Когда впереди вечность, рано или поздно наваливается скука. Все опостылевает: краски тускнеют, люди надоедают. Даже жажда притупляется: сколько крови ни пей, приходит насыщение, но не удовлетворение. Начинаешь искать что-то неизведанное, свежее и яркое. Если я что-то и понял за века жизни, лучший способ разнообразить жизнь – переехать. Новое место, новые развлечения, новые люди. Веселье. Вампиров не тяготят привычки так, как смертных. Дело не в усиленных эмоциях, нет: вампиры могут себе позволить не задерживаться. Мы не привязываемся, мы свободны, а ресурсы не ограничены. В каждом месте есть что-то, чего не было в предыдущем. Это будоражит и активизирует, мир меняется.
Я побывал во многих странах: в Венгрии, Румынии, Франции, Германии, Штатах, Англии. Своя культура, местный колорит, но суть одна и та же. Когда люди смертны, они слишком зациклены на мелких проблемах. Не видят того, что творится под носом. Наивны и беспечны, отчего и страдают. Они ограничены. Прелесть бессмертия в накоплении знаний. На второй сотне лет не совершаешь те же ошибки, видишь, к чему приведет тот или иной поступок в объемной диаграмме, учишься выбирать меньшее из двух зол. Люди примитивны, поэтому их жизнь и прекрасна. Есть начало и конец – больше экспрессии и действий. Вампирам остаются рефлексия и унылое созерцание. Поэтому в большинстве своем мы скептики и циники, застаиваемся и протухаем в болоте векового опыта. Пропускаем веселье, если вовремя не двинемся по первому попавшемуся шоссе.
Дорога с пробегающими мимо указателями – как жизнь. Быстро, закономерно, не успеваешь опомниться. Чем выше скорость, тем быстрее бежишь в новый город, который наскучит почти так же быстро, как предыдущий. Но повсюду остаются друзья. А если повезет, еще и след в истории. Вампир может повлиять на любое мало-мальски значимое событие. Нужно всего лишь внушить, не моргнув глазом. Насколько просто сделать, настолько забавно наблюдать. Люди — марионетки, ими слишком легко управлять. И этим пресыщаешься куда быстрее, чем кажется сначала.
Как по мне, мрачность Румынии переоценена. Стокер переусердствовал с запугиванием обывателей историей о беспринципном вампире. Древний замок скорее одинок и заброшен, чем зловещ. И даже если Дракула там и жил, ему было невыносимо скучно. Закоченел бы от бессмысленно проведенного времени, даже с невестами. Замок массивен и неуклюж, а на фоне кровавого заката почти живописен. Никакого страха или замирания сердца. Миф для легковерных туристов. Стоит им только взглянуть на развалины, и сердца отбивают чечетку. Я лишь самодовольно ухмылялся, охотясь на них. Слишком просто. Путаные тропы, непроглядный туман. Всего лишь заброшенная пустошь без капли сверхъестественного. Идеальное место, чтобы побыть наедине с собой, подумать, куда двинуться дальше.
Будапешт захватывает своей суматохой. Детям рассказывают на ночь страшилки так часто, что к зрелости они перестают бояться. Инстинкт самосохранения отключается, когда зло воспринимается обыденно и привычно. Никаких визгов, ужаса в глазах и попыток сбежать. Венгры принимают смерть как само собой разумеющееся. Они еще более скучны, чем румынские туристы. Питаться можно по-разному, но вампиры по натуре охотники. Чем больше азарта, тем интереснее, а когда жертве все равно даже без внушения – пресно. Нет удовольствия, охота не приносит эмоций, которых жаждешь. Нет причины задерживаться, атмосфера города угнетает. Хочется новых красок.
Венеция – город-праздник. Дамы в пышных платьях пытаются впечатлить кавалеров, мужчины в камзолах расточают улыбки направо и налево. Все в масках. Ярко так, что режет глаза. Шумно настолько, что барабанные перепонки почти лопаются. Рот наполняет слюна, не сглотнуть, не поперхнувшись. Бал-маскарад – идеальное место для охоты. Немного шампанского, немного флирта, вампирский секс. И в тот момент, когда жертва наслаждается толчками внутри себя, впиться в шею, прокусить артерию, почувствовать, как мышцы сжимают напряженный член. Феерия. В голове взрываются фейерверки, эйфория щекочет нервы, хищник ликует. Я люблю Венецию, но дозированно. Иначе можно ослепнуть и оглохнуть от непрекращающегося гвалта. Слишком напыщенно и одиозно.
Немцы, наоборот, строги и грубы. К ним просто так не подступиться. Подозрительность во взглядах, резкость движений. Сломить сопротивление сложнее, но интереснее. Чем больше жертва избегает тебя, тем больше охотник внутри скалится. Внушение и погоня — чересчур просто. Притворяться человеком намного более захватывающе, чтобы потом сполна насладиться разгорающимися во взгляде искрами осознания случившегося. Прелесть немцев — в абсолютном доверии. Когда оборона рушится, а душа открывается, они уже не ждут подвоха, и тогда… На сером асфальте расползается багровое пятно крови. Экстаз. Люблю охотиться где-нибудь в предместье Мюнхена или Лейпцига. Почти городские жители с примесью сельских суеверий. Их кровь как нектар тысячелетней выдержки прокатывается по горлу, оставляя пряное послевкусие на языке.
Париж – самый убогий город из всех, в которых я был. Якобы город влюбленных на деле насквозь пропитан пафосом и банальностью. Любовь здесь превратилась в предмет заработка. Вычурно и помпезно настолько, что рябит в глазах. Все держатся за руки, с обожанием заглядывают друг другу в глаза, а мне блевать хочется. Слишком фальшиво и публично. Настоящие чувства глубоко внутри, ими живут, а не демонстрируют. Что может быть пошлее, чем покормить уток на Монмартре? Кривит от тех, кто называет это романтикой и близостью. Ложь и лицемерие. Я был здесь однажды и больше не возвращался. Никакого удовольствия от охоты. Мерзко, слащаво и уныло. Даже шарфы Hermes не спасают этот город от разложения. Прогнившее насквозь счастье, протухшая сказка о сбывшихся мечтах.
Что я понял за полтора века скитаний? Европа примитивна и скучна, другое дело Штаты. Пиршество разврата, рассадник преступности. Идеальное место для вампира. Клыки зудят, врезаются в десны. Губы кривит дьявольская усмешка. Прокусить шею и пить, сколько душе угодно. Хотя о чем это я? Душа есть у людей, у меня только потребности. И прямо сейчас на меня смотрит милая девчушка. Только щелкни пальцем, сама предложит свою вену. Для насыщения сгодится, но пока я относительно сыт.
Ни один город не сравнится с распущенностью Нового Орлеана. Кровь здесь проливается даже чаще, чем алкоголь. После заката жизнь входит совсем в другое русло. Опасное, темное, упоительное. Вампиры выходят из тени и пускаются во все тяжкие, не сдерживаемые запретами. Даже с ведьмами можно договориться. Они не вмешиваются, пока мы не переходим черту. У всех своя сверхъестественная жизнь. На любой улочке можно найти бар с парой-тройкой вампиров-завсегдатаев. Каждый об этом знает, но молчит. Кто-то боится, кто-то участвует, кто-то жаждет, чтобы его обратили. Была сексуальная брюнеточка, перед просьбой которой и я не смог устоять, но она мне быстро надоела. Слишком верная, чересчур надоедливая. Обратная сторона чувств до обращения. Кто же знал, что она будет буквально исполнять любую просьбу. Утомительно.
В Нью-Йорке проще. Город, который просыпается раньше, чем засыпает. Бешеный ритм жизни, который не замедлить не на секунду. Толпы людей, безразличных друг к другу. Подходящее место, чтобы затеряться. Побыть в одиночестве, зализать раны, найти то, что подходит тебе в данный момент. Стрип-клуб, гранж-бар, ресторан с видом на небоскребы. Ты не ограничен в выборе, можешь обладать всем. Вот только все – это ничего. Нигде меня не мучило одиночество так, как в Нью-Йорке. Если отключаешь человечность, нет места лучше. Никто и не заметит: ни пропажи людей, ни массовых смертей, ни эпидемий. Даже осторожность ни к чему, город-мечта для новообращенных и бесконтрольных. Никакого риска и гонки на выживание.
Но при прочих равных по-настоящему я люблю только Лондон. Город дождей, туманов и грусти. Он будто вечно в беспросветной депрессии, дышит меланхолией и истекает горечью. Все обыденно. Не хочется что-то делать, куда-то спешить. Только сидеть в каком-нибудь парке, слушать шепот пожухлой листвы, инстинктивно ежиться от порывов прохладного ветра и чувствовать прогорклую атмосферу статичности. Здесь ты будто замираешь. Сердце бьется медленнее, пульс не шкалит, люди живут как в замедленной съемке. Британия – это серость, унылость, совершенно ничего примечательного. И по какой-то непонятной мне иронии это родина одной из самых эксцентричных и ярких девушек в моей жизни. Беллатрикс. Одно ее имя как экзотический цветок среди пустыни.

Семидесятые были отвязными. Виски рекой, рок и никаких чувств. Отрывался без остановки, не задумываясь о завтрашнем дне, не оглядываясь назад. И это было здорово, но недолговечно. Хорошее приедается так же быстро, как и все остальное. И именно в этот момент нестерпимо хочется перемен. Хорошо быть вампиром: ни вопросов, ни сожалений. Прыгаешь в первую попавшуюся машину и сливаешься с дорогой. Всегда любил кабриолеты: ветер треплет волосы, дыхание перехватывает – свобода.
Логика проста: новое десятилетие – новый город, если, конечно, захочется в нем остаться. Если не захочется, поеду в следующий. Простая арифметика никогда не подводит.
Мимо проносятся деревья, дома, люди, хард бьет по ушам – мне нравится. Не сразу понимаю, что эмоции возвращаются. Лекси так старалась, а нужно было всего лишь посадить меня за руль. Какая ирония. Никто не может мной управлять, пока я сам этого не захочу.
Выжимаю до упора педаль газа, и через несколько часов в аэропорту черт знает какого города покупаю билет на ближайший самолет. Замкнутое пространство, молоденькие стюардессы, неограниченные возможности для флирта. Сплошное веселье.
- Лондон вас устроит? – Девушка мило улыбается и томно хлопает ресницами.
- Лондон так Лондон, - посылаю ответную улыбку, и она краснеет. – Сколько у нас осталось времени?
- Полчаса. – Она и не пытается играть в недотрогу – умница. Такие хороши в постели.
- Тогда не будем его терять.
Она смеется и протягивает билет.
- Через пять минут в туалете.
Губы кривит ухмылка. Девочка знает, чего хочет. Разве можно разочаровать.

