это окно, соображает она не сразу. Кто-то высадил окно – камнем, наверное. А она-то ожидала вымазанную дегтем дверь. И опять просчиталась, ведьма и пьяница…
Ветер врывается в гостиную, таща на хвосте запах соли и ощущение ночной свежести. Она больше не пытается встать. Вдыхает холодный воздух, забывая ежиться и мерзнуть в тонкой ночной сорочке. Первые моменты она откровенно наслаждается, дыша полной грудью, а потом, вопреки опьянению и столярно-пыточной мастерской в бедре, в голову лезут суетные и раздражающие мысли – придется теперь звать стекольщика, когда можно было б обойтись простым “Reparo”, о чем только ее отец думал, поселившись в этой магловской дыре, от которой до первого приличного поселка – до Caol Loch Aillse – почти сотня миль… Стекольщик, конечно, придет, если ему хорошо заплатить, но пускать в свой дом чужака, магла, чтобы тот таращил глаза и за ее спиной делал знаки от нечистой силы… Может быть, все таки “Reparo”, какая разница, раз ее все равно считают ведьмой и в кои-то веки не заблуждаются, к их чести сказать…
Ветер вплетается в растрепанные волосы, создавая иллюзию чьих-то прикосновений. Мерлин, все-таки в этот раз доза виски была чересчур… Она вытянула шею, не вполне отдавая себе отчет в явности ощущений; прикрыла глаза… Шум моря проникал через разбитое окно, убаюкивал, напевая. Нужно лечь, оставив до утра все, как есть. Утром она решит, звать стекольщика или плюнуть на статус секретности… Нужно поспать. Просто поспать.
– Не уверен, что разбитое стекло можно оставлять на ночь – а вдруг маглам придет в голову забраться в дом? Всегда найдется какой-нибудь идиот, желающий подтвердить собственную смелость самым что ни на есть дурацким поступком.
Тирада, произнесенная вдруг и ниоткуда, была очень длинна. Примерно на пятом слове она узнала голос (или ей показалось, что узнала), на восьмом оцепенела от изумления, на тринадцатом решила, что допилась до белой горячки, на двадцатом сердце ушло в пятки от страха, на двадцать пятом перестала ощущаться боль в ноге… и лишь когда голос умолк, она осторожно открыла глаза.
Он стоял возле окна. Все такой же худой, сутулый и длинноволосый. Жемчужно-белый и словно светящийся в темноте. Сквозь его мантию где-то в области солнечного сплетения был еле различим высокий деревянный подоконник.
Кажется, он хотел сказать что-то еще.
Она провалилась в спасительную черноту в одно мгновение, без единого ответного звука. Но уже кажется через секунду (времени в обмороке не ощущаешь) опять услышала голос – и теперь гораздо ближе, совсем рядом:
– Вот уж не думал, что гриффиндорцы такие пугливые. Можно подумать, Минерва, вы в первый раз в жизни столкнулись с привидением.
Первая мысль была – только этот человек способен в такой момент отпускать якобы остроты про гриффиндорцев, только у этого человека такой голос, будто омерзительный самому себе… вернее, такая интонация… только этот человек может свалиться на голову вот так, запросто, умудряясь оставаться совершенно невозмутимым… в то время как она…
За собственными мыслями было и не угнаться. Пьяная. Почти раздетая. Не причесанная. Если не белая горячка, то…
Привидение? Но… но…
Что ж тут такого. Он ведь умер. Он ведь год как мертв.
– Северус Снейп? – спросила почему-то шепотом.
– К вашим услугам, – белая фигура склонилась в легком полупоклоне.
И сознание опять отключилось, теперь, кажется, надолго.
***
Она проснулась, оттого что солнце било прямо в лицо, открыла глаза и тут же снова зажмурилась от прямых беспощадных лучей. Нестерпимо болела голова, и спина затекла от долгого сидения в кресле. Но на это она обратила внимание во вторую очередь, вначале подвергнув ревизии злополучное бедро. Гвозди снова значительно увеличились в объеме. Черт побери… и виски кончился, между прочим. Но это как раз к лучшему. Надо с выпивкой завязывать. Кажется, за пару месяцев она умудрилась допиться до…
Известно до чего.
Хорошо, если ночной визитер был всего-навсего сном, а не галлюцинацией. Ее передернуло. Конечно, в таких снах тоже ничего хорошего, мало ей привычного кошмара битвы в Большом Зале. Но уж лучше молодой Том Риддл, чем…
Может быть, случайность. Может быть, достаточно прекратить таскаться в лавку за бутылками. Гадость какая. Как она себя запустила. Подумаешь, боль. В конце концов, она гриффиндорка, или…
Мысль носила отчетливый привкус ночного кошмара. «Вот уж не думал, что гриффиндорцы такие пугливые».
Вот уж не думала, что тоже опустится до такой банальности – пусть даже голова и разваливается на части от похмелья. Открыт филиал столярно-пыточной мастерской, можно себя поздравить и поблагодарить – себя же.
С трудом она разогнула затекшую спину и поднялась на ноги. Груда старых костей. Не жалко собакам выбросить, так ведь и собаки есть не станут.
Только сейчас заметила, что зуб на зуб не попадает от озноба. Окно. Вот это, оказывается, не приснилось. Десятки солнечных зайчиков скакали по потолку, отталкиваясь от крупных и мелких осколков, рассыпанных по старому ковру. Какая предстоит морока… Гостиная выстудилась, и теперь воздух прогреется еще не скоро, если не зажечь камин, конечно… Но с образовавшейся дырой нужно что-то делать. “Reparo”? Пожалуй, все-таки нет. Зачем дразнить гусей. Ей здесь еще жить и жить… ну, по крайней мере, несколько месяцев точно. Дальше она не заглядывала, но даже несколько месяцев – приличный срок.
Лучше попытаться найти стекольщика… это поможет отвлечься от Сaliga hispanicа и от ночного кошмара с привидением…. может быть.
Нога волочилась, как мертвая, при этом адски боля. Она привела себя в порядок, оделась и выпила кофе без ничего. От головы не нашлось ничего лучше, чем магловский аспирин. Три таблетки. Неприятное ощущение в желудке, кислота разъедает слизистую, однако голове полегчало. Жаль, что магловские обезболивающие – кроме виски – не действуют на бедро. Она проверяла. Конечно, не аспирин, кое-что более существенное. Результат нулевой. Ну да, это ведь проклятие. Не какое-то там похмелье…
Она надела шляпу, положила в карман вязаной кофты несколько бумажных фунтов и вышла из дому, понятия не имея, где искать этого самого стекольщика. И почему-то не было ни малейшей уверенности, что местное население бросится помогать ей в поисках.
Однако сон не шел из головы. А может, хмель еще не выветрился до конца. Она брела по тропинке по направлению к деревне, рассеянно озираясь по сторонам, словно ожидая встретить кого-то с табличкой на груди и прочесть: «стекольщик». Но ей не встретился пока ни один человек, ни с табличкой, ни без. Маглы работают … середина недели, до ланча далеко, завтрак давно кончился. Работают в такой прекрасный день – ну, наверное, прекрасный. Тепло и солнечно. Майская зелень густа и благоуханна, запах вереска, медвяный и приторно-сладкий, забивает все остальное. Странное все-таки здесь место. Ей казалось… нет, она была уверена, что здесь ровным счетом ничего не изменилось с самой Второй мировой. Цивилизация обошла этот сумрачный край далеко стороной. Все те же горы, чуть отступившие, чтобы дать хоть немного места скудным малоурожайным крофтам, где толком не вырастить ничего, кроме мелкого картофеля или кормового овса, если, конечно, не привезти откуда-нибудь с юга настоящий дерн… а это стоит целое состояние. Почти никто и не привозил раньше, с чего бы ситуация изменилась? На склонах пасутся все такие же не слишком упитанные овцы и реже встречающиеся и тоже тощеватые коровенки. Рыбы в местном заливе не так уж много. Благородная бедность, куда ни глянь, если не сказать, нищета. Странно, это всегда почему-то восхищало отца, он видел в чахлых крофтах и чахлых стадах настоящую Шотландию – не хлебом единым… но зато духом, духом…
«Шотландский дух – это, очевидно, то, что заставляет людей, живущих на излете двадцатого века, бить стекла в доме, где, по их разумению, живет ведьма», – подумалось с раздражением. Удивительно, как это еще они забросили традицию окуривать свой скот дымом костров – сейчас-то самое время, как раз Бельтайн. Она помнила, что когда была девчонкой, еще до Хогвартса, ей приходилось наблюдать этот странный обряд прохождения скота сквозь дым. Понятно, с какой целью, и кого таким образом пытались отпугнуть. Кстати, возможно и окно ей разбили именно в напоминание о Майском Дне. Шотландский дух, да. Ничего не скажешь…
И уж наверняка именно в честь Бельтайна ей приснилось привидение Северуса Снейпа.
Приснилось ли?
Озноб пробежал по спине, она поспешно запахнула кофту, остановившись и переводя дыхание. Чертово бедро. Чертовы маглы. Где ей искать стекольщика?
Мерлин милостив, у самой околицы деревни, привалившись к железному крашеному забору, стоял мальчишка лет восьми-десяти. Завидев ее, очевидно, еще издали, теперь он явно намеревался сбежать, но она поспешно сунула руку в карман и, вытащив бумажный фунт, призывно помахала им в воздухе. Кажется, фунт для этого оболтуса - слишком много, она так и не научилась как следует разбираться в магловских деньгах. Судя по заинтересованной физиономии мальчишки и по тому, с какой охотой он подошел к ней поближе, фунт – и в самом деле немало.
– Хотели о чем-то спросить, мадам?
Голос дал очевидного петуха. Все-таки он ее боялся, почему-то это вызвало досаду.
– Мне нужен стекольщик, – нетерпеливо буркнула она, не спеша расставаться с фунтом из опасения, что, едва завладев бумажкой, паренек тут же бросится наутек.
– Это не я! – вдруг взвизгнул он и попятился, но она проворно ухватила его за руку, не давая сбежать.
