— … Ну, а когда он все узнает — поздно: ко мне привык, ребенка обожает, без меня жизни не представляет, да еще и прощения просить будет.

— За что?

— Ну, к тому времени найдется за что. ©


* * *
Любовное зелье


* * *
31 декабря 1926 г.

Меропа поднесла пальцы к губам, подышала на них, пытаясь согреть. Бесполезно — только влажными стали, и мороз тут же вцепился в них, покрыв инеем, превращая живое тело в ледяную фигуру, вроде тех, которые приютские дети лепили из снега.

Снега в этом городе было много. Можно было лепить фигурки — если есть время и силы. А можно, отупев от усталости и голода, присесть в один из сугробов и замереть там навсегда.

Ребенок внутри зашевелился, и Меропа, отбросив глупые мысли, поспешила дальше.


* * *
Холод — тот, что снаружи, — она стала чувствовать совсем недавно.

До этого все перебивал другой, изнутри. Оттуда, где в последнее время — с весны? или тогда уже было лето? — росло ее дитя.

Кажется, толкаться он начал, когда было жарко. Но еще до этого ее тошнило, сгибало пополам чуть ли не у каждого куста. А все эти красивые дамы шуршащих платьях, от которых пахло приторно-сладкими духами, оборачивались, смотрели презрительно на нее и сочувственно — на Тома; шептали разное — наверняка думали, что она не слышит.

Меропа ненавидела их — вместе с их платьями, духами и разговорами, и ненавидела бы еще больше, если бы Том хоть раз повернулся в их сторону.

Но он только бережно вытирал с ее щеки слюну и желчь, стряхивал с платья застрявшие в складках кусочки омлета. Иногда руки у него начинали дрожать, взгляд становился растерянным, непонимающим — значит, надо было уходить подальше, где нет зевак и прохожих, а там уже протягивать Тому фляжку с водой, разбавленной порцией зелья. Он пил — морщился, текло по подбородку, дергался кадык. А Меропа смотрела и сердце замирало от любви и какого-то странного, щемящего чувства. Она потом поняла — от жалости к нему. Прятала пустую флягу в сумочку, а Том меж тем разворачивал плед, набрасывал ей на плечи: «Тебе не холодно, дорогая? Пойдем домой!»

Он спрашивал про это «не холодно» в любую погоду — и когда они только приехали в Лондон, и промозглый декабрьский ветер гулял по улицам, будто стараясь сдуть с них редких прохожих. И в апреле, почти утонувшем в серой дымке мелкой нудной измороси. И в мае, когда толстый врач, вызванный домоправительницей (едва успевшей подхватить потерявшую сознание Меропу), похлопал Тома по плечу и сообщил, что тот будет отцом. Даже в конце июля, «самого жаркого за последние сто лет», то и дело вытирая со лба пот и кашляя от набившейся в нос пыли, он кутал ее в этот ужасный плед. Заботился.

Меропа была счастлива — ведь раньше о ней не заботился вообще никто.

Счастье... Оно как-то неожиданно ворвалось в ее жизнь и удобно расположилось там, где целых восемнадцать лет для него не было места.

Нет, она и раньше была счастлива — иногда. Когда заклинание получалось с первого раза и отец только ворчал, что и от полусквибов бывает польза, а не орал на нее и не бил. Когда ей доставалось хоть немного еды. Когда Том проезжал мимо их лачуги один, без этой расфуфыренной девицы.


* * *
Лето, 1925 г.

В тот раз он тоже был один.

— Жара. Правда. Сэр! — с трудом выговорила Меропа. Ей не так часто приходилось разговаривать, тем более «на маглятском» — так отец называл тот язык, на котором общались другие, не они втроем. Сам он предпочитал парселтанг, уверяя, что это единственный достойный волшебника язык. В детстве Меропа ему верила, а став постарше, засомневалась. Взять хотя бы маму — она точно был ведьмой, а парселтанга не понимала. И недавний гость, смешной толстяк, был волшебником — он легко починил разбитую кастрюлю, даже отец так не мог, у него куда лучше получалось ломать. И те, в красных мантиях, после прихода которых Меропа осталась в доме одна, тоже были магами. И все они говорили так, как люди в деревне. Так же, как Том.

Том мельком взглянул на нее, поморщился:

— Что ты там шипишь?

Меропа вздрогнула: неужели она все-таки перешла на парселтанг? Больше решила не рисковать — просто протянула ему кувшин с водой. Том взялся за ручку двумя пальцами, осторожно, будто боясь испачкать перчатку. На мгновенье Меропа подумала, что он только посмеется и выплеснет воду ей в лицо, как часто делали отец с братом, когда им казалось, что она не слишком расторопна. Но манящие чары, хорошо работавшие на птицах и прочей мелкой живности, и сейчас не подвели, не дали жертве пробежать мимо капкана: Том поднес кувшин к губам, отхлебнул.

— А ведь и правда: лето выдалось жаркое. Ну, пока, замарашка, — он швырнул кувшин на землю, повернул коня...

Меропа была готова расплакаться от отчаяния. Что же у нее не получилось? Она ведь приготовила это зелье точно так же, как мама это делала! Неужели что-то забыла, упустила, ведь столько лет прошло! Или она и правда сквиб? Или это все чары помешали, не стоило их накладывать ни на дорогу, чтобы она заставила Тома свернуть к ее дому, ни на кувшин? Или...