Первая порция крови после многочасового воздержания восхитительна. Это не просто насыщение, нет: почти экстаз. Наслаждаешься вкусом, запахом страха жертвы. Эмоции обостряются, мышцы наливаются силой, инстинкты усиливаются. Убивать из прихоти упоительно. Никакого сопротивления, никаких предубеждений. Жертва и охотник, побеждает тот, кто сильнее. С клыков капает кровь. Запрокидываю голову и облизываю губы. Удовлетворение бьет по нервным окончаниям, закручиваясь возбуждением в паху. Жажда обладания включает все инстинкты.
- Кто ты? – девичий голос вырывает из эйфории.
Бросаю бесчувственное тело на землю, не глядя, и поворачиваюсь на голос. А она смелая. Не кричит, не ругается при виде парня с безумным взглядом и лицом, измазанном кровью. Или глупая. Стоит прямо, как палку проглотила, смотрит чуть брезгливо и почти надменно. Делаю пару шагов к ней – не двигается.
- Инстинкт самосохранения вообще не работает? Не боишься оказаться на месте той? - показываю в сторону предыдущей жертвы.
- Нет, - вздергивает подбородок, не отводит взгляд. – Ты вампир, - чуть заметно морщит нос, как будто грызуна под ногами увидела.
- А ты наблюдательная, - криво ухмыляюсь. Ну, и как ты разыграешь эту подачу, девочка?
- Мне нечего бояться, ты ниже по статусу крови.
А вот это удар под дых. Ниже? Ее? Я? Наглости ей не занимать, как и глупости. Оказываюсь рядом за долю секунды.
- Уверена? – выдыхаю в ее губы. – Или хочешь проверить?
Она снова кривится и отступает на шаг. Достает платок и пренебрежительно кидает мне.
- Прежде чем подходить так близко к приличной леди, приведи себя в порядок.
Меня сгибает гомерический смех. Похоже, она вправду считает себя неуязвимой. Настолько искренне, что хочется переубедить ее. Шаг за шагом, постепенно, прежде чем соблазнить. Наверняка крепкий орешек, тем увлекательнее. Давно не попадались серьезные соперницы.
- А то что? Засмотришь насмерть? – Смешок только накаляет напряжение. Она чуть пятится, но стоит на своем.
- У тебя нет палочки, а у меня есть. Ты не опаснее маггла.
Трогательная наивность, граничащая с глупостью. Но какой горящий взгляд! Сколько эмоций в глазах, того и гляди искры полетят. Киваю своим мыслям и развожу руки в стороны.
- Ну давай, удиви меня – ударь побольнее.
Она выхватывает из своего плаща эту палку и принимает настолько якобы грозную стойку, что смех сдержать не получается. В ее глазах вспыхивает злость, губы шевелятся. Резко сгибает пополам от боли в груди.
Это вообще что? Выточенная из дерева жалкая палочка способна на такое? Она ведь даже на треть полноценного кола не тянет. Где напряжение в теле, убивающий взгляд, длинные витиеватые фразы на латыни, в конце концов? Странная пародия на магию.
Жгучая боль разрывает грудную клетку. Чувствую, как кровь пропитывает рубашку. Она прилипает к телу, ветер холодит кожу. Упираюсь руками в колени, рана затягивается миллиметр за миллиметром. Выпрямляюсь, поднимаю взгляд, расстегиваю рубашку. Пуговицу за пуговицей с ухмылкой на лице.
Вижу, как у девчонки расширяются зрачки от удивления, приоткрывается рот, рука с палкой опускается. Девчонка ожидала чего угодно, но не самоисцеления. Она непонимающе таращится на мою голую грудь с пятнами крови.
- Я же… почти… пополам… разрезала тебя, - шокировано лепечет, облизывая вмиг пересохшие губы.
- А говорила, что сильнее меня, - победоносно усмехаюсь. Вижу, как привычное восприятие себя рушится. Потерянный взгляд, поникшие плечи, сгорбленная спина. Она раздавлена, и нет ничего лучше. Буквально слышу, с каким хрустом ломаются убеждения в ее голове. Что может быть восхитительнее? Ломать устоявшиеся стереотипы всегда весело.
Ее почти хочется обнять, погладить по голове, успокоить, чтобы потом впиться клыками в шею, показать, кто тут главный. Власть – наркотик, вызывающий привыкание с первого раза. От него невозможно отказаться, даже когда пресыщаешься эмоциями жертвы. Власти всегда мало, даже когда все равно. Она превращается в такой же инстинкт, как жажда.
- Беллатрикс Блэк, - твердый голос бесцеремонно выдергивает из мыслей.
- И что? – Как ты ответишь на это, крошка?
- Ты должен представиться, - горделиво вскидывает голову, снова прямая, будто кол проглотила. Я ей должен?
- Не думаю, - ухмылка кривит губы, взгляд скользит по ее фигуре. Ничего особенного. – Или хочешь познакомиться поближе?
Она уверенно кивает и демонстративно убирает свою деревяшку под плащ. Попытка сократить дистанцию?
- Насколько близко? – Оказываюсь рядом за долю секунды. Невесомо провожу рукой по ее спине. Вздрагивает и закусывает губу, но взгляд не отводит. В нем разгорается жажда новых ощущений, огонь перетекает из ее взгляда в мои вены. Искушает, но догадывается ли? Определенно знает, судя по тому, как встряхивает волосами и придвигается чуть ближе. Рисковая. Выдыхаю в приоткрытые губы, обвожу языком их контур, и она крупно вздрагивает.
- Так ты скажешь свое имя или мне его выдумать?
Передергиваю плечами. Мне все равно, но…
- А ты угадай.
Она прищуривается, склоняет голову набок и замирает на пару минут.
- Слишком много вариантов с учетом твоей европейской внешности.
- Брось, если легко, неинтересно. – Ухмыляюсь и щелкаю пальцами. Беллатрикс моргает и удивленно озирается по сторонам. Обо мне напоминают только ветер и примятая листва на земле. Обводит непонимающим взглядом парк еще раз, оглядывается, сжимает свою палку и испаряется. Приподнимаю бровь от изумления. Девчонка сложнее, чем кажется.
Но куда занимательнее другое – поверила или нет? Поняла, кто перед ней, или умело разыграла представление на пару персон? Я почти купился, но уж слишком бурно отреагировала. Ведьмы обычно по-другому ведут себя при встрече с вампиром. Совершенно иначе.

Обостренные чувства вампира одновременно дар и проклятие. Агония страсти распаляет, жалость к себе убивает. Боль, страх, мука усиливаются многократно, пронзают каждую клетку тела и терзают, терзают, терзают. Назойливой мухой бьют в висок до тех пор, пока не становится все равно. И тогда ты либо отключаешь эмоции, либо умираешь – третьего не дано. Я умираю. Растравляю самые глубокие раны, истязаю мозг самыми страшными воспоминаниями, заливаю отчаяние самым гадким пойлом. Сознательно топчу себя, уничтожаю, но для того, чтобы воскреснуть. После выжженной пустыни внутри жизнь наполняется неописуемо яркими красками: трава зеленее, кровь вкуснее, любовницы искушеннее. Если хочешь ощутить подлинное удовольствие, сначала придется упасть на самое дно. Именно за этим я всегда приезжаю в Британию.
Сдираешь в кровь локти и колени, поднимаешься и уже в который раз в порядке. Снова падаешь. Снова поднимаешься – цикл, который может длиться бесконечно. Я уже потерял счет времени, инстинкты притупились – сказывается голодание, – но неожиданно доносится запах крови. Свежая, только вытекшая из вены – чистая амброзия. Подумать я уже не успеваю, обоняние ведет меня по следу, охотник гонится за раненой дичью. Это выше меня, это природа, сущность, от которой даже при желании не скрыться.
Отключаю мысли, остаюсь во власти инстинктов. Раз уж удержаться не смог, не вижу смысла отказываться от удовольствия. Через пару минут я уже на месте. На опушке деревни неказистый дом. Из трубы валит дым, в окнах нет света, но виднеются разноцветные всполохи. Над крышей висит зеленый череп с выползающей изо рта змеей. Я бы посмеялся, если бы от него так не фонило магией. Конечно, не ахти какой специалист, но за полтора века научился отличать аллюзии от реального колдовства.
Здравый смысл вопит: «Вали отсюда!» Любопытство нашептывает: «Может, зайдешь?» Голод сводит с ума – слишком много крови. Десны чешутся, руки сами собой сжимаются в кулаки, капилляры в глазах лопаются. Нет, еще могу сдержаться, но стоит ли? Не похоже, чтобы угрожало что-то серьезное.
Затыкаю инстинкт самосохранения и захожу в дом. Первое, что доносится до ушей – сдавленный стон. Мысленно потираю руки в предвкушении и иду на звук. Доносится пара слов на исковерканной латыни, сдавленное шипение, и неожиданно громкий девичий смех режет по ушам. Вот это действительно необычно. В два шага оказываюсь у нужной комнаты и почти ахаю. Над взрослым мужчиной стоит девчушка из парка, тыкает в него своей деревяшкой и смеется. Вот только мужчине не до смеха: он напуган, обессилен и это запах его крови привел меня сюда. Становится совсем уж любопытно. Приваливаюсь к дверному косяку и складываю руки на груди.
- Что здесь происходит? – лениво проговариваю, растягивая слова. Девчонка дергается и поворачивается ко мне. Она явно не ожидала, что ей кто-то мог помешать. Злость и удивление во взгляде сменяет озадаченность, а за ней приходят узнавание и толика страха.
- Ты? – только и произносит, опуская палку. Похоже, мужчина ей больше не нужен. Пока, по крайней мере.
- Я, – передергиваю плечами. Мне почти интересно, что она скажет дальше. Но Беллатрикс молчит, только сверлит своими темными глазищами и шумно дышит.
- Что ты здесь делаешь?
Бросаю снисходительный взгляд и усмехаюсь. При всей необычности такая предсказуемая.
- Гулял. Слышу, кто-то развлекается, дай, думаю, зайду. А тут ты – прекрасная и опасная. – Улыбка получается самая что ни на есть обаятельная, но она не ведется. Щурится и рассматривает с головы до ног.
- Я могла бы убить тебя, - чуть подается вперед и сжимает свою палку.
- Ты уже пыталась, - наклоняю голову набок и наблюдаю за ее реакцией. Из нее можно слепить вполне занятную игрушку. – А чем он тебе не угодил? – киваю на лежащего на полу мужчину. Судя по ужасу в глазах, у него вся жизнь проносится перед глазами. Он снова стонет и поползет к стене. Видимо, мое присутствие придает ему сил.
- Он никто, мусор, а мусор нужно уничтожать, - убежденно выпаливает Беллатрикс, а меня кривит. Звучит, как заученный параграф из учебника. Либо воспитание, либо умелая манипуляция. И хоть в одержимых девушках есть свой шарм, куда увлекательнее вытащить фетиш на поверхность и перекроить его под себя.
- И почему же он мусор? – делаю пару шагов к ней. Беллатрикс чуть вздрагивает, но не отступает. Принимает вызов. Чего-чего, а отчаянной смелости ей не занимать.
- Потому что маггл. В его жилах не течет магия. Из-за таких, как он, нас, волшебников, сжигали на кострах. Это они должны бояться и прятаться, а не мы!
Огонь во взгляде, ветер в волосах, приоткрытые губы. И правда ведьма, сейчас же утащил бы в постель, но не спугнуть бы.
- И я не владею магией, тоже убьешь?
Облизывает губы, смотрит мне прямо в глаза.
- Нет, ты другое. Ты не волшебник, но и не маггл.
Ей любопытно, кто же я. Она не верит до конца в реальность того, что видела в парке. Или не хочет верить. А может, убедила себя, что ей все померещилось, а я обычный серийный убийца? Слышу эту неуверенность и жажду знания в ее словах, вижу во взгляде, ощущаю по запаху. Что ж…
Срываюсь с места, прежде чем она успеет пикнуть, и вгрызаюсь в горло мужчине. Ему в любом случае не жить, так почему бы не воспользоваться случаем – убить одним махом двух зайцев? Он уже еле живой: похоже, Беллатрикс его пытала, – кровь вязкая, загустевшая. Она забивает горло, никакого удовольствия. Только насыщение, которого и на пару часов не хватит. Чтоб его! С остервенением смыкаю челюсть и ловлю губами последний вздох, откидываю с пренебрежением труп и оборачиваюсь к Белле.
Не убежала. Стоит с открытым ртом – еле дышит. Поражена, испугана, обескуражена.
Сыто ухмыляюсь окровавленными губами. Тут и святой содрогнется, но вместо ожидаемого обморока она прижимает руки к своей груди и едва слышно шепчет:
- Ты вампир.
- Да неужели? – корчу умилительную рожицу, но с окровавленными губами она получается скорее жуткой.
- Ты вампир, - повторяет громче. Осознание накатывает волнами, она чуть дрожит.
- А ты самая интересная девушка в моей жизни, поздравляю. - Залихватски подмигиваю и вытираю губы тыльной стороной ладони. – Поужинаем?