Лицо ребенка совсем побелело, губы затряслись. Черт бы его побрал. Она вдруг осознала, что от нее разит виски, как из деревенского кабачка.
– Что не ты? – вряд ли ей удалось скрыть раздражение в голосе, и вряд ли это было раздражение не на саму себя.
Мальчишка промолчал, с ужасом глядя прямо в ее глаза; светло-серая радужка почти исчезла за расширенным от страха зрачком.
– Где я могу найти стекольщика? – упрямо повторила она, стискивая дрожащее детское предплечье и ощущая себя воплощенным чужим кошмаром. Ощущение, признаться, казалось очень странным.
– Я попрошу его прийти в ваш дом, мадам… – выпалил мальчишка, – и неуверенно добавил, – честное слово, мадам, я не обману!
Она разжала руку, и мальчишка тут же отскочил, как ошпаренный.
– Получишь свой фунт после того, как я получу на место свое стекло, – улыбнулась она, – где мой дом, ты ведь отлично знаешь, не так ли?
Всем своим видом мальчишка дал ей понять, что скорее пойдет ночью на кладбище, чем приблизится к ее дому.
– Не ты, но кто тогда? – крикнула она вдогонку, но он уже летел по плохо асфальтированной дороге в деревню, сверкая голыми чумазыми пятками.
Босоногий, растрепанный, рыжий. Ничем не отличающийся от мальчишек из ее детства. Она долго смотрела ему вслед, притворяясь перед самой собой, что охвачена ностальгическими чувствами.
Да ничуть не бывало. Боль была такой сильной, что не давала двинуться с места. Только и всего.
***
Стекольщик в самом деле появился к обеду, и она испытала угрызения совести, что не поверила обещаниям мальчишки ни на секунду. Вряд ли он заглянет, чтобы забрать честно заработанный фунт. Ну, дело-то хозяйское…
Пока она безо всякого аппетита жевала позавчерашнюю плохо прожаренную индейку, исходя из сугубо практических соображений, что живой организм нуждается в еде, стекольщик занимался работами, причем наотрез отказавшись заходить в дом. Стекло выбили на первом этаже; он расположился вместе с немудрящим инструментом прямо в заброшенном палисаднике, и она слышала, как, меняя стекло, он что-то истово бормочет себе под нос.
Молитву что ли читает?
Местные уже не раздражали так, как раньше. За пару месяцев она почти привыкла. Ей и в голову не пришло разглядеть пришедшего чуть более внимательно, однако, бормочущий голос почему-то нервировал, не самим фактом идиотского бормотания, а интонацией, кажется, смутно знакомой. Где она могла слышать этот голос? Определенно, слышала… Может быть, в лавке? Нет, кажется, нет. Воспоминания тянулись куда-то в заоблачные дали, в прошлое. Хоть бы он заткнулся, что ли… Она закончила обед, вымыла посуду и осторожным шагом пробралась в гостиную. Украдкой посмотрела на работающего в палисаднике человека. На вид лет двадцать, не больше. Ярко-синие глаза и валлийские черные крупные кудри, на вид мягкие, как шелк. Двадцать лет. Может быть, меньше…
«– Ты такая гордая, МакГонагалл, оттого что не принадлежишь никому, так что ли? Ты подожди, придет день, поймешь – гордиться-то нечем!
– Убирайся к черту, Мортон!
– Я-то уберусь, что с того? Смотри, одна останешься!»
Двадцать лет. О Мерлин. Сколько лет было Стивену? Может быть, внук?
– Молодой человек, ваша фамилия Мортон? – спросила зачем-то, хотя была почти уверена.
Тот молча кивнул, сидя на подоконнике и продолжая скрупулезно замазывать щели – укреплял только что вставленное стекло. Даже и не посмотрел в ее сторону.
Тени никак не хотели оставить ее. Ничего удивительного. Эта нищая деревня в доброй сотне миль от цивилизации была ее родиной. Глядя на тонкие, но уже загрубевшие руки, возящиеся с замазкой, она вдруг поняла это совершенно отчетливо. Однако не почувствовала ровным счетом ничего, кроме привычной боли в правом бедре.
***
Внимание! Для просмотра дальнейшего содержимого вам необходима регистрация.
В ее воздержании не было никакой доблести и глупого романтизма «верности погибшему». Ничего похожего. Просто будни, ничего больше. Послевоенные заполошные будни, череда, бесконечная череда самых обыденных дней, складывающихся в недели, месяцы, годы… Подавленный и смурной после поединка с Гриндевальдом Альбус Дамблдор, угрюмый и раздраженный отец, требующий, чтобы после окончания школы она следовала исключительно его советам, – люди, значащие слишком много для нее. Пожалуй, оба – отцы, подчиняющие и ждущие взамен слишком многого. Она не хотела возвращаться в Хогвартс. Но Альбус хотел, чтобы она вернулась. А отец хотел, чтобы дочь поселилась с ним, в Thistle Hall. Она не уступила ни тому, ни другому, вначале уехав на континент изучать высшую трансфигурацию, а потом… Романы случались, но всегда незавершенные – может быть, еще и поэтому заканчивающиеся ничем. Она не умела прощать чужих недостатков, наверное, так… А мысль о близости с человеком, которому доверяешь не полностью, вызывала брезгливость и даже страх.
Десять лет ушло на попытки обретения самостоятельности и независимости, однако попытки все-таки провалились. Десять лет спустя она сдалась Альбусу, и будни обрели успокаивающее, привычное и умиротворенное единообразие…
Казалось, ничто и никто не сможет отнять ее у школы. А вот боль смогла. Только боль.
Как глупо, как сентиментально… Она ведь и не думала, она просто жила. Очевидно, чтобы в один прекрасный момент проснуться, зарывшись лицом в душные подушки и содрогаясь от приснившегося оргазма, – и это в семьдесят-то с лишним лет… Гадость какая.
Бедро вдруг взорвалось такой болью, что она закричала, не сдержавшись, понимая, что вот-вот потеряет сознание. Неожиданно что-то ледяное и влажное легло на лоб. Испуг принес некое подобие облегчения. Она с трудом разлепила зудящие от слез веки и уставилась в темноту. Жемчужно белая фигура. Северус Снейп. Он стоял рядом, прижимая призрачную руку к ее лбу.
***
Пробуждение было почти паническим. Она даже забыла про caliga hispanicа. Никаких привидений рядом не наблюдалось, но…
Ночью он не сказал ни единого слова. Ледяная рука на лбу немыслимым образом приносила облегчение, а боль терзала слишком яростно, чтобы с этим не считаться. В общем, она была не способна даже связно размышлять о природе явления, она просто хотела, чтобы это – пусть галлюцинация даже – не уходило, оставалось рядом. И оно – он? – Северус Снейп? – в самом деле не двигалось с места, пока приступ не пошел на убыль. Когда поменялся калибр гвоздей, она ощутила, как скрученное судорогой тело начинает потихоньку расслабляться и деревянные мышцы мягчают, отдаваясь угасающей, почти уже приятной болью, разлитой теплыми волнами в каждой клеточке измученной плоти. Голову повело, будто от виски, знакомая эйфория закончившегося приступа была сегодня особенной сильной. Она лежала на спине, прислушиваясь к телесным ощущениям и не в силах вообще ни о чем думать, и лед на лбу воспринимался как должное, а потом, когда сознание стало затуманиваться дремой, ей показалось, что оно – он – привидение – вздохнуло шумно, как старая собака, и лоб перестало холодить. Но и об этом она не успела поразмыслить – просто сразу уснула, как провалилась.
Но все это ночью… ночью. Теперь солнечный свет словно высветлил сознание – и нога… даже нога…
Кажется, нога почти не болела, но…
Это не галлюцинация. Это и в самом деле привидение, это он. Он умер. Он умер год назад, ровно год, вчера была годовщина его смерти, а сегодня – годовщина победы, наверняка, с магловской почтой придет много писем из Хогвартса, и уж непременно напишет Августа с очередным предложением навестить, а она ответит – нет. И Поппи ожидает тот же самый отрицательный ответ. Ее не нужно навещать, ей отвратительна сама мысль, что кто-то будет свидетелем хоть малейшего проявления ее личной войны с собственным организмом, она никого не зовет и не ждет – и уж тем более… тем более…
Если это НЕ галлюцинация…
Она вдруг задохнулась от ярости. Всему же есть пределы! Какая вопиющая бестактность, он что же, поселился здесь – и… и… наблюдает?! Все ее запои, ночные крики, разговоры с самой собой… и даже… даже…
Мысль о вчерашнем сне, хуже всякого кошмара, и о том, что, наверное, она стонала вслух, стонала совсем не от боли – а он стоял и слушал… буквально сводила с ума. В буре негативных эмоций она даже толком не могла осознать природу первичного ощущения. Что это – стыд, раздражение, гнев, досада? Просто накрывало внахлест, даже дышать было трудно. Но неожиданно посреди всех этих корчей она осознала как-то вдруг, прострельно – и, осознав, резко села в постели… Северус Снейп – привидение. Он стал привидением, если только… она не помешалась, что тоже нельзя исключать как вероятность...
Она бы ни за что не поверила, что он станет привидением после смерти, если бы не видела своими глазами – кажется…
Она вскочила с постели, схватила халат, решив немедленно обыскать весь дом. Ей нужно знать. ЗНАТЬ.
– Доброе утро, Минерва.
Он сидел тут же, в кресле, и солнечные лучи проходили сквозь него, подсвечивая жемчужно-белый расплавленным золотом. И зеленоватая обивка кресла добавляла еле уловимый оттенок в эту немыслимую расцветку непонятной субстанции, которая еще год назад была человеком из кости и плоти, страдала, дышала, язвительно кривила губы… ЖИЛА.
Она замерла посреди спальни, не в силах и слова вымолвить.
– Как ваша нога?
Голос… голос остался прежним. Ничуть не изменился. Глуховатый, негромкий, почти не интонированный. Это было так странно… и так…
– Потрудитесь не падать в обморок. У вас опять губы посинели. Да скажите хоть слово, вы меня пугаете, Минерва.
