2 мая 1998 года

Огонь лижет пятки, ластится верным псом, то догоняет, то отпускает вперёд, давая фору.

Гермиона мчится по коридорам забытых и потерянных вещей — прочь от адского пламени, от Малфоя, тащившего на себе Гойла, от самой смерти. Тёплая ладонь Рона в какой-то миг пропадает, соскользнув с её запястья. Гермиона высматривает его силуэт между завалами, но тщетно — он исчез. Растворился, как фокусник в хлопке света и тени.

Гарь разъедает ей горло, а слёзы застилают глаза. Справа что-то надсадно трещит. Горячая волна окатывает Гермиону со спины, сбивает с ног, выбив воздух из лёгких. Она падает на пол, ахнув, и в рот тут же забивается дым.

Здесь она и погибнет.

Зал вибрирует, и по ушам ударяет грохот искорёженных котлов, во сто крат усиленный эхом. Стена из прогнившей мебели, посуды, одежды и книг содрогается и лавиной несётся вниз — в проход, сметая Крэбба прямо на глазах у онемевшей от ужаса Гермионы.

Она заставляет себя пошевелиться и в последний момент на четвереньках отползает в сторону.

Она должна встать!

Должна двигаться!

Должна найти выход!

Встать и бежать, пока всё вокруг гибнет в огне. Сдирая кожу на ладонях, завозив коленями и отчаянно цепляясь за подвернувшийся хлам, Гермиона вскакивает на ноги и кидается вперёд, прикрыв голову руками.

— Гарри! — кричит она, закашлявшись. — Рон…

Никто не отвечает.

Чучело тролля, словно маяк в бушующем море, возвышается над грудами барахла. Добраться до него уже подвиг. Тяжело дыша, Гермиона прижимается к дверце высокой гардеробной. Пламенные гиены, ненасытные шавки, кружат рядом. Они впиваются в деревянные бока шкафа и довольно урчат, отгрызая кусок за куском. Отступать больше некуда.

Неужели это конец?

Неужели она погибнет здесь — в осаждённом Пожирателями замке, когда до победы осталось всего ничего, всего два крестража? Всё не может закончиться вот так — впустую!

Вдруг она слышит голос — голос Гарри! Он зовёт её откуда-то сверху из крутящейся пыли под потолком. Живой! Живой, а всё остальное неважно.

Гермиона пытается окликнуть его, сделать вдох — не получается. Ни с первого раза, ни со второго — воздуха нет. Она едва стоит на ногах и невольно хватается за ручку шкафа. Неожиданно та поворачивается, дверь поддаётся, и перед Грейнджер открывается абсолютная, бесконечная темнота, из которой веет спасительной прохладой.

Поняв, что другого пути нет, Гермиона шагает во мрак и вдыхает ртом тьму.



декабрь 1946 года

Она глотает воздух, жадно, до боли, точно выброшенная на сушу рыба. В голове звенит вакуум, как в аквариуме с трещиной, через которую утекла вся вода. Лишь одна мысль, бьющаяся о стенки черепной коробки, не даёт ей записать себя в покойницы:

Скорее, надо бежать! Скорее!

Комната, в которой она оказалась, маленькая, кособокая и тёмная — подсобка или чердак. Единственное окно — крохотное, с ослепшим от пыли стеклом, едва пропускающим свет. Странный запах, не то чистящего средства, не то подвальной сырости, висит в воздухе. Светильник в углу едва мерцает, отражаясь в треснутом зеркале над рукомойником, от чего комната выглядит зловеще. Расходящиеся веером линии на стекле превращают её в опутанное сетью паутины логово прядильщика.

Она не помнит, как здесь оказалась, а, когда пробует двинуться, что-то сдавливает ей грудь, не позволяя сменить положение.

Рыба в сетях.

Голос пронзает полумрак каморки, парит над ней и требует:

«Говори, а то пожалеешь! Говори! Говори! Говори…»

Но откуда у рыбы голос? У неё даже имени нет, только пустой аквариум.

Кто-то встряхивает её, берёт за безжизненную руку и шепчет:

— Энервейт.

Какое странное слово.