По-прежнему бледна, но держится. Таращится так, будто я восьмое чудо света. Хотя, возможно, так и есть. Усмехаюсь. Борюсь с желанием забросить ее на плечо, все-таки это будет слишком. Обхватываю за поясницу и подмигиваю:
- Твоим способом или моим?
- А твоим – это как?
Все-таки мне ее немного жаль. Пытать кого-то – это запросто, увидеть вампира – страшно.
Через пару минут останавливаюсь рядом с нарочито маггловским, как она говорит, кафе и заталкиваю ее внутрь. Беллатрикс не возмущается, смотрит по сторонам и подозрительно молчит. Замечает, что все непривычно, морщится. Настолько напугана или…
- Что скажешь?
Щурится, сжимает кулаки так, что костяшки пальцев белеют. Зла, как черт.
- Можно подумать, у меня был выбор.
Запрокидываю голову и смеюсь. Девочка приходит в себя, выпускает когти понемногу. Подзываю официанта и заказываю виски.
- Ну, рассказывай. – Она вскидывается: ожидала чего-то другого. – Чем ты лучше их?
Она обводит взглядом среднестатистическое помещение. Ничего выдающегося. Таких мест уйма, но она не была ни в одном. И она знает, что я это знаю. Судорожно соображает, что сказать. Почти вижу, как крутятся шестеренки в ее мозгу.
- Для умной девочки ты слишком наивна, - бросаю нахально, сделав глоток виски.
- Ты нисколько не лучше меня, - почти выкрикивает и складывает руки на груди.
Лучшая защита – нападение. Твоя правда, Беллатрикс, но не с тем противником.
- Я разве так говорил? Я убиваю людей, крошка, - кровожадно ухмыляюсь и поднимаю стакан. Сердце пропускает пару ударов, она вжимается в стул и снова становится похожей на мертвеца. – Да успокойся. Если бы я хотел тебя съесть, не потащил бы сюда.
Чуть расслабляется, даже тянется за виски. Берет в руки стакан, воровато озирается и делает щедрый глоток. Зубы стучат о стекло, и я снова усмехаюсь. В полной мере понимаю поговорку «у страха глаза велики».
- Так говорят мои родители, так говорит Лорд Волдеморт, они не могут ошибаться, - уверенно говорит, кивая в такт словам.
Язык тела не врет. Она искренне верит, но на уровне подсознания сомневается. Традиционное воспитание, впитанные с молоком матери ценности. О, она бы подружилась со Стефаном.
- А если забыть об этом? Посмотри на них, - окидываю широким жестом зал, - чем они принципиально от тебя отличаются?
- Магией, - тут же выпаливает она. Глаза сверкают, ноздри раздуваются – амазонка в гневе.
- А кроме?
Беллатрикс хмурится. Отказывается признавать, что они такие же. Просто родились не в то время и не в том месте. Придвигаюсь к ней ближе, наклоняюсь к самому уху и шепчу:
- Я не осуждаю тебя, нет. Загляни себе в душу, познай собственную уникальность и прими ее. Тогда тебе не будет равных.
Дрожь прокатывается по ее телу, губы кривит полупьяная улыбка превосходства.
- Я лучше, потому что могу забрать их жизнь, и мне ничего за это не будет, - в голосе упоение и неприкрытое торжество.
Умница, девочка.
- И это означает… - мои руки скользят по ее спине, дразнят, намекают.
- Я замужем.
Только сейчас понимаю значение фразы «челюсть отвисла». Сказать, что я удивлен, – не сказать ничего. Ожидал какой угодно реакции, но не информации о браке. Сухо и по делу, совершенно без эмоций.
- И что? – единственное, что получается выдавить из себя.
- Ну, ты же секс предлагал. – Она поворачивается и смотрит спокойно, будто ей такие предложения каждый день делают.
- На самом деле думал кого-нибудь грохнуть, но если ты настаиваешь… - добавляю немного поволоки во взгляд. Ни к чему ей знать, насколько непредсказуемой может быть.
- О, - глаза округляются. Не сдерживаю усмешку, больно потешно выглядит.
На мгновение прижимаюсь к ней со спины. Беллатрикс вздрагивает и подается навстречу. С губ слетает вздох. Похоже, она и сама не успевает понять реакции тела, забавно.
- Пойдем, - утягиваю ее за собой, - развлечемся.

- Но я не могу, - выдергивает руку, изо всех сил упирается.
Как будто у нее есть выбор. Мои губы кривит ухмылка. Вероятно, получается плотоядно. Девчонка обращается в соляной столб, глаза навыкате, губы дрожат. Неужели я такой страшный?
- Почему? – выдыхаю и пытаюсь сделать выражение лица помягче.
Она чуть расслабляется, почти перестает трястись.
- Любая вылазка к магглам должна быть согласована с Лордом.
Приподнимаю в изумлении брови. И это она не более часа назад с таким азартом пытала человека? Что за…
- Кто этот твой Лорд, о котором твердишь не переставая?
- Наш лидер, - выпрямляется, вскидывает подбородок. Выглядит такой важной, что не выдерживаю и смеюсь. – Если ты что-то мне сделаешь, он найдет и убьет тебя, потому что я самая преданная его сторонница.
- Ты сама-то в это веришь? – Пытаюсь быть серьезным, но не получается. Столько пафоса и детской наивности.
Беллатрикс кивает.
Этот ее Лорд грамотно выбирает последователей. Молодая, амбициозная, не нюхавшая пороху. Наверняка знатного происхождения. Таким проще всего задурить голову и тянуть жилы до последнего, пока не станут ненужными. Глупая, глупая малышка.
- И что он мне сделает? Проткнет деревяшкой, которой вы машете направо и налево? – Усмехаюсь, наблюдая, как она обиженно поджимает губы. В глазах загораются уже привычные искры. Что ж, я готов к представлению.
- Он самый могущественный темный маг современности, - с благоговейным трепетом лепечет Беллатрикс, - намного сильнее меня. Он может повелевать стихиями, разговаривать со змеями, контролировать мысли и воспоминания. Потомок самого Слизерина!
Смотрю на нее исподлобья и не верю ушам. Она и вправду считает его выдающимся? Это же курам на смех!
Беру ее за руку и выволакиваю из кафе. Пахнет заварушкой, лишние свидетели нам ни к чему. Беллатрикс совершенно точно не понравится, что я сейчас скажу. Затаскиваю в первый попавшийся переулок и разворачиваюсь к ней.
- Там, откуда я приехал, среднестатистическая ведьма и не такое может, - передергиваю плечами. Выставляю руку вперед, только она открывает рот, чтобы возразить. – Дослушай, будь добра. Магия совершенно другая. Она плещется внутри ведьмы, чтобы сотворить что-то, не нужны глупые палки. Ведьмы черпают магию из земли, огня, воздуха, мира духов – чего угодно. И намного сильнее твоего неподражаемого Лорда.
- Неправда! – выкрикивает и делает молниеносный выпад. Не успеваю отреагировать, как в меня летит красный луч.
Падаю на землю и смеюсь до хрипоты. Не зря выволок ее из помещения, ой, не зря!
- Эмили могла одним взглядом заставить вампира корчиться на земле в муках, а ты только пятки щекочешь. Какая из тебя ведьма, - презрительно выплевываю.
В черных глазах полыхает разрушительное пламя. Похоже, больная мозоль. Медленно поднимает руку с палочкой и произносит непонятные слова на латыни. Отрывочные, исковерканные на британский лад, бессмысленные. Разноцветные лучи поражают разные части тела, но я продолжаю смеяться. Недавно питался, почти ничего не чувствую.
- Авада Кедавра, - зеленый луч слепит, а безумный смех оглушает. Не успев толком удивиться, я отрубаюсь.
Когда открываю глаза, Беллактрикс склоняется надо мной, довольно улыбаясь. Она подумала, что я мертв? Смешно. Самодовольство постепенно улетучивается, и приходит страх. Все-таки какая глупая.
- Я же говорил, ты не сможешь меня убить. Кстати, что это было?
- Убивающее заклятие, - побелевшими губами шепчет она, - третье непростительная. Билет в один конец до Азкабана. После него не выживают.
Ее удивление настолько ошеломительно и искренне, что ее жаль. Все сомнения, зыбкие надежды хрустят в жерновах правды. Она бессильна против меня, этому ее не учили. Она не знает, как себя дальше вести.
Вдруг она крепко хватает меня за руку, прижимается всем телом и почти кричит: «Авроры, они придут за мной!» Не понимаю, что она имеет в виду, но в нескольких шагах слышится хлопок, еще один и еще. Беллактрикс на грани истерики хнычет и причитает, что не может опозорить семью. Чертыхаюсь про себя и убегаю, пока еще есть возможность.