Она подошла ближе, совсем близко – чтобы рассмотреть лицо. То же самое лицо, но… совсем другое. Конечно, привидения – обыденность, но она не знала при жизни ни сэра Николаса, ни Кровавого Барона, ни Серую Даму… у нее не было знакомых привидений. Она понятия не имела, как они выглядели при жизни.
Он пошевелился в кресле, и она в ужасе отскочила.
– Я не кусаюсь, – усмехнулся он, и неживое и все-таки живое лицо исказилось гримасой, которую было совсем не просто определить. Кажется, сердится… а может быть, раздражен…
Она отшатнулась еще дальше, а потом выбежала из спальни, кое-как оделась и обнаружила через минуту, что выскочила из дому, непричесанная, совершенно потерянная, сама не своя…
Вот так. Просто сбежала – и слава Мерлину, что он… что «это» не потащилось следом. Сбежала из собственного дома, сбежала без оглядки, и стоя на узенькой тропинке, ведущей к морю, никак не могла перевести дух.
Ветер заметно потеплел, утихомирился, трепля подол юбки и неприбранные волосы ласкающими несильными порывами; пахло солью и йодом, хвоей, слегка подвяленной на солнце, цветами и увядающей травой. Одиночно и пронзительно тренькала какая-то птица, кажется, в зарослях тамариска слева от дома, еле слышно шумели листья старого плюща, обвившего каменную стену с северной стороны. Далеко на склонах паслись овцы, рассыпавшись белыми подвижными пятнышками на зеленом, воздух был прозрачен и чист до легчайшей дрожи, утренние туманы уже отползли в низину, и только по почти неуловимой прохладе, дувшей по ногам, угадывалось ранее утро. Она выскочила даже без чулок, в домашних тапочках на босу ногу, дыхание никак не хотело восстанавливаться, сердце колотилось, как бешеное, ветер то и дело занавешивал лицо прядями волос, только и хватало сил – отбрасывать волосы со лба рассеянным движениям и бездумно смотреть по сторонам.
Ну – и что – дальше?
Куда она собралась идти?
Может быть, в деревню – кончился хлеб, ей ведь нужно в лавку. В деревню в таком виде? И денег с собой нет.
Хорошо, просто прогуляться к морю, ведь нужно ходить, не сдаваться, она просто прогуляется к морю, постоит, как всегда, на обрыве, море, наверное, посветлело, летом оно такое красивое, уже не серое, как весной, но и не синее – оно зеленеет той особой зеленоватой прозрачностью, которую никак не передашь искусственно, даже самые великие маринисты не схватывали точность оттенка, живопись мертвее природы и в исполнении гения, гениев мало – но зачем они… когда есть жизнь. Есть жизнь, да, и ветер, и запахи, и птица, надрывающая уши однотонным присвистом, и крофты, и горы, и…
Она затравленно посмотрела на дом и нехотя, преодолевая собственное инстинктивное сопротивление и ужас, побрела к двери.
Кресло в спальне оказалось пустым. Никого не было ни в гостиной, ни в комнатах, в которые она не заходила ни разу с тех пор, как вернулась в Thistle Hall, ни в мансарде, ни на чердаке… нигде.
Он ушел. И был ли вообще?
Она уселась у незажженного камина, неопрятного и унылого, полного остывшей золы, и уставилась в его серое обгоревшее нутро.
***
Ночью повторился приступ. Метаясь по пылающим простыням и не зная, куда деваться не только от боли, но и от ужаса, что приступы настолько участились, она хотела одного – умереть, но смерть такая штука, она ведь не приходит, если просто позвать.
Просто позвать.
– Северус, – сорвалось с обкусанных губ, было слишком больно, чтобы думать. – Северус, пожалуйста…
Минуту спустя уже знакомая ледяная прохлада остудила пылающий лоб.
– Первое открытие, которое я сделал – привидениями вовсе не становятся по собственному желанию. Вернее, по сознательному и четко выраженному желанию. Думаете, я хотел стать привидением?
Ночь смягчила дневной ужас, белая фигура опять сидела в кресле в ее спальне, приступ отпустил, она лежала, расслабленная и почти блаженная – и почему-то не тянуло спать. А Снейп говорил. Кажется, ему и не требовалось, чтоб она отвечала. Глуховатый ровный голос звучал тише обычного, словно нехотя, лицо, ни живое, ни мертвое, светилось, и не хотелось смотреть в сторону кресла, а просто, прикрыв глаза, слушать. Голос, такой настоящий, не призрачный… совсем не важно, что именно он рассказывает… важно само привычное звучание… как будто бы он, Снейп, жив-здоров, а значит, живы все, и не было ни войны, ни проклятия, ничего…
– Похоже, меня никто и не спрашивал. Я даже осознал не сразу, то есть не сразу осознал, что вообще-то умер. Так странно…
Она и сейчас не осознавала, что он умер, лежа с закрытыми глазами и слушая, слушая – не смысл, только звуки. Обертоны, интонация… Возможно, боль искажает сознание, возможно, она почти безумна, возможно, никого в комнате вообще нет – она так и не приняла ни одну из потерь, в том числе и смерть Северуса Снейпа. Сознание, истерзанное болезнью, сплетает гнездо, уютное, мягкое гнездо безумия… не было никакой войны, не было, не было никогда. Все живы. Ни слез, ни страхов, ни агонии – ничего.
– Вы спите, Минерва? – спросил совсем уж тихо, и она поняла – сейчас уйдет, Северус Снейп…
Ответить ему – значит признать, что все происходящее – правда, два полюса безумия: войны не было, война была, но хотя бы Снейп, Северус Снейп спасся, выжил – и просто исчез куда-то. Ответить ему – признать, уничтожив оба полюса: и война была, и он, Снейп, Северус Снейп – мертв – мертвее мертвого – сидит в ее кресле по ту сторону, жемчужно-белый, ризы… даже забавно… настолько не идет ему… все это.
– Минерва… – так же тихо, но теперь настойчиво позвал голос.
Мерлин, пусть убирается к чертям, что ему здесь нужно, там, по ту сторону – или по эту – они были совершенно чужими людьми, зачем он пришел именно сюда, что он хочет, ей страшно… страшно. Страшно.
– Спокойной ночи.
Убийственная вежливость. За много лет она, конечно, изучила, в каких ситуациях голос Снейпа звучит именно так, чем вежливее и спокойней его голос, тем сильнее он раздражен и рассержен. Он сердится? Разве привидения могут сердиться? Но ведь… они совсем как живые. Она вспомнила сэра Николаса… и остальных. Снейп – такой же?
– Спокойной ночи… Северус, – это было первое сказанное ею в его адрес предложение, если не считать полуобморочного, плохо осознанного зова часом раньше.
Ей показалось, что привидение усмехнулось в ответ.
*** – Что с вашей ногой, Минерва?
– С какой стати я должна отвечать, позвольте…
Он появился после обеда. Где, черт возьми, он прячется? Вопрос про ногу был задан слишком уж равнодушным тоном. Он что же, думает, можно просто так, ничего не объясняя, поселиться здесь и тут же начать лезть в душу? Да ей плевать, привидение он или кто там… Он тут… отирался, подслушивал, поглядывал… вот ведь гадость какая…
– Что вы здесь вообще делаете, Северус?
Он ничего не ответил, точно так же, как и она проигнорировала его вопрос. Что ж, типичный образец прежнего не-общения. И в самом деле, ровным счетом ничего не изменилось. Разве что теперь она знает, что он, Снейп, Северус Снейп, ни в чем не виноват, всю войну он был на… правильной стороне. И как теперь вести себя с ним? Как раньше – как с тем Северусом Снейпом? Но ведь…он и есть – тот. Ее знание должно было изменить что-то в ней самой, но она понятия не имела – изменило ли. И задумываться, анализировать почему-то не хотелось.
– Где вы жили этот год?
– У себя на Спиннерс-Энд.
– Ну и…
К счастью, она удержала на языке почти сорвавшуюся грубость.
– Дом снесли, – голос звучал ровно и глухо, будто упреждая малейшую эмоциональную реакцию собеседника на эти слова, – он был совсем старый, по статусу секретности не защищенный от… В общем, маглы что-то там строят… Не то чтобы я сильно огорчился или не сумел найти новое пристанище… я даже подумывал поселиться в каком-нибудь историческом месте… например, в Тауэре… раз уж все так. Было бы забавно, но… Что у вас с ногой?
Она вздрогнула. Узнавать привычную манеру ведения разговора – и …
– Заклятие Волдеморта, – ответила вроде бы неохотно, а на самом деле цепляясь за иллюзию «как раньше»… смутно осознавая, что и ее собеседник покупается на то же самое.
– Когда это случилось?
Ну да. К моменту Битвы за Хогвартс Северус Снейп был уже мертв. Он ничего не знает. Она коротко, не вдаваясь ни в какие детали, поведала об инциденте.
Он помолчал, задумавшись. Она не смотрела в его сторону. На стене слева висела картина, поддельный Констебль, хотя отец всегда уверял, что настоящий. Странный выбор для шотландца, даже не носящего килт. Впрочем, это был мрачный Констебль, какой-то никогда не существовавший темный угол южного Дэдхема, явно писаный не с натуры, чем ни их хайлендская затерянная дыра, тревожные грязно-синие мазки, слишком много густо-коричневого и охры, одинокая затерянная фигурка фермера… крофтера в нижнем правом углу композиции… осень, вечер, тоскливые беспросветные сумерки, одиночество.
– Кроме вас, Минерва, с Темным Лордом сражались еще Слагхорн и Шеклболт, я правильно понял?
– Да.
– Они тоже тяжело больны? Что с ними?
Странно, что ей никто не задавал этот вопрос. Мало того, она и себе его не задавала, просто не приходило в голову.
– Нет, – протянула задумчиво, – с ними все в полном порядке… насколько мне известно.
Он помолчал еще немного. Ей показалось, что фигура крофтера на картинке начала шевелиться.
– Бывает так, что заклятие действует узконаправленно, но мне не кажется, что это тот самый случай. Темный Лорд просто оборонялся и швырнул в вас всех первым попавшимся… Однако, Шеклболт и Слагхорн здоровы… Возможно… – в голосе звучало неприкрытое сомнение, – вы были несколько впереди, поэтому приняли ударную волну исключительно на себя. В любом случае, ведь другого объяснения, кажется, нет?