Она пытается рассмотреть человека, который его произнёс, как вдруг вверх по руке бежит жар. Вывихнутое запястье болезненно щёлкает, вставая на место, и она кричит. У неё тоже есть голос — охрипший, измученный, незнакомый.

— Очнулась.

— Живая, значит? Удивительно, — тощий мужчина с козлиной бородкой склоняется над ней, угрожающе сверкая глазами и потрясая каким-то прутом. — Если тебя прислал паршивец Блечли, то пусть пеняет на себя. Мелких воришек и проныр здесь никто не любит. И как ты сюда проникла, несмотря на защитные чары? Не из шкафа же выскочила, чай, не боггарт.

Он трогает её слипшиеся от крови волосы и брезгливо принюхивается, оглядывает её с ног до головы, как дикую зверушку, забредшую к людям в голодный год.

— Ты только посмотри на неё, Том. Вылитая брауни!(1) Обыщи карманы, вдруг она успела их набить, прежде чем наткнулась на силки беспамятства.

Её так резко ставят на ноги, что комната превращается в каюту корабля во время качки, и чужие руки, словно щупальца, терзают её, тянут, щиплют и хлопают по бокам.

— Ничего, — докладывает молодой человек, вправивший ей запястье, а теперь бесцеремонно проверивший её одежду. — Только волшебная палочка.

— И та, скорее всего, ворованная. Вышвырни мерзавку на улицу, обнови чары на входной двери и проверь камин. Эта замарашка извозилась в саже. Похоже, она выпрыгнула из очага да сразу на коробку с силками и напоролась.

— Снаружи выпал снег. Выгоним — замёрзнет насмерть.

— У девчонки есть палочка. У меня здесь не приют для голодранцев. Пусть спасибо скажет, что я не вызвал авроров по её душу.

— При всём уважении, мистер Бёрк, авроров вы не вызовете, даже если к нам нагрянет Гриндевальд.

— Это точно, — хохочет этот Бёрк. — Ладно. Одежда на ней и впрямь какая-то странная, несуразная. Может, она иностранка? Выставим, так помрёт за ближайшим углом. Так и быть, она может остаться до утра. Слышишь, Брауни?

Она понимает, что, похоже, он обращается к ней. У неё появилось имя. Не бог весть какое, но всё лучше, чем ничего. Брауни кивает — это всё, на что хватает сил.

— На рассвете уберёшь бардак, который тут устроила, — говорит Бёрк и поворачивается к помощнику. — Проследи за этим, Том.

— Пошли, — Том хватает её за локоть и тащит за собой во тьму по короткому лестничному маршу, ведущему к огороженной перилами площадке. На неё выходят две двери. Том открывает первую из них и толкает Брауни в комнату ещё более тесную и тёмную, чем прежняя. Он проводит ладонью над свечой, и на фитиле как по волшебству начинает пляску пламя. Увидев открытый огонь, Брауни вздрагивает.

— Бедняжка. Ты боишься огня? — с фальшивым участием интересуется Том, не сводя с неё изучающего взгляда, и внезапно усмехается. — Или меня? Кто же ты такая, а, Брауни?

Его взгляд затягивает, подчиняет, поглощает. У неё резко гудит в голове. Кажется, гигантский червяк копошится в её мыслях, как в яблочной мякоти. Она стонет, и тут всё внезапно заканчивается.

— До утра сиди здесь, — носком туфли Том пододвигает к ней ведро с водой. — Расчешись и умойся. Даже не думай сбежать. Получишь свою палочку завтра.

Сбежать?

Скорее! Скорее…

Да! Да! Она хочет сорваться на бег. Вот только куда ей бежать и зачем? Нет, ни за что не вспомнить…

Она сворачивается под старым одеялом, как ребёнок в чреве матери, и долго смотрит на свечу, на огонёк, жадно пожирающий фитиль, и воск, стекающий на лапу подсвечника. Она представляет на месте воска кожу, соскальзывающую с опалённых жаром костей. Эти кости кричат от боли, когда их грызут огненные собаки, и весь мир, кажется, дрожит, стены трясутся и стонут, а Брауни баюкает опустевший аквариум.

Кто она?