Снимаю номер в первом попавшемся мотеле и чуть не силой запихиваю туда Беллактрикс. У той зуб на зуб не попадает, но хорохорится, мол, ей нельзя, а если увидят.
Почти бросаю ее в убогое кресло, сую в руки бокал с чаем и сажусь напротив.
- Что это было?
Плечи опущены, смотрит затравленно. Явно хочет быть далеко отсюда, но выбирать не приходится.
- Спасибо, - недовольно, но вполне искренне бурчит под нос, - что спас от авроров.
- И все? – ухмыляюсь, скрещиваю руки на груди.
- И все, - огрызается и закусывает губу.
Так забавно наблюдать за ее душевными терзаниями между «должно» и «никогда ни за что не сделаю». Маленький котенок, царапающий каждого, кто гладит против шерсти. Инстинкт самосохранения никто не отменяет.
- Азкабан – это магическая тюрьма, а авроры борются с преступниками. – Беллатрикс говорит неохотно, почти обреченно. – Есть три непростительных заклятия, за использование которых не глядя бросают в одиночную камеру, - она ежится и тянется за пледом.
Пожимаю плечами и разжигаю камин.
- И твоя Авада – одно из них.
Согласно кивает и снова обхватывает кружку с горячим чаем.
- Тогда зачем ты его произнесла?
Она не поднимает глаз. Смотрит куда угодно, лишь бы не на меня.
- Вышла из себя, - еле шепчет она, сжимается в комок в кресле. Резко вскидывается, когда слышит мой смех. Более занятного существа я давно не встречал.
- Считаешь, что я должен тебе отомстить?
Она сглатывает, но поднимает взгляд. Подхожу все ближе и ближе – взгляд не отводит. Почти слышу в ее мозгу щелчок принятого решения. Беллактрикс кивает, откидывает в сторону плед и передергивает плечами. Делает шаг навстречу.
- Ты же замужем, - растягиваю слова, наслаждаясь ее смелой нерешительностью.
- Мне плевать на мужа, - выдыхает в мои губы.
- Скучно, - поворачиваю ее спиной к себе. Интереснее ощущения, а не плывущий взгляд. Ненароком соблазнить, случайно прикоснуться, невесомо раздеть. Насладиться запахом инстинкта, щекочущим нервы. Юная милая Беллатрикс, ты добровольно стала жертвой. Не в моих правилах отказываться от столь откровенных предложений.
Стою за ее спиной и вдыхаю аромат страха. Им веет за километр, но Беллатрикс трогательно делает вид, что ей плевать. Не понимает, не знает, отрицает очевидное. Пусть не замечает мелочей, но чувствует опасность. И пробирающее от макушки до кончиков пальцев вожделение. Сильнее сжимает ноги: держу пари, она течет. Наивная, глупая девчонка. Прекрасная в показной смелости.
Прочерчиваю ногтями дорожку по коже рук. Волоски встают дыбом, бегут мурашки. Она прерывисто вздыхает, грудь вздымается, пара локонов касаются моей груди. Борется. Сильная, но недостаточно, чтобы устоять передо мной. В воздухе разливается томление. Она хочет, я играю. Насколько далеко она позволит себе зайти?
Мои пальцы скользят по ее коже – вздрагивает. Чувствую, как зашкаливает пульс. Втягиваю воздух рядом с шеей и ловлю губами почти всхлип. Беллатрикс стоит ровно, не шелохнувшись, не отступает, но и не идет дальше. Так много запретов, столько принципов. Смешная девочка, вкусная во всех смыслах.
- Лорд… - срывается с приоткрытых губ. Ухмыляюсь.
- Ах да, обожаемый и почитаемый, - языком прохожусь по изгибу шеи, - любимый? – Всхлипывает, как загнанная зверушка. Попалась на горячем. – Ай-яй-яй, Беллатрикс, как не стыдно. – Нарочито прицокиваю. Трепещет.
Кажется, отпусти – и убежит, но только не она. Будет держаться до конца, подавлять инстинкты, испытывать нервы на прочность. Не того идола выбрала. Порочная, терпкая, решительная, пока слишком юная, чтобы осознать. Она станет преданным слугой и хорошим воином, игрушкой в руках умелого кукловода. Все это будет после, когда получу необходимое.
- Хочешь быть с ним всегда? Научиться вовремя отступать и подчиняться, но в нужные моменты очертя голову бросаться в бой? Без страха, сомнений и боли. Лучший соратник, подруга по жизни, ненасытная любовница – что еще может хотеть мужчина?
- Власть, - она шепчет, но в словах сквозит уверенность.
- Всего лишь умение манипулировать.
Убираю волосы на одну сторону, они рассыпаются тяжелой копной по груди. Волнистые, блестящие, мечта любой девушки. Короткий выдох, сердце сбивается с ритма. Волнуется: признает мою правоту или хочет большего? Мои губы едва ощутимо касаются кожи, но она вздрагивает. Предвкушение близости бьет по нервам сильнее оргазма. Предчувствие опасности и боязнь развязки заставляют ее замирать.
- Отпусти себя, - тихо шепчу на ухо, она едва ли слышит. – Тщательно сдерживаемые желания имеют свойство поглощать, и тогда становятся смыслом жизни.
Она откидывает голову мне на плечо, почти не осознавая этого. Провожу рукой по корсету, цепляю каждый крючок пальцем, и она выгибается. Наконец-то. Из груди вырывается хриплый стон. Молодец, девочка, не сдерживай темперамент, тебе понравится.
- Я могу научить тебя повелевать. Перед тобой будут преклоняться, тобой будут восхищаться.
Беллатрикс почти хнычет. Она боится признаться, насколько хочет этого. Не осмеливается и представить, мне же раз плюнуть. Вечность таит много секретов, но главный - сила и независимость, смелость быть собой вопреки всему.
- Я не могу, - дыхание срывается в стон.
- Можешь.
Ноги не держат ее, она оседает в моих руках, подчиняется, сама того не понимая. Слабая, но с сильной волей.
- Даже не понимаешь, от чего отказываешься. Я сделаю этот выбор за тебя.
Ее тело пробирает ток, я знаю. Ткань трещит по швам, ей это нравится. Мазохистка, хоть и не признается. Чувствует, что могу заставить, но это слишком просто. Не с ней – Беллатрикс сопротивляется. Аромат ее крови кружит голову, не позволяю жажде подчинить мысли инстинктам. Пока она не сломается, это не имеет смысла.
- Деймон, - мое имя растекается на языке вкусом выдержанного виски.
Барьеры рушатся один за другим, она почти обнажена. Разворачивается ко мне, ее руки сжимают мои плечи, мои – ее грудь. Округлая, упругая, почти идеальная.
- Позволь показать.
Беллатрикс разрешает. Впивается в губы шальным поцелуем, стонет и извивается. Раскрывается, бежит навстречу, спотыкаясь.
Моя девочка, только моя. Никакого Лорда, никакого стеснения. Моя, пока я этого хочу. А когда надоест… Перережу нитки, не моргнув глазом. Злость сделает ее одержимой и уязвимой одновременно. Сломанные марионетки превращаются в монстров и обязательно превосходят своих учителей. Беллатрикс ждет темное будущее. Ее собственное, но мной сотворенное. Спасибо Кэтрин, этим навыком я овладел в совершенстве.
Беллатрикс что-то бессвязно бормочет, но я не вслушиваюсь. Обычная предоргазменная абракадабра, сладкая для влюбленных, пустая для любовников. С каждым толчком кричит все громче. Глупая, не раздаривай эмоции тем, кому они не нужны.
Сердце стучит, как двигатель «Феррари». Она в паре движений от пропасти.
Падает, расправляет руки и разбивается о камни. Довольно улыбается, наслаждаясь ощущением целостности с кем-то. Девочка довольна, я пресыщен.
Охотник внутри облизывается, совсем скоро он потребует крови.