– Какое вам дело, Северус, вы…
Она вскочила с кресла, раздраженная и раздосадованная одновременно. Какого черта… она не могла понять. Или не хотела.
– Сядьте.
Сейчас в голосе неожиданно почудились стальные интонации Альбуса, правда, не обернутые в вату. Как завороженная, она снова опустилась в кресло.
– Спрашивайте, Минерва. Если смогу – отвечу.
– Почему вы здесь?
– Потому что у вас болит нога.
– Как давно вы пришли?
– Недавно. Два дня. Собственно, после того, как маглы разрушили дом, я ночью наведался в Хогвартс и узнал последние новости, – тут Снейп откровенно усмехнулся, – от Кровавого Барона. Он сказал мне, что Минерва МакГонагалл покинула школу пару месяцев назад, потому что тяжело больна. Поскольку у меня нет особых дел… я решил полюбопытствовать…
– В Хогвартсе теперь знают, что вы – привидение?
– Нет. Никто не знает. Почему-то мне совершенно не хочется афишировать данное обстоятельство… Кровавый Барон, разумеется, никому не скажет… надеюсь, вы тоже.
– Зачем вы здесь, Северус?
– У вас болит нога.
– А как же… Гарри Поттер? – спросила она, сама не понимая, что именно хотела спросить.
– У Поттера ничего не болит.
Его лицо, и в жизни мало подвижное, не выразительное, замкнутое, теперь и вовсе выглядит закрытой книгой. Жемчужно-белая пугающая маска. Ориентиром был только голос, ничего больше. И она слушала голос, стараясь улавливать малейшие оттенки, идти на поводу у них, чтобы ориентироваться в ситуации хоть как-то. Болит нога – и что с того? Разве Снейп мог чем-то помочь?
– Чем вас лечили и как, и кто?
Слишком много вопросов – к чему? Она встала, нехотя вытащила из секретера пухлую папку, содержащую полный врачебный анамнез.
– Вот. Если вам и в самом деле интересно.
Она держала папку на весу в протянутой руке.
– Разложите бумаги на столе, чтобы я смог прочесть! – рыкнул он.
Мерлин, она вовсе не хотела… она еще не привыкла… она… Должно быть, подобная беспомощность ужасна, особенно для человека такого склада. Она поспешно разложила бумаги, как он попросил, точнее, приказал.
Снова уселась в кресло, отвернулась. Крофтер на картине, кажется, успел закончить все свои дела и уже собирался уйти прочь, а Снейп все изучал анамнез, то и дело раздраженно хмыкая.
– Идиоты, – наконец резюмировал он именно то, что мог резюмировать Северус Снейп, оценивая чью-то профессиональную деятельность, не принесшую результатов. – Половина из того, что они пытались делать, не имеет к вашему случаю ровным счетом никакого отношения. А еще половину они опустили. Попытаемся что-то предпринять, Минерва. Виски – не выход, впрочем, вы и сами знаете.
Она постаралась пропустить последнюю реплику мимо ушей, хотя ее и передернуло. Но воспоминания о невыносимой боли – даже если чуть успокаивалась сама боль – не оставляли ни на минуту, и готовность испробовать любое средство, пусть самое невероятное, заставила ее кивнуть головой. Согласиться.
– Думаю, не стоит откладывать в долгий ящик. Берите перо и записывайте ингредиенты… уверен, что любой вы достанете без труда, и еще… вам понадобится котел.
– Зачем? – опешила она.
– А в чем вы собираетесь варить зелье?
***
Бутоны Carduus nutans… «Единственная составляющая, которую вы должны собрать сами, Минерва, своими руками».
Неужели нельзя купить в любой травяной лавке? Чушь какая…
Только полчаса, как рассвело. Безветренно и солнца еще не видать. На молодых темно-зеленых листьях, жестких, как покрытый тонким налетом воска пергамент, обильная холодная роса, скопившаяся в углублениях у самого стебля. Стебли такие мощные, целые заросли, ощетинившиеся острыми и длинными колючками. Цветки не распустились, бутоны маленькие и упругие, из зеленых чашечек еле заметно пробиваются синевато-розовые хохолки. Все подножье холма окружено густыми непролазными зарослями. Безлюдное место. Никто сюда не ходит. Никогда. И что тут делать, если только…
– Одному богатому Лэрду из Ceann tir пришла пора взять себе жену. Долго Лэрд выбирал, пока не приметил одну девушку, что жила с родителями неподалеку от холма Cnoc Bándearg…
– А почему холм розовый?
– Не перебивай, Мин, сказка длинная, сама все поймешь. Хотя семья девушки была совсем не богатой, Лэрд все-таки не стал искать лучшего, потому что невеста сияла такой красотой и свежестью, словно была дочерью самой зари и горного ручья. Лэрд полюбил ее с первого взгляда. Однако не долго длилось его счастье. Когда Лэрд, по обычаю, майским вечером после захода солнца явился в дом своей невесты, чтобы договориться с родителями о свадьбе и одарить их топазами и голубым хрусталем, случилось так, что свечи в доме вдруг погасли на несколько минут, а потом снова зажглись. Сначала ни жених, ни родители не поняли, что случилось, а потом заметили, как мелькнул за окном зеленый огонек, а невеста исчезла. Три дня и еще три дня искали повсюду в округе пропавшую девушку, но все без толку. Лэрд места себе не находил от горя. С утра до ночи бродил он по пустошам и звал возлюбленную. И вот однажды печаль пригнала Лэрда к подножью Cnoc Вándearg. Холм был окружен зарослями розового чертополоха, высокими и крепкими, словно частокол, и никто не мог подойти к нему ближе, чем на несколько перчей. Неожиданно Лэрду послышалось, что из середины холма его зовет чей-то голос. Не обращая внимания на колючки, норовившие оцарапать лицо и порвать одежду, Лэрд продрался сквозь заросли чертополоха к самым ступням Cnoc Вándearg и стал слушать.
– Это был голос его невесты, правда, пап?
– Да. Невеста сказала, что ее утащили дроу и держат пленницей в самом сердце холма, а убежать она не может, потому что к ногам ее привязаны пудовые камни и ноги так сильно болят – шагу не ступить.
– А зачем они ее украли?
– Мин, ну это же сказка. Она была красивая и гордая, дроу всегда крадут гордячек, но кто знает, может, жить с дроу не так уж и плохо, это только маглы боятся серого народца, а наш Лэрд был как раз магл…
– Ничего себе «не так уж плохо», а камни на ногах?
– Так это потому, что глупая девушка хотела убежать.
– Я бы тоже захотела убежать от дроу.
– Тебе страшно, Мин?
– Ну вот еще. Давай свечку зажжем, пап.
– Ты волшебница и не должна ничего бояться.
– Я не боюсь. Рассказывай дальше.
– Невеста сказала своему Лэрду, что ее земное и высшее блаженство зависит от того, сумеет ли он вызволить ее из рук дроу. «Что я должен делать?» – спросил Лэрд, сам не свой от любви и от того, как нежно и устало звучит голос его возлюбленной. И девушка поведала жениху, что в полнолуние, которое наступит через три луны, холм раскроется, и кавалькада дроу поскачет на прогулку. Лэрд должен преградить путь кавалькаде и заговорить с королевой дроу – он узнает ее по волосам цвета переспелого золота и глазам, прозрачным и ледяным, похожим на майскую росу. «Скажи, если королева не прикажет отпустить меня, ты возьмешь клаймор и вырубишь все заросли чертополоха вокруг холма, а потом подожжешь их».
– Ну, это совсем просто. Лэрд освободил невесту?
– Сказке скоро конец, Мин. Слушай дальше. В полнолуние все случилось так, как и говорила девушка. Холм раскололся, выпуская из своего нутра кавалькаду темных прекрасных дроу, их лошади были ростом не более четверти перча, но драгоценные сапфиры, заплетенные в шелковые черные гривы, сверкали в лунном свете, затмевая звезды. Впереди на белой кобыле выезжала сама королева, и она была неслыханно хороша собой. Лэрд, едва взглянув на нее, забыл о своей невесте и вообще обо всем на свете. Словно громом пораженный, он не отрывал взгляда от королевы, не замечая, что колючки чертополоха до крови царапают его лицо и руки. Скоро кавалькада скрылась по ту сторону холма, и тоска, еще более свирепая, чем раньше, подкосила бедного Лэрда, так что он едва мог дышать. Неожиданно из почти замкнувшегося нутра Cnoc Вándearg выскочил еще один дроу, видимо, отставший от своих соплеменников, и громко крикнул «Horse and Hattock!» В тот же миг дроу исчез, а Лэрд, не долго думая, громко выкрикнул те же самые волшебные слова. Минуту спустя Лэрд оказался в самой свите королевы, верхом на лошади, а кругом была совсем незнакомая местность, словно волшебный клич занес его на многие сотни миль от дома, да собственно, так и было… Больше никто не видел Лэрда в Ceann tir – он остался с дроу и прислуживал прекрасной королеве до самой своей смерти, а жил он очень, очень долго…
– А как же девушка?
– Так и осталась в холме, изнывающая от боли в ногах, никому не нужная и забытая. Наверное, она там и умерла… от голода и слез.
– Плохая сказка. Лэрд – гадкий человек.
– Ты так думаешь?
Она не понимала выражения глаз отца, откровенно тоскующих; глубокая складка между бровей и опущенные углы губ не говорили ей ни о чем. Чувствовалось одно только негодование на Лэрда, хотя сказку она слышала раз сто. Негодование на Лэрда и смутное недоумение, почему чертополох на холме мог бы помочь победить упрямство и злую волю могущественных дроу. А девушка с изболевшимися ногами так и умерла – об этом не хотелось думать, потому что в тихой, самой маленькой спальне с окнами на северную сторону лежала мать, бледная и отрешенная, безучастная по всему.
Она не понимала выражения глаз отца – а потом… Потом поняла.
Бутоны Carduus nutans… «Единственная составляющая, которую вы должны собрать сами, Минерва, своими руками».