Том вдруг вернулся к ней, спешился. Движения у него были плавные и какие-то неуверенные, как у пьяного, взгляд остекленевший.

— Замарашка... малышка... мисс... — пробормотал он и вдруг хлопнулся перед ней на колени. Меропа завизжала и отпрыгнула — до того быстро все случилось. Том двинулся за ней, повторяя «мисс, мисс»; пыль поднималась и оседала на его красивом костюме. Догнал, обнял за ноги. — Мисс... Я люблю вас!

Замшевые перчатки полетели в траву. Меропа охнула, потянулась было поднять, но Том ее не отпускал. Уткнулся лицом в юбку — горячее дыхание возле коленей, — а сердце то замирало, то снова пускалось вскачь, как камешек с горки. Стоять было неудобно, но она боялась пошевельнуться — чтобы не прервать чудесного мгновения, не спугнуть. Полусогнутые — чтоб ему было удобней обнимать — ноги почти онемели, ступню больно колол острый камешек, но разве это что-нибудь значило по сравнению с тем, что ее рыцарь был рядом, прикасался к ней, признавался в любви! Все было именно так, как в той сказке, что мама рассказывала на ночь. Маму Меропа почти не помнила, и ее сказку тоже, но вот образ рыцаря накрепко врезался в память. И сейчас она была уверена, что всегда представляла его таким, как Том.

«Дорогая Амата, я никогда не встречал такой прекрасной и доброй девушки! Согласна ли ты стать моей?»

— Да, мой рыцарь. Мой Том.

— Что ты сказала, милая?

Меропа даже прикусила губу от досады. Она же сказала... ах да, он же не понимает язык магов! А она почти забыла тот, на котором говорил он. После смерти матери с ней никто на нем не разговаривал.

— Пойдем, — указала на полуоткрытую дверь.

На этот раз Том ее понял. Поднялся с колен, растерянно оглянулся (и сердце сжалось: неужели уедет?) Но он пошел за ней, медленно и чуть пошатываясь. Возле двери захихикал, подергал за хвост прибитую к ней гадюку:

— Милая игрушка! Где ты ее купила?

Меропа ничего не ответила. Замирая от собственной смелости, она взяла Тома за руку, и все остальное перестало для нее существовать. Только его ладонь, теплая и мягкая, его губы, то и дело касавшиеся ее уха, его запах — она и не представляла, что кто-то может так удивительно пахнуть. Том что-то говорил — она не понимала, но слушала, наслаждаясь звуками его голоса.

Эту ночь они провели вместе: Меропа — сидя в отцовском кресле, единственном в доме, которое не угрожало развалиться, Том — у ее ног. Сначала он просто смотрел на нее и что-то говорил, говорил... Потом часто задышал, будто в комнате стало меньше воздуха, погладил лодыжку, потом провел пальцами выше, и еще, комкая в кулаке юбку. Когда он обнажил колени Меропы, ей вдруг стало страшно.

— Не надо, Том! Не сейчас, я не хочу, я... Нам пора спать.

Он снова смотрел непонимающе. Но Меропа при всем желании не смогла бы повторить это на его языке. Только и оставалось, что вспомнить о магии. Помнится, мама это заклинание применяла к отцу, когда тот становился буйным, орал и швырялся проклятиями, угрожая разнести дом, и он сразу засыпал, до утра можно было ничего не бояться.

Том тоже моментально заснул, прямо на полу, уткнувшись лицом ей в подол. Меропа с трудом дотащила его до своей кровати, уложила, и остаток ночи — сперва при лунном свете, потом, когда луна зашла, при свете «Люмоса» — любовалась прекрасным лицом. Иногда, набираясь смелости, наклонялась к нему, вдыхала запах его волос, чувствуя себя самой счастливой на свете.

— Мой рыцарь... мой Том...


* * *
— Что за мерзкая халупа? — Том стоял посреди комнаты, озирался брезгливо. — Как я тут оказался? — заметил Меропу, протянул было руку к ней, но тут же поморщился и только пнул кресло, в котором она спала. — Эй, ты! Я видел тебя вчера на дороге. Чем ты меня опоила, дрянь такая?

— Том... сэр... вы ничего не пили, неправда, вам просто стало плохо и я принесла вас...

— Да прекрати ты шипеть, как пробитое колесо!

— Я не...

— Говори по-человечески!

Сердце в груди колотилось так, что казалось — еще немного, и ребра не выдержат, треснут; оно вырвется, будто птица из клетки, полетит догонять те немногие слова, которые еще недавно держались в памяти, а теперь напрочь выветрились из головы.

— Нет. Плохо. Упал. Жарко.

— Господи, ну и дурища! То ли немая, то ли туповатая, то ли все вместе. Я что, свалился от жары и ты отволокла меня в эту развалюху?

Меропа не поняла и половины, но кивнула.

— Я же говорю — дура. В следующий раз... Конечно, если кого-то еще занесет к твоей грязной норе... В общем, если увидишь, что господину стало плохо — не смей касаться его своими вонючим лапами. Лучше сбегай позови кого-нибудь. Поняла?

Еще кивок.

— Теперь день придется в ванной отмокать, — ворчал Том, проверяя, хорошо ли затянуты ремни под брюхом его гнедого. — Бедняга Цезарь, не догадалась тебя расседлать эта дурища! Одни неприятности из-за нее. Хоть бы вшей не подхватить, что ли... — с этими словами он вскочил в седло и вскоре скрылся из виду.

Меропа опустилась в дорожную пыль и разрыдалась.