Она подскакивает и хватается за левое предплечье. Шипит, как ужаленная, и судорожно собирает с пола вещи.
- Что с тобой? – лениво приподнимаюсь на локте, наблюдаю за суматошными сборами.
- Лорд вызывает, - бросает через плечо, натягивая платье.
- А как ты поняла? – Мне и вправду интересно.
Показывает руку, на которой чернеет уродливая татуировка. Мерзкий череп со змеей. Вспоминаю, что над домой того человека был тот же знак.
- Ты же не хочешь сказать, что он связывается с тобой через эту гадость, - губы помимо воли презрительно кривятся.
- Это быстро и эффективно, - Беллатрикс натягивает чулки и не видит моего брезгливого выражения лица, - и почетно. – Выпрямляется и отбрасывает челку со лба.
- Тебя заклеймили, как животное, и ты гордишься? – Вслух это звучит даже абсурднее, чем в мыслях.
Беллатрикс напрягается, краснеет, хватается за свою палочку… и выдыхает.
- Я должна идти, - взмахивает палочкой, что-то шепчет и растворяется в воздухе. Определенно мне нравится их способ перемещения в пространстве.
Еще несколько минут смотрю на огонь, а потом начинаю одеваться. Не то чтобы я волновался, нет, скорее это любопытство. Почти не сомневался, что встречу ее в доме какого-нибудь очередного презренного маггла. Никогда не пойму, к чему идеология, если в конечном счете все сводится к «могу, поэтому сделаю». Лицемерие и тщеславие.
Найти нужный дом не составило особого труда. Над ним парила эта отвратительная метка, но кроме Беллатрикс внутри был кто-то еще.
- Развлекаемся, детишки?
Она бледнеет, как полотно, и оборачивается к другому, чтобы… Что?
- Авада Кедавра, - хладнокровно бросает второй.
Что за идиот, способов других, что ли, больше нет. Закатываю глаза и делаю шаг в сторону. Заклятие разбивается о стену. Белобрысый откровенно пялится, ничего не понимая. В секунду оказываюсь рядом и ломаю ему шею.
- Он мне не понравился, - отвечаю на испуганный взгляд Беллатрикс. – Эй, ты чего?
- Лорд наказал меня, а Джемисон должен был проследить, чтобы я все сделала как надо.
- Вот и замечательно. Нет свидетелей – идеально выполненное задание. В чем проблема?
Она ошарашенно смотрит на меня и опускает правую руку вместе с палочкой.
- Кстати, все забываю спросить: зачем тебе это штука?
Она переводит взгляд с меня на палочку и обратно. И совершенно неожиданно смеется. Да так заразительно, что не могу сдержать ответной улыбки.
- Без нее я почти маггл. Не лучше вот этого, - пинает бессознательного мужчину и кривится.
- Значит, ключ в никчемной деревяшке? – внимательно рассматриваю палочку. – Никогда бы не подумал, что магия бывает настолько разной. Так что тебе нужно сделать?
- Убить его, - Беллактрикс передергивает, - медленно и мучительно, чтобы он сам умолял о смерти.
- О, ну это просто, – потираю руки и ухмыляюсь, - сейчас мы его разбудим и начнем.
- Ты мне поможешь? – Черные глаза до краев полны удивления и… благодарности?
- Мучить людей – мое призвание, - игриво подмигиваю ей. – Водой окатить беднягу можешь или нужно поискать подручные средства?
- Агуаменти. – Из кончика палки хлещет вода, а я в который раз удивляюсь. Уж очень эта магия не похожу на ту, к которой привык.
Мужчина хрипит, кое-как разлепляет глаза и даже пытается приподняться. До чего люди бывают глупыми. Похоже, он из тех, кто до конца хватается за крохи жизни. Таких даже я уважаю – вот что значит торжество воли над телом.
Беллатрикс крупно вздрагивает. Так вот почему ее послали на это задание. Урок выживания номер раз: отключи человечность, чтобы убивать не моргнув глазом. Дается не всем и далеко не сразу.
- Послушай меня, - беру ее руку в свою. – Чтобы причинить боль, нужно по-настоящему этого захотеть. Без оглядки на пол, возраст и живучесть жертвы. Нужно забыть о том, что ты человек, закрыть чувства глубоко внутри. Только тогда у тебя получится.
Глаза как два провала на лице – взгляд абсолютно пустой. Идет как сомнамбула к мужчине, безразлично смотрит, и уже слова заклинания готовы сорваться с губ, когда я разворачиваю ее и прижимаю к себе.
- Прежде чем ты отрежешь все пути к отступлению, подумай, нужно ли тебе это.
- Тебе же нужно, - пожимает плечами и все так же смотрит в никуда.
- Эй, - ощутимо встряхиваю, - я не человек. Я питаюсь кровью, мне простительно. У меня вечность, чтобы осознать свои ошибки и раскаяться, у тебя – несколько десятилетий.
В глубине глаз загораются искры. Не понимаю, какие эмоции вызывают мои слова, но это уже что-то.
- Я уже сделала свой выбор, повернуть не получится. Либо я убью его, - она кивает на обреченного мужчину, - либо убьют меня.
- Так какого дьявола ты так лебезишь перед этим твоим Лордом? Готова убить за оскорбление его дражайшей персоны? – кричу, сильнее сжимая ее руки. Наверняка ей больно, но сейчас меня это мало интересует.
- Потому что он вправду самый могущественный темный маг современности. Я не могу это объяснить, просто он величественнее всех, кого я знаю, - ее взгляд затуманивается, губы изгибаются в мечтательной улыбке. Мне ни черта это не нравится, скорее даже…
Чувствую, что лечу к стене. Тело прошивает резкая боль, в руки и ноги впиваются деревянные колья. Временно распят и беспомощен, красота!
- Значит, это ты запудривал мозги без пяти минут миссис Лестрейндж? – елейный голос бьет по ушам, а понимание по голове.
Беллатрикс предложила себя не из благодарности, страха или долга, она хотела сделать последний самостоятельный выбор в жизни. Загнанная в тупик девочка. «Без пяти минут миссис» - даже звучит обреченно.
Перевожу на нее взгляд и хочется выцарапать этому извергу глаза. Нет, хирургически удалить, чтобы насладиться каждым вскриком боли. Методично надрезать глазные яблоки, удалять нервы, оргазмировать от каждой судороги. Я бы смог, еще как смог.
Беллактрикс прямая, как шпала, безучастная. Это как выключить эмоции… И следом приходит еще одно озарение. «Лорд умеет контролировать сознание».
- Хитро, не поспоришь, - рассматриваю недолорда с ног до головы, - но ничего особенного. Пожал бы плечами, да неудобно с кольями-то.
Этот недоносок смеется. Не понимаю, как он может вызывать что-то кроме брезгливости и отвращения.
- Мне нужна эта девочка, - оборачивается в сторону Беллатрикс и подает ей руку, - а ты мешаешь.
Она послушно подходит и встает рядом с ним. Глаза потухшие, уголки губ опущены – бесцветная.
- Отпусти, позволь стать счастливой, - нашептывает на ухо недоразумение, возомнившее себя змеем-искусителем.
- Забирай, мне не жалко, - с вызовом вздергиваю подбородок, - если это ее выбор. А если нет…
- Я хочу этого, Деймон. Я хочу быть с ним, - безвольная марионетка послушна прихоти кукловода.
- Слышишь, она сама хочет. Исчезни, - шипит недолорд, взмахивает своей палочкой, и колья врезаются глубже в тело.
Нашел чем удивить, дегенерат.
- Деймон, пожалуйста, - в глазах вспыхивают искры отчаяния, но тут же тухнут. Так быстро, что начинаю сомневаться, были ли. Почти уверен, что были. Почти.
- Разве джентльмен может отказать леди?
- Что ты знаешь о джентльменах, ублюдок? – сплевываю на пол.
Навскидку подсчитываю, сколько понадобится времени на то, чтобы вырвать колья, добраться до утырка и… И пока я думаю, в подбородок Беллатрикс упирается палочка. Если бы руки были свободны, можно было бы попытаться, а так…
- Я понять не могу, почему ты так сопротивляешься, она же тебе никто.
- Потому что когда-то и меня лишили выбора. – Отвлечь, заговорить, усыпить бдительность.
- Не ту рубашку купили или, может, брюки? – Свистящий смешок разлетается эхом по дому. Меня тошнит от этого недочеловека с повадками рептилии.
Злости хватает, чтобы оказаться рядом через пару секунд, откинуть Беллатрикс подальше и вгрызться в горло. Давно так не жаждал не крови, а именно убийства.
- Нет, - чувствую, как меня рвут обратно, - не смей!
- Почему? – знаю, насколько страшно сейчас выгляжу. Сине-красная сетка вен вокруг глаз, капающая со рта кровь, безумный взгляд.
- Он убьет меня! - Беллатрикс заламывает руки. На щеках румянец, локоны выбиваются из прически.
- Нет, если я убью его.
- Его нельзя убить, не сейчас. Он… он расколол душу на несколько частей и запечатал в предметы…
- С чего ты взяла? – Либо она бредит, либо я что-то пропустил в этой жизни. Такого не бывает. Это противоестественно даже по вампирским меркам.
- В школе я иногда гуляла по ночам и случайно подслушала его разговор с профессором, а потом… потом просто наблюдала. Он не догадывается, что я знаю. Хотя наверняка все-таки не знаю, но не хочу рисковать! – Беллатрикс отчаянно хватается за меня, как утопающий за последний, самый последний шанс выжить.
И я не стал спорить. По крайней мере, этот выбор она сделала сама.

«Елена улыбается во сне. Ворочается с боку на бок, то укутывается в одеяло, то отбрасывает его на пол. Наконец что-то неразборчиво бурчит и обнимает меня поперек груди. Такая беззащитная, неиспорченная, смелая. Иногда она напоминает мне Беллатрикс своим внутренним огнем. Вот только пламя той обжигало и испепеляло, граничило с безумием. А Елена… Елена – лучик света, который греет и заставляет улыбаться в самый пасмурный день. Спокойный огонь, умиротворяющий.
Беллатрикс была неукротимой стихией. Необузданной, дикой. Самая интересная девушка в моей жизни. Пока я не встретил Елену. И как бы она ни настаивала, что у нас не должно быть секретов друг от друга, этот я ей не расскажу. Не потому, что не поймет: потому что до сих пор вспоминаю. Беллатрикс Блэк останется моей неразгаданной тайной».
Закрываю толстую тетрадь и туго затягиваю шнуром. Многое бы отдал, чтобы посмотреть на лицо Стефана, зайди он сейчас в комнату. Деймон Сальваторе застигнут на месте преступления! Я и дневник – невообразимо, немыслимо, феерия! Плохим страшим братьям не положено разгружать мозг. Как же, мысли примитивные, чувства в одной плоскости.
Елена мурлычет что-то подозрительно похожее на «иди ко мне». Улыбаюсь и лезу с головой под одеяло.
Девушка, которая наплевала на все препятствия и угрозы. Девушка, с которой никогда не бывает скучно. Моя любимая девушка.

Крик отдается эхом. Чертову тысячу раз.
Тело болезненно-резко дергается, когда ее собственный вопль, ослабленный множеством повторений, отскакивает от мокрых, пропитанных смертью стен и оглушает ее.
И так по кругу.
На нее смотрят глаза. Она отворачивается от них, зажимается в угол, и все равно видит эти пустые и холодные глаза даже сквозь собственные веки. Глаза цвета сладкой, тягучей карамели, светло-карие. Они смотрят, и взгляд оставляет на теле дыры – аккуратные, симметричные, как от двух вбитых в кожу гвоздей. В кожу, мышцы, кости… Вплоть до черепа, до подкорки сознания, до мыслей.
А потом как будто толчок. Прямо в солнце, изо всех сил
Она стоит, прижавшись всем телом к решетке, а спустя секунду уже летит откуда-то вниз. Ожидаемого удара не следует, вместо этого – мягкое, невесомое, не ощутимое практически погружение в толщу воды.
Дна не видно. Поверхности тоже. Вода очень темная, почти черная, и нельзя разглядеть даже собственных рук, которыми она хаотично машет, пытаясь выбраться. Через бесконечно-долгую минуту воздух в легких заканчивается, и приходится разомкнуть губы, впуская внутрь жидкость. У воды почему-то привкус железа.
Вода на самом деле – алая.
Крик не разлетается эхом. Крик заглушает подушка, в которую зубы вцепились так, что ноют и болят десны.
Перед глазами все еще взгляд, вбивающийся в ее тело тупой агонией.
Во рту все еще вкус металла.
Всего лишь кошмар. Двадцать седьмой за последний месяц. Равнодушные красные цифры на прикроватных часах показывают, что до конца сухого, пропитанного солнцем августа остается еще три дня. Три ночи. Три кошмара.