Она надевает перчатки из драконовой кожи, предусмотрительно захваченные с собой, и задумчиво смотрит на густые заросли чертополоха. Отец называл чертополох на ирландский манер, feochadán… так что Thistle Hall получил свое имя отнюдь не благодаря вездесущей сорной траве. Дом был назван в честь матери, которую звали Тисл. Дом Тисл… странно, почему все это приходит в голову именно сейчас, зачем, с какой стати. Почему она вспомнила старую сказку про розовый холм?
Она достает из кармана старый нож отца, настоящий сгиан ду, потемневший от времени, но еще достаточно острый для того, чтобы моментально перерезать стебли у самого основания. Нелепость того, чем она занимается – складывает в полотняный мешочек тугие отрезанные бутоны, влажные от росы, – раздражает, и вместе с тем Минерва чувствует невольную растерянность. Неужели серьезно верится, будто мертвому Северусу Снейпу удастся сделать то, чего не смогли сделать самые лучшие колдомедики, разумеется, живые. Живой-мертвый. Почему-то эта антитеза цепляется за сознание, как колючка, как чертополоховый репей. Разумеется, она не верит. Нет-нет. Тогда что же она здесь делает, у подножия холма, про который отец рассказывал несправедливые и обескураживающие легенды? Розовый холм с примечательной начинкой из темных эльфов; если потревожить заросли чертополоха, то дроу очень рассердятся… Какая чушь, господи. Зачем все это? Зачем?
Затем, что у Гарри Поттера ничего не болит.
За те двое суток, что миновали с разговора о возможности приготовить лечебное зелье, Минерва кое-как примирилась с осознанием теперь уже бесспорного факта, что после смерти Северус Снейп стал привидением. «Первое открытие, которое я сделал – привидениями вовсе не становятся по собственному желанию. Вернее, по сознательному и четко выраженному желанию. Думаете, я хотел стать привидением?» Да уж, наверное, Снейп не хотел. Но жизнь, сама жизнь сыграла с его смертью эту шутку. У Гарри Поттера ничего не болит, ну конечно… Гарри Поттер. Поттеру пришлось использовать полученные от Снейпа воспоминания как один из аргументов, когда шли многомесячные судебные процессы над сторонниками Волдеморта. Тот факт, что Снейпа не было в живых, отнюдь не свел на нет все попытки восстановить истинную картину происходящего между Дамблдором, Снейпом и Поттерами, причем кем только эти попытки не предпринимались, начиная от Риты Скитер и заканчивая современными историками магии, имеющими большой вес в научных кругах. Поттер, начав устанавливать историческую справедливость еще во время битвы в Большом зале, придерживался выбранной тактики и дальше. Интересно, знает ли Северус Снейп – насколько вообще сведущи привидения? – что перипетии его личной жизни в той или иной степени известны теперь чуть ли не всему магическому миру? И если знает – как он к этому относится? Впрочем, какая привидению может быть разница. Если его и волнует что-то по-настоящему – так это сам факт неожиданного загробного существования между небом и землей, не живой, но и не мертвый… скорее всего, именно потому, что многолетняя привычка опекать Гарри Поттера накрепко привязала к земле. Поводок. Цепь. Что угодно. «У Гарри Поттера ничего не болит…». Когда Снейп произносил эти слова, в голосе не чувствовалось ни досады, ни огорчения, ни тоски – да ничего не чувствовалось, просто констатация факта, сухой остаток. Именно потому, что у Гарри Поттера ничего не болит, она, Минерва МакГонагалл, обрывает сейчас бутоны чертополоха на Розовом холме в проклятом месте, чрево которого баюкает темных дроу…
Он привык жить, оберегая. Вот в чем дело. Пожалуй, все это осмыслялось исключительно рассудком, не затрагивая сердце. Было невозможно поверить, что Северус Снейп способен на жертвенность и какие-то чувства. И тем не менее… Тем не менее. У Гарри Поттера ничего не болит, жить ничем другим, кроме заботы – и в этом есть что-то невыразимо жалкое – этот человек не способен даже после смерти, именно забота привязала его к земле, забота – долг – несвобода, забота требует новой жертвы, любой, совершенно любой, богам все равно, белая овца или черная или палевая, просто овца, любая, совершенно никакой разницы, лишь бы под руку подвернулась. У Гарри Поттера ничего не болит, а у Минервы МакГонагалл болит нога, ну хорошо, пусть будет Минерва МакГонагалл, не все ли равно, тут ведь главное – «болит».
Вот почему она здесь, возится с ножом в зарослях чертополоха, рукам тесно и жарковато в толстой драконовой коже, да и солнце уже поднялось над горизонтом, сейчас местные отправятся по своим будничным делам, и хорошо, если чьи-нибудь дела не окажутся поблизости от Cnoc Вándearg, проклятого розового холма, чье чрево скрывает темных дроу и девушку, умершую от того, что оказалась никому не нужной. На этот холм никто не ходит, плохая примета, кажется, даже птицы облетают его стороной, но Северус Снейп сказал, бутоны Carduus nutans – единственная составляющая, которую вы должны собрать сами, Минерва, своими руками.
Нога болела настолько привычно, что не хотелось обращать на боль никакого внимания. Роса с высоченных стеблей промочила рукава блузки. Полнейшее безветрие, и так тихо, что собственные шаги заставляют вздрагивать. Побаливает голова и хочется выпить виски. Напиться и заснуть. Ни Северуса Снейпа с его абсолютно случайной невыносимо раздражающей заботой, ни чертополоха, ни котла с варевом, ни девушек с камнями, ни изменчивых Лэрдов – ничего. Чернота сна, вытекающая из бутылки магловского пойла. И плевать ей, что подумает этот живой мертвец с комплексом опекуна. Какое ей до него дело, не было дела до живого, нет дела и до мертвого.
Выбросить к чертям эти нарезанные бутоны и, вернувшись домой, сказать Снейпу – пусть ищет для своей благотворительности какой-нибудь более благодарный объект. А ей ничего не нужно. Она уж как-нибудь сама. Она не привыкла, что ей оказывают внимание только потому, что у кого-то там «ничего не болит».
Искушение поступить именно так, как она непременно поступила бы раньше, было очень велико. Однако Минерва понимала, боль сделала ее малодушной. Боль сильнее искушения. Надежда избавиться от боли душила привычное, почти неосознаваемое желание быть независимой и сильной.
«И от того, что ты сделаешь, мой Лэрд, зависит мое земное и неземное благополучие».
Вот ведь чушь какая…
Она возвращалась домой медленной ковыляющей походкой, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Бутоны чертополоха обсохли, утреннюю росную влагу впитала плотная ткань полотняного мешка, повязанного на поясе на манер споррана. Она плелась в Дом Тисл на отшибе, дом Тисл, а не дом Минервы – вот почему совершенно чужой; редкие в ранний час прохожие обходили ее стороной – пьяница и ведьма, ведь не знаешь, что у такой на уме, она и сама частенько не знала, лучше и не разбираться… Где-то позади остался проклятый Розовый холм, баюкающий в нутре темных дроу и мертвую никому не нужную невесту; от сумки на поясе ощутимо пахло терпким ароматом только что срезанных бутонов; в безветрии майского утра дремали травы на пустошах; в полумиле, едва различимые для зрения, паслись в предгорьях овцы, белые и черные и палевые – какая разница.
Болела нога. И чужой опекун, ни мертвый, ни живой, терпеливо поджидал в доме свою очередную, на сей раз случайную жертву.
***
– Минерва, какая оценка была у вас по зельеварению, когда вы учились в школе? Я подозреваю, вряд ли что-то выше «с», вы не знаете элементарных вещей! Сколько стабильных химических элементов встречается в природе?
– Вы не очень-то веселитесь, раз не способны объяснять толком! И мы не на экзамене, по-моему!
– Помилуйте, какое там веселье, я словно опять попал на собственные уроки, но мне и в голову не приходило, что ученица окажется настолько несобранной!
– Северус, я попросила бы…
– Если я говорю, что мешать нужно против часовой стрелки, пока зелье не приобретет нужный оттенок и консистенцию, значит, нужно делать именно это. Неужели так сложно?
– А я что делаю?
– Вы мешаете так размашисто и небрежно, словно у вас в котле компот из сухофруктов, а я ведь сказал – движения должны быть плавными, от амплитуды движений зависят тончайшие нюансы химических реакций. Мы тут с вами не компот варим, Минерва, мы занимаемся синтезом органического соединения, надеюсь, вам понятно, что это такое? Зельеварение – это не халтурная алогичная магия, это точнейшая наука.
– Да идите вы к черту, Снейп! Как вы смеете разговаривать со мной, будто я… какой-нибудь…
– Невилл Лонгботтом, – закончил он сварливо.
– Уж Лонгботтома могли бы оставить в покое! Я была уверена, что во времена своего директорства вы изменили мнение о нем в лучшую сторону!
– С чего бы это? Бесспорно, я отдаю должное его геройским гриффиндорским качествам, но в зельеварении он остался таким же абсолютным бездарем, как и был.
– Это только потому, что некоторые признают лишь одну преподавательскую методу – запугивание и сообщают минимум полезной информации, способной по-настоящему помочь ученику!
– Минерва, восемнадцать раз по часовой, восемнадцать, а не девятнадцать!
– По-вашему, я и считать не умею?!
– Очевидно, так. Одно лишнее движение – и теперь придется все начинать сначала.
– Вы издеваетесь?! Мы три часа провозились!
– Так разве я виноват, что вы не способны сосредоточиться на том, что делаете!
– Было ровно восемнадцать!
– Не спорьте, я контролировал и тоже считал!
– Почему вы не допускаете, что сами ошиблись?
– Да потому что ваше варево не нужного нам золотистого оттенка, а грязно-коричневое, словно…
– Как я могу правильно сосчитать, если вы ежесекундно дергаете меня своими дурацкими замечаниями!
– Как я могу вас не дергать, если за три часа мы не добились ровно никаких результатов? Немедленно добавьте в котел щепотку толченых когтей мантикоры, иначе всё тут просто взлетит на воздух.
– Вы это серьезно? Когти мантикоры… я ведь положила их в синюю плошку, одну секунду…
– Минерва, в синей плошке – когти дракона! Если у вас проблемы с памятью, то зрительно вы ведь должны различать по величине чешуек где чьи когти!
– Идите к черту, Снейп!
– Я бы с радостью, но только после того, как вы спасете собственный дом от разрушения! Черная плошка, справа, ну скорее же!
– Сейчас… и не смейте повышать голос… вы…
– Минерва! Немедленно!!!
– Теперь вы довольны? Что дальше?
– Можете применить остужающее заклятие и вылить свое варево, чтобы начать все заново.
– Как отвратительно пахнет…
– Апеллируйте исключительно к собственным талантам зельевара.
– Я вообще не понимаю, каким образом можно вылечить проклятие при помощи зелья. Это антинаучно!
– Ну, признаться, вы не понимаете не только это.
– Северус, если вы лучше разбираетесь в зельеварении, это еще не повод…
– Хорошо-хорошо, я понял. Пожалуйста, будьте повнимательней. Это все, что от вас требуется.
– А вы попридержите язык!
– Я постараюсь. Кстати, как ваша нога?
Она и думать забыла про ногу. Раздраженно бухнулась в кресло, резким движением стянула с рук перчатки из драконовой кожи и швырнула их на пол. Три часа этот невозможный тип изводит ее бесконечными придирками и насмешками, толком ничего не объясняя. Неудивительно, что дети от него просто стонали. Это невыносимо. Если бы он не был привидением, она бы…
Додумать мысль не получилось. В самом деле, как нога? Она прислушалась к себе. Нога болела по-прежнему. Странно, что за те три часа, пока она пыталась – и совершенно безуспешно – приготовить зелье под началом самого кошмарного руководителя из всех возможных, нога будто и не беспокоила. Но стоило усесться в кресло и обратить на ногу внимание…
– Нога болит, – бросила все так же раздраженно, – а вы подумали, Северус, одно ваше присутствие способно устранить проклятие? Вы слишком высокого о себе мнения.
– Я просто спросил. Пожалуй, нам лучше сделать перерыв, у вас утомленный вид. Можно еще один вопрос? Когда вы превращаетесь в кошку, нога болит так же?
– Я не превращаюсь в кошку, – ответила она уже спокойнее, еле удерживаясь, чтобы не потереть ноющее бедро. – Вы что же, не в курсе – статус секретности после войны был ужесточен и применение высшей магии на территории, где живут исключительно маглы, разрешено только в случае действительной необходимости.
Он откровенно усмехнулся.
– Нет, я не в курсе. Министерство в своем репертуаре. Наверняка, было выпущено несколько дюжин циркуляров по вопросу, что же именно считать «действительной необходимостью». Ничего не меняется… и почему-то это не удивляет.
Министерство – это была совсем не та тема, о которой хотелось говорить. Однако разговор хоть немного отвлекал от насущной проблемы с калибром гвоздей в бедре.
– Северус, а насколько вы вообще информированы о том, что происходит в мире?
– Признаться честно, обрывочно информирован. Кое-что мне рассказал Кровавый Барон. Ну, некоторые сведения я почерпнул из газет – если, конечно, мне удавалось наткнуться на развернутую полосу, чтобы хоть что-то прочесть. В моем положении слишком много неудобств. Но меня мало интересует, что происходит в мире, Минерва. Я умер. Мне кажется, вас это тоже интересует не слишком … раз уж вы выбрали жизнь затворницы…
– Я не выбирала!
– Да. Конечно. Все-таки я хочу, чтоб вы ответили… Когда вы жили в Хогвартсе, уже после проклятия, вы ведь превращались в кошку – и что происходило с ногой?
– Не понимаю, с какой стати вы к этому прицепились. Нога болела так же. Ничуть не меньше.
– Вот как, – пробормотал он, – это интересно…
– Ничего интересного, – она отвернулась и осторожно поерзала в кресле.
– Больно?
– Избавьте меня от подобных вопросов раз и навсегда!!
– Извините, Минерва.
В его голосе чувствовалось явное смущение. Она снова посмотрела на него – жемчужно-белое непонятно что, сидит на низеньком стуле возле остывающего котла, не живой – но и не мертвый. Уже знакомая дрожь пробежала по спине, и тоскливое чувство какой-то пугающей ирреальности затуманило голову.
– Вы по-прежнему боитесь привидений, – сказал он совсем тихо и без всякого выражения.
– Странно видеть вас таким, Северус.
– Это та тема, которую я не хочу обсуждать.
Она помолчала, глядя сквозь него и, пожалуй, не думая ни о чем, находясь в какой-то прострации.
– Вы готовы продолжать работу?
– Одну минуту, сейчас начнем.
Она не была уверена, что сумеет встать. Это, конечно, был не ночной приступ на грани потери сознания, однако болты в пресловутом испанском сапоге неожиданно закрутились почти до упора. Ей не хотелось опять возиться с этим зельем и совершенно не верилось, что будет хоть какой-то толк. Это нужно не ей, это ему нужно… и она малодушно позволяет себя использовать.
– Вас, Северус, мало интересует, что происходит в современном мире, однако откуда-то вы знаете, что у Поттера ничего не болит.
Она тут же укорила себя за несдержанность и тут же рассердилась на собственную щепетильность. Однако Снейп просто проигнорировал ее реплику. Его белое лицо было абсолютно неподвижно, словно вылепленное из гипса, если, конечно, допустить, что гипс может просвечивать.
– Минерва, – спокойно начал он после недолгой паузы, – вы когда-нибудь были замужем?
Она даже вздрогнула от неожиданности. Это что, вопрос, имеющий отношение к больной ноге? Какого черта он об этом спрашивает?
– Сядьте, – он нетерпеливо махнул рукой. – На вас лица нет, и я вижу, что вы совершенно не в состоянии заниматься зельем. Мне не хочется, чтобы дом взлетел на воздух, особенно в свете нового статуса секретности.
Она села, точнее, почти упала в кресло, передернувшись от боли.
– Что за странный вопрос вы задали, Снейп?
– Ну почему же странный. Благодаря неуемной энергии мистера Поттера, о моей личной жизни осведомлен весь магический мир. Возможно, мне тоже хочется узнать о вас нечто такое, что не интересовало меня раньше, чтобы мы оказались хотя бы приблизительно в равном положении, – усмехнулся он.
– Разве у нас с вами какие-то отношения, Северус? – спросила она резко.
– Разве нет? Насколько вообще можно говорить об отношениях между живыми и мертвыми…
– Зачем вы сюда явились, может быть, наконец, объясните? Только не надо опять отговорок про то, что у меня болит нога.
– Ничего другого я вам сказать не могу. У вас и в самом деле болит нога.
Ей вдруг захотелось высказать ему все, что она думает по этому поводу. Но фигура на низеньком стуле неожиданно показалась настолько жалкой и потерянной, что она сдержалась. Это было даже не сострадание, довольно нелогично сострадать мертвому, это было странное ощущение неловкости и стыда, словно она оказалась невольным свидетелем чего-то слишком интимного, как если бы он сидел на этом стуле совершенно живой и совершенно голый.
Ее опять передернуло, и в этот раз не от боли.
– Я не была замужем, Северус, – ответила тихо и спокойно, откинувшись на спинку кресла.
Он кивнул головой, принимая ее откровенность, и задал очередной личный и никчемный вопрос:
– А чем вы занимались после Хогвартса и до Хогвартса? Кажется, вы поступили на работу в школу не сразу после окончания курса?
– Вот уж не думала, что вам известны такие детали моей биографии. Я вообще не хотела работать в школе. Дамблдор этого хотел.
Снейп еле заметно дернул плечом.
– И как долго вы сопротивлялись?
– Десять лет. Я изучала высшую трансфигурацию на континенте, чтобы стать чистым теоретиком, ничего, кроме науки, меня по-настоящему не привлекало. Вам ведь известно, что анимагия – довольно сложный процесс, мне хотелось изучить его досконально и попытаться найти более доступные магические пути… не спрашивайте, зачем нашему миру много анимагов, меня интересовал теоретический, а не практический ракурс. Должна сказать, я кое-чего добилась. Если бы не написанная мной довольно пространная статья, вряд ли даже такие блестящие ученики, как … ну, вы знаете, о ком я. Очевидно, они прочли эту статью в старом номере «Трансфигурации сегодня», многолетняя подписка журнала есть в школьной библиотеке. По программе предмета статью, конечно, не изучают, все-таки мои изыскания не настолько упростили процесс…
– Я понятия не имел о ваших научных опытах. Но, правда, анимагия интересовала меня исключительно в одном аспекте… Почему же вы забросили науку?
– Пожалуй, мне вдруг стало скучно. И я поняла, что великого теоретика из меня не выйдет, способности не те… А Альбус постоянно писал мне, что если я вернусь в школу, я смогу освободить его от преподавания, потому что ему сложно совмещать педагогическую практику со своими многочисленными делами в Визенгамоте и Международной Конфедерации магов… Я уступила его просьбам. С моего прихода в школу Альбус больше не преподавал, он был деканом Гриффиндора и заместителем директора. А я стала деканом, когда Диппет ушел в отставку и Дамблдор занял его место. Северус, зачем вам знать все это?
– Мы просто разговариваем, Минерва, – ответил он спокойно и ровно.
Опять странное чувство неловкости заставило отвести взгляд. «Просто разговариваем». Для чего? Хотелось извиниться и лечь в постель, отдохнуть. Кажется, возобновить практику зельевара сегодня она уже не способна.
– Как ваша нога?
– Вы что, будете спрашивать это через каждые пять минут? Я ведь, кажется, просила…
Она осеклась, поняв, что не сердится на него. Как можно сердиться на того, кто умер? Она «просто разговаривает» с мертвым человеком. Логическое завершение постоянных изнуряющих болей и близкой дружбы с магловским пойлом. Снова посетило ощущение абсурдности происходящего, и словно в напоминание о том, что нельзя расслабляться, ногу дернуло так, что из стиснутых зубов вырвался задушенный стон.
– Минерва… – он поднялся со своего низенького стула и завис в воздухе в нескольких дюймах от пола.