– Что вы чувствуете, Джордж?
– Ничего.
Молчание. Шелест пергамента в папке врача, тогда еще незнакомого, короткий кашель и съезжающие с потной переносицы очки. Раздражение и вдох через сжатые до боли зубы.
– Человек, который ничего не чувствует – психопат, Джордж. Вы же не психопат?
Смех доносится откуда-то со дна ямы, что вырыта в душе собственными руками, выгрызена зубами. Психопат, еще какой. И как же раздражает это убийственно-ласковое постоянное обращение по имени, предназначенное для сближения пациента с врачом, установления личного контакта. Каждое «Джордж», срывающееся с полных, сухих губ психиатра, отшвыривает его от Джорджа на несколько метров в подсознании.
– Что вы чувствуете?
Прищур глаз из-под челки отросших медных волос.
– Вам когда-нибудь швыряли под ноги ваши органы, доктор? Все разом, все еще продолжающие сокращаться?
Подавленный кашель врача на вдохе.
– Н-нет.
– Именно это я чувствую.
Время проматывается вперед так быстро, что, будь жизнь записанной пленкой, она бы разорвалась от скорости, с которой ее крутит катушка проигрывателя. Ночные крики и много алкоголя, помятый вид и первые сигареты, сдирающие с непривычки слизистую горла. Тревожные взгляды родных, постоянное, неизменное, оглушающее чувство потери, когда каждое пробуждение – с надеждой и уверенностью, что все произошедшее лишь кошмарный сон.
Шарящие по постели в поисках знакомого тепла руки.
Выкручивающая боль.
Первый сеанс.
Потому что «мы переживаем», «братишка, ты совсем плох последнее время», «доктор Моррисон потрясающий», «тебе станет легче». Потому что «он хотел бы, чтобы ты жил дальше». Ни хе-ра никто не знает, чего он хотел. Жить он хотел. Дышать, есть, спать, веселиться, любить, трахаться. Жить, а не подыхать ради сомнительной борьбы за чью-то гребаную правду.
Джордж все равно идет на тот долбанный первый сеанс. Потому что мама плачет и умоляет, а Билл опускает тяжелую руку на плечо и давит до хруста, так сильно, что ключица, кажется, врезается в легкое.
А затем на второй.
А затем:
– Джордж, я думаю, вам нужно посещать групповую терапию.
– Зачем?
– Ваше руководство потребовало у меня справку о вашей дееспособности.
Удар под дых и разом закончившийся воздух.
– А я могу ее предоставить, только пока вы находитесь под наблюдением, потому что, мне жаль, Джордж, но вы больны.
– Да… Конечно.
И затем еще множество сеансов: наедине и среди толпы. Порой даже откровений, случайных, слетающих с губ, прорывающихся сквозь упрямое нежелание с кем-то делиться.
А потом постепенное излечение. Постепенное привыкание к мысли, что вся жизнь в течение последних месяцев не кошмар, не сон и не чья-то придурь, а вполне себе реальное дерьмо. Настоящая смерть. Настоящая пустота внутри, расползающаяся постепенно, раздвигающая внутренние органы своими темными лапищами и занимающая все пространство под кожей. И никуда от этого не денешься.
Осознание того, что мир вокруг не останавливается. Не меняется.
Проходит еще время, и на место пустоте приходят злость, агрессия, обида, попытки упиться, обдолбаться до беспамятства. Никакого эффекта. В памяти выжжены голос, образ, теплота рук и переливчатый смех.
И еще немного времени. Череда девушек и женщин в постели и жизни, и все равно ни с кем нет того самого, что убедило бы доктора в полнейшем здравии пациента.
Затем смирение. В конце концов, тратить восемь часов в месяц на то, что дает окружающим спокойствие и заставляет не дергаться каждый раз при упоминании о погибшем брате, – не такая уж большая жертва.
И наконец, спустя несколько лет, тупая усталость. Никаких вздрагиваний при виде рыжего затылка в толпе, никакой ноющей боли от звука имени, никакого поиска взглядом привычной улыбки по утрам. Ночные кошмары – тихие, задушенные, никого, в общем-то, не беспокоящие.
Понимание – время ни хрена не лечит.
Может быть, оно слегка залатывает раны у тех, кто беззаветно влюблен. У тех, кто потерял кого-то близкого.
Тех, кто стоит на кладбище и смотрит, как в могилу зарывают его самого, точную копию, часть души, время не лечит.

Ее рвет. Кажется, собственными внутренностями, которые, хлюпая, вываливаются изо рта, перемазанные кровью и какой-то черной слизью, и с чавкающим звуком падают в унитаз, над которым она едва успевает склониться, почувствовав тошноту.
Из глаз катятся слезы, и все еще невозможно вздохнуть, словно что-то стоит поперек дыхательных путей и убивает. Постепенно. По секундам.
В следующее мгновение кислород разрывает легкие.
Глаза открыты, но толку – чуть. Все мутно, расплывчато, как в тумане.
И нет никаких разводов крови и черноты на белом фаянсе, ничего нет, будто не ее только что выворачивало наизнанку. Иллюзия… прерывистая галлюцинация… Словно кто-то очень жестокий провел заточенным карандашом по белоснежному листу бумаги, оставляя грифельный след, а потом и вовсе разрывая тонкую страницу крошащимся острием. Заливаясь гомерическим хохотом.
Она мотает головой, отгоняя наваждение.
Губы сухие-сухие. Внутренности на месте. Тогда почему кажется, будто внутри огромная черная дыра, в которую проваливается сердце, прощально оцарапавшись о ребра изнутри?
Все в порядке.
Кислород снова ядом просачивается в гортань, клокочет там, тяжело ворочается в груди.
Она выходит из ванной.
Зачем-то оборачивается перед дверью.
На нее глазами без привычно-зеленой радужки смотрит неподвижное отражение.
Гомерический хохот.

Джордж смотрит в зеркало на совершенно незнакомого ему человека. У человека осунувшийся вид, тени под глазами, зачесанные назад мокрые волосы. Человек опаздывает на групповую терапию. В психиатрическое отделение больницы Святого Мунго. У Джорджа совершенно другие планы. Век бы ему не видеть больницу Святого Мунго.
Однако решения принимает человек. Взрослый. Ответственный. Как там?.. Ах да: «учащийся жить дальше».
Человек чистит зубы, отхаркивая вместе с пастой кровь. Опять, задумавшись, слишком остервенело водит щеткой во рту, разрывая тонкие десны. Это ничего. Врачи обещают, что такое пройдет.
Уже который год. Обещают.
Ледяная вода ласково обволакивает лицо, холодом проникая под кожу.
Часы тикают.
Кофе сбегает.
Джордж аппарирует ко входу больницы Святого Мунго и, накинув на голову капюшон, лезет в карман за полупустой и изрядно помятой пачкой сигарет. Короткий щелчок по обтянутой целлофаном картонке и металлический скрежет обычной маггловской зажигалки. Легкие распирает никотиновый дым. Мысли благодарно сворачиваются, приглаживаются и успокаиваются, пропитываясь расслаблением от каждого вдоха.
От урны перед слишком вычурными для больницы воротами, в которую Джордж бросает окурок, до большой и слишком светлой для психиатрички комнаты групповой терапии – ровно двести сорок три шага. Исхожены, истоптаны, изучены, ногами изъедены, пересчитаны…
На первых пятидесяти ему всегда удается не думать.
А потом приходится толкнуть тяжелую дверь, и не думать уже не получается. Складывается ощущение, что стены начинают говорить. Голосами пациентов, безумных, пугающих, одержимых порой. Врачей, которые обещают скорейшее выздоровление и самое лучшее содержание. Голосами «преодолевших проблемы» наставников, которые убеждают, что впереди еще вся жизнь. Отрывистыми фразами грубых, сильных санитаров, выдающих какие-то сомнительные зелья. От этих голосов нельзя отмахнуться, остается только закрываться за своими мыслями.
Ближе к двухсотому шагу Джордж всегда обещает себе, что этот раз последний. Это, блять, должен быть последний раз, потому что столько лет уже прошло, что даже клиническому идиоту должно быть ясно, что лучше не станет. Его психиатру все еще не ясно.
Двести сорок… один… два… три…
Дверь привычно скрипит, приветствуя.
Стоящие кругом стулья, несколько новых лиц, несколько уже знакомых. Два раза в месяц групповая, два раза в месяц индивидуальная.
Ос-то-чер-те-ло.
– Доброе утро, Джордж.
Новый, незнакомый врач. Откуда-то знающий его имя?.. Папки с историями болезни сложены стопкой на одном из столов. Джордж чувствует себя так, словно его вынудили раздеться перед посторонним человеком.
Хмурится и коротко отрывисто кивает, и по лицу расползается больная, разъедающая губы полуулыбка. От нее губы немеют, потому что Джордж Уизли – если по-хорошему, по-честному, без всяких уловок и отмазок – полноценно не улыбался уже несколько лет, не улыбался широко и весело.
Никому, кроме Фреда.
Все посетители групповых сеансов смотрят одинаково – пристально, долго, и будто бы сквозь человеческое тело, куда-то вдаль, а, может быть, наоборот, в себя. Говорят по-разному. Кто-то выталкивает из себя слова быстро, торопливо, горячечно, желая все высказать, в надежде, что это поможет. Кто-то не говорит вовсе. А некоторые жадно, бережно цедят словами, немногочисленными и холодными, болезненными и резкими, и все понимают, что они не рассчитывают на то, что им станет легче.
Джордж говорит мало. Потому что сейчас его присутствие на групповых терапиях почти формальность.
На них он смотрит в пол между своими ногами и не пытается слушать других. Вместо этого прислушивается к будто бы живым звукам больницы: шуршанию желтых мантий, лязгу каталок, бурлению лечебных зелий в лабораториях, чьих-то отдаленных криков.
– Спасибо вам всем, – тепло улыбается доктор. – Увидимся в следующий раз.
Джордж вскидывает голову.
Торопливо встает вслед за врачом и увязывается за ним, чтобы остановить в коридоре, совсем не деликатно схватив за широкий рукав мантии.
– Где сегодня доктор Моррисон?
– У него возникли срочные дела.
– Я могу его увидеть?
Врач на мгновение закрывает глаза, словно задумываясь.
– Если мне не изменяет память, вы записаны к нему на прием ровно через неделю. Там он непременно появится. Если у вас что-то случилось, можем перенести этот сеанс… пятница подойдет?
– Со мной все в порядке, мне нужна лишь подпись доктора Моррисона на заключении – я устраиваюсь на новую работу и никак не могу ждать целую неделю. Вы не могли бы сказать мне, где он?
Медик мнется. Джордж не собирается отступать, смотрит выжидающе, задрав подбородок и прищурив глаза.
– У него новая пациентка, поступившая в закрытое отделение. Всего доброго.
Иначе говоря «сегодня доктора Моррисона никто не увидит». Потому что в закрытое отделение не пропускают обычных больных. Потому что добровольно туда никто не пойдет, даже просто позвать врача.
Доктор уходит.
Джордж вспоминает, где находится вход.
О закрытом отделении ходят легенды, что там держат едва ли не одержимых. Настоящих демонов.
Джорджу плевать. Все демоны, которых он боится, у него внутри.