Она не испугалась. Ей вдруг захотелось, чтобы он приблизился и положил на лоб ледяную влажноватую ладонь. Одно дело – хотеть этого среди ночи, когда темно… когда сознание затуманено и собственную слабость можно хоть как-то примирить с самой собой, сильной.
Жемчужно-белая фигура оказалась совсем рядом, и, изнывая от стыда, что не сумела скрыть свои чувства, она поспешно прикрыла глаза. Пылающий лоб остудило уже знакомое, почти не материальное прикосновение холода. И сразу стало легче… гораздо легче.
*** Зелье было готово через три дня после многочисленных попыток и бесконечных, отнюдь не шуточных скандалов и стычек. Минерва чувствовала усталость, перманентное раздражение и странную бодрость. Она сознательно избегала ситуаций, в которых со Снейпом можно было «просто поговорить», сам он не напрашивался, за что она была ему благодарна. Снейп заявил, что готовое зелье должно настаиваться двое суток, что ж, подождать еще двое суток не представляло никакой проблемы. Потом, разумеется, все будет кончено, жизнь войдет в привычную колею – и об этом не хотелось думать. Она не верила ни единой секунды, что зелье ей поможет. Пусть ее спаситель убедится в своем бессилии и уберется куда-нибудь еще на поиски другой жертвенной овцы.
Его присутствие в доме напрягало. Большую часть дня – когда он не сидел рядом с кипящим котлом и не изрекал полные яда благоглупости – он не попадался ей на глаза, очевидно облюбовав местом обитания одну из пустующих комнат на втором этаже или мансарду. Но даже незримый, он сковывал каждое ее движение, вынуждая считаться с тем, что в доме посторонний. Посторонний мертвый мужчина. Не просто какой-то мужчина – Северус Снейп. Приходилось одеваться с особой тщательностью, причесываться, вовремя убирать грязную посуду, не пить… – сплошные ограничительные линии. Она давно отвыкла от подобного самоконтроля, прожив в одиночестве большую часть жизни. К счастью, ночные приступы прекратились, и это избавляло от борьбы с искушением просить его о помощи. Не стоит привыкать к помощи, которая очень скоро станет абсолютно не доступной; не стоит вообще привыкать. Он уйдет, она останется – и надо будет как-то жить дальше.
Об этом самом «дальше» она запретила себе думать хотя бы в течение двух дней. Что-то ей подсказывало: если она начнет думать, ее душевное состояние резко ухудшится, а никаких признаков своего душевного состояния в присутствии непрошенного гостя ей проявлять не хотелось. Довольно того, что он и так узнал слишком много. Мысли о будущем, маячившие где-то на периферии сознания, отдавали беспросветным отчаянием... Пусть он уйдет, и вот тогда…
Тогда и будет видно.
Не позволяя себе никаких масштабных рассуждений, она концентрировалась на мелочах. Вдруг вспомнила, что из Хогвартса – и вообще ниоткуда – не пришло ни единого поздравления по случаю Победы. Это было неприятно и странно. Не верилось, что ее вообще забыли поздравить – как-никак, она тоже принимала некоторое участие в минувших событиях, и как следствие этого участия торчала сейчас в старом нелюбимом доме, среди маглов, готовых при случае отправить ее на костер, и в сомнительной компании покойника с ужасным характером. Что-то такое она упустила… но вот что? Неожиданно ее осенило. Она ждала, что прилетит сова, между тем письма в Thistle Hall попадали посредством самой обычной, магловской, почты. Попеняв на собственную бестолковость и забывчивость, она отправилась в прихожую и вытащила из почтового ящика конверт. Один-единственный, но даже один лучше чем ничего. Кажется, в ящике застряло что-то еще, но она решила разобраться с этим потом. Усевшись в кресло в гостиной и украдкой оглядевшись, не летает ли где-нибудь поблизости ее квартирант, она вскрыла конверт и, нацепив на нос очки, вытащила открытку. На лицевой стороне красовалась колдография Поттера, застывшего с мечом Годрика Гриффиндора возле кучки какого-то подозрительного и, слава Мерлину, неподвижного тряпья, очевидно символизирующего останки Волдеморта. Выражение лица Поттера было растерянно-злым, его было сложно узнать без привычных очков и школьной формы, впрочем, ей вообще было сложно узнавать его в сравнении с тем мальчиком, которого она хорошо знала шесть лет – ну, или ей казалось, что знала. На заднем плане за спиной Поттера, вернее, с флангов, клубился дым, отблески костров, мелькали тени… она раздраженно развернула открытку, не разглядев, как следует. Редкостная безвкусица, черт знает что такое. Разумеется, подобное поздравление могло прийти только из Министерства. «Уважаемый сэр Родерик!» – с недоумением прочла она первые строки и быстро пробежала текст до конца. Да, это было стандартное поздравление Министерства за факсимильной подписью Кингсли Шеклболта, только вот поздравляли совершенно неизвестного ей «сэра Родерика». Она взяла конверт, чтобы посмотреть на адрес. Разумеется, адрес был указан ее собственный, и получателем значилась «Проф. М. МакГонагалл», иначе как бы письмо оказалось у нее? Очевидно, в конверт просто по ошибке сунули чужую открытку. Перепутали. Вот и все. Надо же, какой-то сэр Родерик, участник войны, тоже живет среди маглов…
Излишне аккуратным движением она вложила открытку в конверт, встала и, шагнув к камину, швырнула поздравление сэру Родерику на остывшие угли.
Очевидно там, в большом мире, они празднуют первую годовщину победы точно так же суетливо и бестолково, как праздновали исчезновение Волдеморта в 81-м году. Собственно, это первое настоящее празднество – год назад скорбь по погибшим перевесила радость освобождения, а теперь погибшие покоятся с миром, год – слишком большой срок, с потерями свыклись, конечно, о них вспомнят, но даже эти воспоминания будут осенены ликованием, гордостью и торжеством. «И у них ничего не болит, наверное», – усмехнулась она про себя, почему-то вспомнив Поттера на открытке. Они слишком заняты фейерверками и сливочным пудингом с горячим изюмом, чтобы, рассылая поздравления, ничего не напутать. Ну что же… это жизнь. Она вспомнила про застрявшие в ящике какие-то бумаги, но решила, что не станет их вынимать. Даже если там еще какие-то послания от победивших — получать их расхотелось.
Ей вдруг пришло в голову, что хотя сроки уже прошли, было бы не лишним поздравить с победой Снейпа. Он ведь умер – и ему не грозило поздравление даже на имя сэра Родерика. Наверное, произносились множественные речи, где Снейпа поминали, как погибшего героя, но вряд ли для того существа, что обитало сейчас где-то в мансарде или на чердаке, это имело какое-то значение. Или все-таки имело? Ведь и не скажешь наверняка.
Она неуверенно шагнула на первую ступеньку лестницы, прикидывая, стоит ли осуществлять задуманное. В конце концов, что такое всякие годовщины – не более чем условность. Но может быть, все-таки нужно сказать ему, Северусу Снейпу, без которого никакой победы не было бы и вовсе, несколько слов… – о чем? Что ему ее слова? Она ему никто. Жертвенная овца.
Солнечные лучи чертили на старых потемневших ступенях широкие золотистые полосы, и множество почти невидимых пылинок плясало в столбе света над лестницей. Пыль… старый дом… дерево скрипит под ногами.
Слишком крутые ступени. Слишком длинная лестница. Неожиданно будто какая-то сила ударила под колени, и она неловко опустилась на теплое дерево, села, чтобы не упасть. Она не чувствовала ног. Совсем.
«По мере привыкания нога перестанет реагировать на обезболивающие, и тогда…» «И тогда?..» «Боюсь, вы не сможете ходить, профессор МакГонагалл».
Ну, вот и все, – подумалось с абсолютной обреченностью и странным спокойствием. Вот и все.
Она привалилась плечом к стене и прикрыла глаза. Думать не хотелось. Плакать – тоже. Вообще ничего не хотелось.
Поток холодного воздуха неожиданно дохнул в спину. Снейп. Наверное, услышал скрип ступенек и покинул свое убежище, направившись ей навстречу.
– Добрый день, Минерва. Позволите мне присесть?
Не дожидаясь согласия, он устроился рядом, и она невольно вжалась в стену, чтобы не соприкасаться с холодом. Еще никогда он не оказывался настолько близко. Лестница была слишком узка. Кажется, он не испытывал никакого стеснения, и даже не потрудился подобрать полу мантии, накрывшую край подола ее юбки жемчужно-белой почти не прозрачной волной. В сущности, все равно. Оцепенение и тоска сковали грудь, как ледяной панцирь. Она вдруг испугалась, что сейчас он спросит, как нога, и неизвестно, что тогда произойдет в следующий момент. Торопясь упредить этот ненавистный и такой страшный сейчас вопрос, она сказала, стараясь, чтобы голос звучал ровно:
– Я поднималась наверх, чтобы напомнить о годовщине победы, Северус. Я ведь так и не поздравила вас…
Он ничего не ответил. Не поворачивая головы, она скосила глаза на длинноносый угрюмый профиль. Конечно, выражения лица не разобрать. Какое там выражение может быть у гипсовой маски? Он умер. Ему хорошо.
– Кровавый Барон сообщил мне, что Слизерин закрыт… – вдруг сказал Снейп, тоже не поворачивая головы, будто обращался не к ней.
Она даже обрадовалась, что можно «просто поговорить». Конечно, Снейпу надо ответить, для него это важно, она должна ответить, даже если эта реплика не была вопросом, ей ведь есть что сказать, может быть, разговор затянется, отдалив тот момент, когда в голове опять не останется ни единой мысли, кроме обреченного «вот и все».
– Не совсем так, Северус, – осторожно начала она, и он повернул голову.
– Не совсем так?