Он смотрит на нее… И смотрит.
Ей кажется, что его взгляд физически осязаем, и он, этот пристальный взгляд, проламывает ей грудную клетку с оглушающим треском, обхватывает холодом позвоночник и вырывает его. От этого хочется свалиться к его ногам безвольным кулем. Куклой, из нутра которой удалили каркас.
Именно так смотрит Питер.
Каждый раз.
Даже не находясь с ним рядом, она чувствует этот взгляд. И – странно – он кажется ей самым правильным и самым реальным из того, что сейчас есть. Это единственное, что сохранилось из прошлой жизни. Питер и его взгляд, оставляющий на коже ощутимые мазки холода.
Он чувствует, что с ней что-то не так. Начинает чувствовать это задолго до того, как она сама признается в этом себе, а затем – ему. Почему именно ему? А-черт-его-знает.
Она в последнее время ничего наверняка не знает.
Наверно, потому что Питер всегда все знает и всегда может помочь. Захочет ли только?..
– Она сошла с ума, – тихо, спокойно, будто погоду на завтра.
Думают, она не услышит? Она ведь слышит все. Гораздо больше, чем хотелось бы.
– Пф, это ты сошел с ума, – от этого голоса внутри разливается теплота. Робкая, неуверенная, спокойная. – Она просто… особенная.
– Ее нужно обследовать. Она часто кричит. Ее мучают кошмары.
– Она банши, тупой волчара, – голос, от которого сердцу тепло, становится жестким. Теплота, вздрогнув, куда-то девается, оставив сквозняк. – Ей должно что-то видится, и она должна кричать.
Ее нет с ними в комнате. И в доме. Однако она без труда видит – представляет – как Питер сжимает край стола так, что дерево вот-вот треснет под его пальцами. Длинными и сильными пальцами с заостренными когтями. Глаза опасно вспыхивают синевой.
Лидии становится жутко, несмотря на разделяющие их стены.
Стайлз, стоя напротив, даже не вздрагивает. Нагло щурится и подается вперед. «Ну, давай, попробуй» – говорят за него его поза и взгляд.
Питер носом втягивает воздух.
– Я могу отличить сверхъестественные способности от сумасшествия, – раздельно, по слогам. Медленно и так легко вынося диагноз. Лидии кажется, что это не про нее. Про кого-то другого. – Щенок, – позволив голосу слегка завибрировать от гнева, добавляет Хейл.
Лидии кажется, что ее душу ломают. Перемалывают. Так, что можно ссыпать ее жалкие остатки в пакетик, а потом убиваться ею, как кокаином. До черноты в глазах.
Стайлз молчит, скрещивает руки на груди. Продолжает буравить Питера взглядом и безмолвно спорить. Неугомонный, неуемный, не уступающий. Теплота в груди Лидии снова робко поднимает голову, вспоминая все эти многочисленные «не».
– Ты не хочешь признать правду, потому что это ты довел ее до такого состояния.
Выстрел прямо в голову. Контрольный.
Напряженное, с трудом выдерживаемое всеми присутствующими спокойствие разрывается. Разлетается неровными клочьями по комнате.
– Ты охренел? – Стайз повышает голос.
Лидия морщится – слишком громко.
Раздаются звуки быстрых шагов и протяжного пения рассеченного рукой воздуха. Хлестко встречается с тонким жилистым запястьем сдерживающая ладонь. Шипение.
– Не надо.
Стайлз зло смотрит на остановившую его замах руку. Крепкие пальцы жгут – наверняка жгут, должны жечь – ему кожу чуть выше часов.
– Правильно, Дерек, убери своего сопляка. И послушай меня.
– Это не он сделал с ней, – короткий рык с губ.
Лидия смутно чувствует расходящуюся вокруг агрессию. Желание защитить от нападок, обвинений, чувства вины и стресса. Ей бездумно хочется встать перед Питером, отгородить от него парней, и сказать «это не он сделал со мной» вслед за Дереком.
Что «это»?..
– Ее нужно лечить!
Лидия обхватывает себя руками, стоя на крыше дома Хейлов.
Солнце, только что играющее в ее волосах, исчезает резко, словно кто-то щелкнул выключателем. Снизу, из комнат, доносится только тишина, а вот вокруг нее вибрирующей волной расползается крик. Тишина внутри дома нарушается бухающими по паркету шагами, торопливыми, сильными.
На крышу поднимается Питер, в одних джинсах, заспанный и даже немного… испуганный?..
– Зачем ты сказал им, что я сумасшедшая?! – сразу же обвиняющим тоном хрипит она сорванным от крика голосом.
По лицу текут слезы, сбегают влажными дорожками по щекам и шее, собираются солеными озерами над выпирающими ключицами. По горлу словно наждачной бумагой потерли несколько раз изнутри.
– Что, Лидия?..
Мужские руки накрывают ее плечи, и она утыкается лицом в горячую грудь, размазывая по терпко пахнущей коже слезы и косметику.
– Зачем ты им сказал? – хнычет, колотит маленькими кулачками по крепким рукам.
– Кому, черт побери?
Вот ведь строит из себя дурака. Лидия сердится. Сколько можно делать вид, что она ничего не слышит – она не глухая дурочка, ничего вокруг не замечающая. Она все слышит. Она понимает, что ее хотят лечить.
…вылечи меня, Питер, спаси меня… – болезненная вспышка.
– Стайлзу и Дереку. Только что, я же слышала!
Питер смотрит на нее широко распахнутыми глазами.
Ночь черна, как смоль, только едва ощутимо подсвечена тонким месяцем луны.
Дерека нет сегодня дома.
Лидия в тонком пеньюаре, дрожащая, замершая, невесть откуда взявшаяся на крыше, на гребаной крыше дома Хейлов, стоящая на краю.
Питер видит Лидию впервые после смерти Эллисон. После смерти Ногицунэ. И Стайлза, ушедшего вместе с ним.
Дерека нет сегодня дома. Мальчишки Стилински уже давно нет нигде.
Лидия слышала, как Питер только что сказал им, что она сумасшедшая.

Пальцем выбив из пачки сигарету, Джордж с наслаждением пропускает внутрь себя ядовитый дымок, а затем плавно выдыхает его через ноздри. По телу прокатывается приятная теплая волна, и в кончиках пальцев едва ощутимо покалывает. Так чувствуется спокойствие.
Потушив ногой окурок, Джордж несколько раз с хрустом разминает пальцы, а потом привычно выгибает украденную из кабинета групповой терапии скрепку в самую простецкую отмычку – вряд ли на двери черного хода стоит сложный замок. Магия в этой части больницы не работает, никто особенно не хочет находиться рядом с неконтролирующими себя и свои силы, сумасшедшими, часто буйными магами. Кроме Джорджа, который ковыряется в замочной скважине самодельной отмычкой.
Сколько раз они с братом пробирались во все возможные уголки Хогварста? Пробирались туда, куда нельзя, запрещено, не положено, чуть не попадались, а потом смеялись, вспоминая это, под пологом одной кровати в спальне Гриффиндорской Башни… Не счесть.
Впервые со дня его смерти Джордж делает нечто, отдаленно похожее. Идею пробраться в закрытое отделение психиатрического корпуса больницы Святого Мунго Фред бы воспринял с энтузиазмом.
– Что за бредовая идея? Давай сделаем это!
Так он всегда говорил. И сейчас говорит – в мыслях Джорджа, когда тот копошится отмычкой в двери черного входа изолированного отделения, который располагается за мусорными баками с задней стороны здания.
Джордж знает это место, потому что прежде ему приходилось буквально сбегать с многочасовых выматывающих сеансов, чтобы покурить – а на территории больницы сделать это можно было только здесь, частенько составляя компанию парочке санитаров, которые после, пожелав выздоровления и цинично хмыкнув, скрывались за тяжелой, выкрашенной в синий цвет дверью.
Сейчас эта самая дверь неохотно поддается и без скрипа открывается, впуская Джорджа в прохладное помещение.
Тишина.
Звуки шагов разбивают ее, и она хрустит под подошвами кроссовок, как осколки стекла.
Тишина.
Слишком оглушительная для места, где держат буйных больных.
Свет множества тянущихся вдоль стен ламп – тусклый, не бьющий по глазам – мягко и плавно очерчивает длинный коридор и постепенно сходит на нет к концу длинного грязно-белого тоннеля. По обе стороны расположены редкие двери, на расстоянии метров двух-трех друг от друга. Их легко бы и не заметить, эти двери, ведь нет ни единой щели между дверью и стеной, только ручки выделяются блеклым блеском металла и… решетки. На высоте человеческого роста в каждой двери зияет, словно пропасть, небольшая решетка, и оттуда будто льется чернота, духота, страх, одиночество.
Джорджу дурно. От мысли о том, каково там, внутри – сидеть в кромешном мраке и видеть только сероватый свет, квадратами проливающийся через эту решетку. Ни окон, ни дверей, и ручки наверняка только с одной стороны.
И тишина.
Шаги ускоряются, и он уже почти бежит по коридору, напрочь забыв про доктора Моррисона, необходимую работу и свою уверенность в том, что демоны у него внутри. Никаких нет у него демонов, он нормален. Любому нормальному человеку будет до чертиков страшно здесь. В месте, где живьем похоронены люди.
Впервые в жизни Джордж думает, что есть что-то хуже смерти.
Ему чудится короткое движение откуда-то справа.
Он невольно замедляет шаг и поворачивает голову.
И тут же чувствует, как его прибивает к полу страхом. Страх огромным тяжелым молотом опускается сверху и расплющивает Джорджа, заставляя стоять на месте и, оцепенев, смотреть.
Прутья решетки одной из палат обхвачены изнутри тонкими, бело-серыми, как стены вокруг. Пальцы в крови и следах, будто искусаны. Пальцы елозят по металлу решетки, пропихиваются в клетку между прутьями, пытаются вырваться на свободу, тянутся к нему, Джорджу.
Слабый свет позволяет разглядеть в полумраке комнаты лицо. Черты молодого, бледного, осунувшегося лица искажены криком. Бессмысленным, протяженным криком, от которого, должно быть, у девушки саднит горло и сбивается дыхание. А она все кричит.
До Джорджа не долетает ни звука.
Она кричит.
Рыжие волосы неаккуратными сосульками обрамляют лицо.
Искусанные пальцы тянутся через прутья.
Она кричит.
Вокруг тишина.
– Мистер Уизли, какого черта вы здесь делаете?
Нет никакой возможности оторвать взгляд от ужасного зрелища. От него кишки сворачиваются в холодный склизкий узел где-то внизу живота, и кажется, что если он простоит так еще несколько минут, то можно будет заселяться в соседнюю от молча кричащей девицы палату.
Не смотреть не получается.
– Джордж!
Лицо доктора Моррисона. Прямо перед глазами. Загораживает черную дыру в стене, из которой рвется наружу сумасшествие.
Руки доктора Моррисона. Обхватившие его за плечи и трясущие. Между ними расползается ощущение безумства, осязаемо зависает и ждет подходящего момента, чтобы проникнуть Джорджу в голову.
Голос доктора Моррисона. Прорывающийся через тишину, как через толщу воды. Жесткий, совсем не такой тихий и спокойный, как на сеансах. Отрезвляет.
– Простите. Я… мне очень нужно, чтобы вы подписали бумаги.
Вдох.
Первый за все это время?..
Выдох.