– Никто не закрывал факультет специально. Потомственные слизеринцы предпочли отправить, либо перевести своих отпрысков в Дурмстранг… там даже создали специальное отделение для бывших студентов Хогвартса – для переведенных. После решающей битвы, особенно учитывая то обстоятельство, что ни один из студентов Слизерина добровольно не остался защищать школу, отношение к факультету стало, мягко говоря, настороженным и… предубежденным. Я думаю, те дети, чьи семьи никак не были связаны со Слизерином, наслушавшись разговоров кругом и начитавшись газет, твердили на распределении «только не в Слизерин», а шляпа, как известно, довольно чутка к пожеланиям. В нынешнем учебном году ни один первокурсник не получил от нее распределение на Слизерин…
– В Дурмстранг принимают только чистокровных магов, так что не все студенты могли перевестись туда.
– Да. Не все. Оставшиеся двенадцать человек были прикреплены к остальным факультетам… учитывая пожелания каждого. Все двенадцать предпочли Равенкло.
– Почему же факультет не сохранили для этих двенадцати?
– Собственно, нас никто не спрашивал… Это было распоряжение Министерства.
– А Поттер?
– Поттер? Насколько мне известно, он с пониманием отнесся к решению Шеклболта. И еще… мне кажется, вас, Северус, он не считал… настоящим слизеринцем.
– Не сомневаюсь. Поттер ведь человек Дамблдора. Дамблдор тоже пространно намекал мне, что распределение в Хогвартсе проводят слишком рано. Уж не знаю, какой именно факультет он мне прочил, очевидно, свой собственный. Ваш факультет, Минерва.
– Мерлина ради, Снейп, только не начинайте опять …
– Все это глупости, Минерва, – нетерпеливо перебил он ее. – Меня больше не интересуют подобные вещи. Я умер.
Какое-то время они помолчали, и Минерва подумала, что каждый молчит о своем.
– Закрытие Слизерина – это временная мера, – наконец сказала она. – Издержки последствий войны. Разумеется, факультет будет восстановлен.
– Да. Конечно, – согласился он равнодушным тоном.
Ей вдруг пришло в голову, что она понятия не имеет, напускное ли это равнодушие или искреннее. Снейп стал деканом Слизерина при очень неоднозначных обстоятельствах. Разумеется, он имел репутацию весьма патриотически настроенного декана… если можно так сказать… но, возможно, по большому счету его патриотизм объяснялся вовсе не соображениями идеологии. Странный, совершенно непонятный человек. Неужели у всех его поступков и устремлений всегда, всю его жизнь был один один-единственный вектор, с идеологией и политическими убеждениями вообще никак не связанный? Она вспомнила Лили Эванс. Яркая, целеустремленная девушка, отнюдь не страдавшая отсутствием убеждений. Возможно, Снейп примкнул к одиозной группировке слизеринцев только потому, что не видел большой разницы между ними и компанией Поттера и Блэка. В его глазах и та и другая группировка были всего лишь средоточием силы. Если говорить совсем уж откровенно, гриффиндорцы, особенно Блэк, вели себя по отношению к самому Снейпу с той степенью агрессии, когда подняться над частностями и увидеть ситуацию в целом уже очень сложно. В конце концов, Блэк покушался на его жизнь – и чем Блэк был лучше какого-нибудь Эйвери или Мальсибера? Снейп хотел стать более сильным – и этим покорить Лили Эванс… только вот приоритеты Эванс определялись совсем не степенью некой абстрактной силы. А мальчик не понимал…
Кажется, она думала об этом вообще впервые в жизни. Что-то странное, мало поддающееся определению, колыхнулось в душе. Она повернула голову и уставилась на бесстрастное лицо. Снейп тоже смотрел на нее – но выражение его глаз по-прежнему нельзя было уловить.
Может быть, убеждения у Снейпа все-таки были, и только смерть любимого человека, вина заставили его полностью изменить эти убеждения? Этого она не знала. Но кажется, бесспорным было только одно – Снейп любил Эванс. Любил настолько, что положил на алтарь этой любви всю свою жизнь… да и смерть тоже, пожалуй.
И вот поэтому, именно поэтому он и сидит сейчас рядом с ней – со случайной жертвенной овцой – с таким равнодушным, ничего не выражающим лицом. Уже знакомая волна раздражения и почти неприязни окатила холодом – словно он, не живой и не мертвый, прикоснулся к ней, совершенно не осознавая, что это – она, Минерва МакГонагалл, а не «кто-то», все равно кто.
– Зелье дозреет сегодня к вечеру, Минерва. Можно будет попробовать сразу.
Она ничего не ответила, и, словно забыв, что не чувствует ног, резко поднялась со ступенек и нетвердо, но уверенно спустилась вниз.
Она могла ходить. Это открытие не порадовало – она вообще думала совсем не об этом.
Она совершенно не думала о своих ногах, когда все той же нетвердой, но решительной походкой вышла из дома и направилась по тропинке к деревне.
Спустя минут сорок она вернулась – с бутылкой виски. Снейпа на нижнем этаже не было. До вечера Минерва просидела в кресле, глядя в потухший очаг, где на черных углях белел конверт, присланный из Министерства.
Нераспечатанная бутылка виски стояла на столе.
***
К вечеру, словно по заказу, начался приступ. Он настиг ее прямо в этом чертовом кресле, и оставил ощущение полного равнодушия, несмотря на очень сильную боль. Болит – ну и пусть. Все равно скоро все кончится.
Она бездумно зажгла свечи и камин заклинанием. Конверт сгорел в одну секунду, тонкая жалкая бумажонка и кусочек пергамента, сгорел сэр Родерик, и Гарри Поттер, и куча тряпья, похожая на останки Волдеморта…
Желтые язычки свечей трепыхались, словно на сквозняке. Комната тонула в рассеянных сумерках; выхваченные из темноты отсветом тускловатого пламени, резкими контурами выделялись край стола и старый шкаф.
Снейп спустился вниз, она кивнула ему, вздрагивая от холода, тянувшегося за жемчужно-белой фигурой, как шлейф.
– Можно попробовать прямо сейчас, Минерва, – сказал он спокойно.
«И от того, что ты сделаешь, зависит мое земное и неземное благополучие».
Девушка, заключенная в сердце Розового Холма, успела состариться, прежде чем умерла, и камни, привязанные к ногам, вросли в землю, покрывшись влажным мхом, зеленовато-голубым, похожим на плесень.
Что бы ты ни сделал, какая теперь разница. Можно выдрать с корнем весь чертополох, разозлив сумрачных дроу, чертополох, thistle, feochadán, сорная трава – только ведь и это ничего не изменит.
– Минерва…
Ему не терпелось провести эксперимент. Ну хорошо. Хорошо. Скорее все кончится. В самом деле, чего тянуть. Ей ведь хочется остаться одной.
Она встала. Порция зелья была заранее налита в чашку, обычную чайную чашку, тонкий китайский фарфор, тускло-белый, еле заметная вязь коричневатых, изящно прорисованных стеблей, словно причудливые трещины на старом стекле. До чашки, стоящей на каминной полке, всего пара шагов.
Всего пара шагов до конца.
– Минерва, – повторил Снейп, голосом каким-то совершенно незнакомым, не разобрать, что за интонация. – Ну что же вы… смелее.
И в самом деле, что же это она. Нельзя потерять то, чего нет. Она ведь не верит, что зелье поможет – и не верила с самого начала, это нужно не ей, а ему, он убедится в собственной неудаче – и, наконец, уберется из этого дома, искать другую жертвенную овцу.
– Как быстро оно действует, Северус? – пришлось держать чашку обеими руками, чтобы не расплескать зелье.
– Через пару минут... практически сразу.
Ситуация грозит перерасти в фарс, если она помедлит еще хоть немного. Питье с резковатым, но приятным запахом обожгло горло. Она бесшумно, аккуратно поставила пустую чашку на каминную полку и вернулась в кресло.
Снейп сидел на низеньком стуле, зажав между коленями сложенные ладони, и смотрел в камин. Наверное, вел про себя отсчет двум минутам и был уверен в чуде. Ну разумеется. Он ведь лучший зельевар в стране, даром, что мертвый.
Тишина не была зловещей, и никакие предзнаменования не носились в воздухе. Она понимала, что ничего не ждет. Кажется, прошло не две минуты, а целая вечность. Боль по-прежнему грызла бедро, доставая до самой кости.
Девушка состарилась и умерла, тяжелую трупную вонь развеял ветер, чертополох, поникший и вялый, скрывал подножие холма непонятно зачем – никто и не собирался приходить.
– Ну что? Минерва… как?
Ей вдруг стало жаль его. Пусть уйдет успокоенный. Так ведь гораздо лучше для него, а для нее самой – никакой разницы.
– Нога не болит, Северус. У вас все получилось. Спасибо.
– Совсем не болит?
– Совсем.
Голова откинулась на спинку кресла, лицу вдруг стало нестерпимо жарко, и она поняла, что плачет. И не было сил даже рассердиться на себя.
Он встал со своего стула, приблизился. Кажется, протянул руку, но тут же отдернул.
– Выпейте немного виски, Минерва, – сказал тихо.
Отраженное пламя камина мазнуло неподвижное лицо теплой рассеянной тенью, и на мгновение показалось, что в невыразительные черты вернулась душа… жизнь.
Мы все скучаем. Нам всем надоедает такая жизнь. Мы все хотим ее изменить. Хотя бы один раз, на пять минут. Но помни: эти пять минут пройдут. Пока все очень мило и забавно. Это вроде бегства. Вроде экскурсии. (с) Безымянная звезда. Михаил Себастиан Отрывки из жизни Барти Крауча-младшего.
Неожиданно вспомнился старый заброшенный арт-набросок, который три года смиренно ждал своей участи и вот, наконец, вопреки всем законам природы и реала все-таки дождался :) Компанию Гермионе внезапно составил молодой Сириус. Таймлайн - времена Мародеров, Гермиона в прошлом.
Уникальные в своем роде описания фильмов и книг из серии Поттерианы.
Раздел, где вы найдете все о приключениях героев на страницах книг и экранах кино.
Мнения поклонников и критиков о франшизе, обсуждения и рассуждения фанатов
Биографии всех персонажей серии. Их судьбы, пережитые приключения, родственные связи и многое другое из жизни героев.
Фотографии персонажей и рисунки от именитых артеров
Библиотека 
Кубок Хогса 2020 