У Эллисон руки теплые, а в груди гулко и живо бьется сердце, продолжает биться еще почти целую минуту, перегоняя остатки неподвижной, чернеющей крови по венам. Это называется автоматией – когда тело погибает, сердце работает еще несколько мгновений за счет собственных специфических структур. Лидия когда-то об этом читала.
Эллисон слизывает с губ кровь.
Лидии нет там.
У Стайлза руки ледяные, будто он держал их в снегу целую вечность. Сердце в его груди почти не слышно, оно слабое и лишь едва трепыхается, словно небольшая птица, зажатая в кулак. Жизнь уходит из него постепенно, с каждым проворачивающим движением клинка, вокруг которого он собственноручно перемалывает в однообразную массу внутренности. Лидия читала – это называется «харакири».
Стайз слизывает с губ кровь.
Лучше бы Лидии там не было.
А затем печаль и скорбь поселяются по соседству. Каждый день ездят вместе с ней в школу, ходят в магазин и, кажется, даже принимают душ.
Лидия отчаянно пытается проснуться.
Жуткий кошмар слишком затягивается.
Лидия держит в руках сердце. Оно еще живо и тяжело ворочается в ладонях, пульсируя и проливая на пальцы алую-алую кровь, оно мягко толкается вперед, словно дышит. Сердце Эллисон… или Стайлза?.. Когда оно останавливается, Лидия кричит от ужаса и съедающего чувства вины. Не почувствовала кончину. Не уследила. Не сберегла.
Сердце падает из трясущихся рук на кафельный пол и с хлюпающим звуком разваливается на несколько частей, не выдержав удара.
Лидия опускается на колени и пытается собрать его. Зачем?..
Кровь алая.
На руках.
Алая-алая. Аж глаза режет. И пальцам отчего-то больно собирать сердце.
Стайлза или Эллисон?
Не сберегла.
– Лидия, – на плечо опускается широкая мягкая ладонь.
Все тело пронзает дрожью от странного тепла, пробирающего до самых ребер.
– Прекрати.
Она всхлипывает и отпускает то, что успела подобрать, из ладоней. Почему-то ошметки сердца падают на пол не со шлепком плоти, а со звоном стекла.
Она сидит у разбитой чашки. Кухню переполняет запах кофе, а по рукам, из ранок от осколков, стекает кровь. Питер сжимает ее плечо до боли, до кровоподтека, до онемения.
– Вставай.
Голос властный, спокойный.
Лидия цепенеет на мгновение, а потом ее накрывает оглушающим пониманием. Точно короткий удар куда-то в живот, и дыхание перехватывает, крик набухает в ее горле так мощно, что, кажется, будто вот-вот выдавит наружу гортанный хрящ.
Она вскакивает с колен. Страх плещется в ней, переливаясь через края.
– Питер!
Она тараторит торопливо, быстро, проглатывая слова.
– Мы должны как можно быстрее сообщить остальным. Я почувствовала, что Стайлз и Эллисон умрут, ее убьют Они, а он убьет себя кинжалом, чтобы погиб Ногицунэ!
В глазах стоят слезы, а Питер равнодушно и спокойно смотрит на нее, не шевелясь с места. В его взгляде плещется только… сочувствие? Даже жалость.
Нужно срочно найти Дерека, он точно сразу же сорвется на помощь. От старшего Хейла, как всегда, никакой пользы.
– Питер, они умрут!
Она судорожно рыщет глазами по кухне в поисках телефона. Господи, почему она вообще в доме Хейлов, на кухне, которая отвратительно пахнет кофе, и одета только в мужскую неровно застегнутую рубашку?..
Движения у нее нервные, судорожные. Все тело подрагивает то ли от перенапряжения, то ли от холода, что сквозняком гуляет под кожей.
Питер вдруг оказывается слишком близко. Блокирует ее с обеих сторон руками и прижимает телом к столу, нависая над ней нерушимым спокойствием.
– Очнись.
– Отвали от меня. У меня нет времени.
Губы разом пересыхают. От непозволительной близости.
В памяти вспыхивает то, как он контролировал ее, то, как он едва не убил ее, то, как он вынудил ее помочь ему… Все разом вспыхивает в памяти и тут же гаснет.

Она проводит по нижней губе языком. Его взгляд чуть заметно темнеет.

– Очнись, Лидия. Они уже умерли.

О чем он?.. Что за чушь он несет?.. Она в полном порядке, и им обоим нужно, черт возьми, что-то делать. И они еще могут что-то сделать, ведь никто еще не погиб, ведь она банши, она знает…

От его запаха вдоль позвоночника проходит дрожь. Кровь, пот, почему-то ее собственные духи; уже вызывающий тошноту аромат кофе, дорогой парфюм. Лидия прикрывает глаза, чувствуя, как сердце заходится страхом.
Чересчур близко.
– Очнись!
– Я в порядке… – упрямо шепчут губы.
Он вдруг хватает ее за плечи и начинает трясти. Глаза отсвечивают синим огнем, гипнотизируют, в них так приятно и чертовски правильно забываться. Она раскачивается в его руках, как безвольная кукла, пока он продолжает сотрясать ее за плечи.
Как будто со стороны видит, как он замахивается ладонью и останавливается в сантиметре от ее лица. Вместо удара мягко, даже ласково, гладит по щеке.
– Приди в себя, Лидия! Они умерли, все уже случилось.

Он рычит ей в лицо.

Она удивленно распахивает глаза, не веря не единому слову.

Губы у него грубые, жестко накрывающие поцелуем ее.
Они сбивчиво дышат друг в друга.
Питер подхватывает ее под ягодицы и усаживает перед собой на стол, продолжая языком и губами ласкать ее рот и оглаживать широкими ладонями холодные бедра. Она извивается под его прикосновениями, согревается от них, от горячего тела, от близости, от настойчивой силы. Обвивает стройными ногами его талию, а руками – шею, запуская тонкие пальчики в жесткие черные волосы. Коротко тянет за них, заставляя его с едва слышным рычанием откинуть на несколько секунд голову и подставить шею под ее влажные, быстрые поцелуи.
Она плавится.
Растекается по кухонному столу от невыносимого удовольствия. С радостью игнорирует вопящий на краю сознания что-то об опасности, грозящей друзьям, голос.
Лидия сбивчиво шепчет что-то. Подставляется под поцелуи, оставляющие на ее бледной коже алеющие следы.
Алые-алые.
Она вцепляется в его плечи с такой силой, что на загорелой коже остаются ссадины и кровоподтеки. С губ срывается едва слышное шипение, и в отместку он пробирается руками под свою же футболку на ее теле и накрывает грудь ладонью, находит пальцами сосок и сжимает так, что она впервые громко и протяжно выстанывает его имя.
– Приди в себя.
Совершенно лишнее.
– Питер, спаси меня…
Он распахивает глаза.
Смотрит ей прямо в душу. В то, что от нее осталось.
Тепло стремительно покидает ее тело, стоит ему сделать шаг назад.
Она поднимает на него взгляд. «Спаси меня, Питер!». По щекам текут слезы.
Он укладывает ее в свою постель, хранящую его тепло и запах.
– Алло, Билл?.. Это Питер Хейл… Да. Пожалуй, я готов воспользоваться тем, что ты мне задолжал. Помнишь, ты говорил, у вас есть больница?.. Да. Одна банши сошла с ума... Совсем... Я не знаю, и... ей очень нужно помочь, ладно?
Этого разговора Лидия уже не слышит.
А во сне она снова кричит.

– Какого хрена ты там делал?
Джордж впервые видит доктора Моррисона таким. Злым, раздраженным, выведенным из себя, не контролирующим срывающийся от гнева голос, машущим руками перед лицом.
Впервые Джордж видит в докторе Моррисоне хоть что-то, помимо внимательной собранности, невероятного спокойствия и вежливой полуулыбки.
– Как ты, твою мать, туда попал?
Он взбешен до крайности.
Джордж напуган до чертиков.
И даже не удивляется, когда доктор Моррисон ставит перед ним пепельницу и закуривает, подпаляя сигарету от кончика волшебной палочки.
Дым наполняет комнату. Повисает над потолком и оседает не только в глотке, но и разом на всей коже.
Джордж сидит, запрокинув голову на спинку кресла, смотрит на тонущую в никотиновом облаке люстру и думает о том, что этот внеплановый сеанс – самый лучший.
– Вам следует получше запирать черный ход, – пожимает он плечами.
Обаятельная, обезоруживающая улыбка и наглая откровенность. Привычка школьных лет и сотни раз наедине с Филчем, деканами всех факультетов, директорами. Он отлично умеет оправдываться и гасить гнев людей.
– И, пожалуй, запретить санитарам курить перед ним.
Задумчиво прикусывает нижнюю губу.
Доктор Моррисон с глухим стоном садится за стол и слишком резким движением опускает перед собой оранжевого цвета папку с красной печатью «закрытое отделение» в углу обложки.
Джордж заинтересованно вытягивает шею и видит от руки написанное в самом верху: «Лидия Мартин».
Врач прослеживает его взгляд и тут же перекладывает историю болезни в верхний ящик. Проворачивает ключ. «Проглоти его еще», – думает Джордж, когда доктор прячет зазубренный кусочек металла во внутренний карман пиджака. Пиджака?.. Не мантии.
– Где вы были?
Моррисон удивленно вскидывает брови, внутренне восхищаясь наглостью пациента. Мало тому было вломиться в закрытое отделение и поставить под удар конфиденциальность всей больницы, так еще и вопросы задать не стесняется. Впрочем, отчего-то доктор уверен, что рутинное лечение отчаянно сопротивляющегося Уизли теперь сдвинется с мертвой точки.
– Принимал пациента, Джордж, хотя это совершенно не ваше дело.
– А почему не в мантии? Она что, маггл?
– Джордж, – голос строгий и взгляд выразительный. Очки на переносице. И никаких ответов.
Джордж судорожно роется в памяти, по кусочкам собирая последние дни, и все никак не может отделаться от смутного ощущения, что где-то слышал это имя недавно. Буквально пару дней назад. Лидия Мартин. Лидия… Кто произносил это имя?.. Где он его слышал?.. Лидия.
Помимо этих, есть еще множество вопросов. Джордж задумчиво перекручивает в пальцах сигарету, выбирая, какой задать первым, пока врач копается в столе в поисках своей печати и пера, чтобы оформить принесенные пациентом бумаги. Хрен с ней, с работой.
Впервые за долгое время Джорджу что-то действительно интересно.
Вопросы прыгают на языке, нуждающиеся в ответах, готовые вот-вот сорваться разом, один за другим, ошеломить врача, оттолкнуть. Джордж всегда был любознательным. Вместе с братом. Пусть это и не мешало им учиться из рук вон.
Узнать о закрытом отделении Святого Мунго так, для общего развития? Почему бы и нет.
Врач опережает каждый из его вопросов своим.
– Ты ведь не слышал криков в закрытом отделении, да, Джордж?
Короткий кивок. Секундное возвращение назад.
Оцепенение возвращается, и приходится заставить себя сделать вдох. При-ну-ди-тель-ный.
– И не услышишь. Потому что благодаря магии стены в закрытом отделении не пропускают криков, они их поглощают – вместе с отчаянием, болью и ужасом больных, которые там находятся. Остается только тишина, пустая и вязкая. Это ты ощущал, верно?
У Джорджа мелко подрагивают пальцы. Он вспоминает свой самый первый сеанс и «вам когда-нибудь швыряли под ноги ваши органы?». Да, пожалуй, только что швырнули. Все внутри до сих пор скованно холодным, цепким ужасом.
– Да. Это я ощущал.
Моррисон улыбается как-то очень болезненно, с пониманием. Легким движением палочки беззвучно переносит из шкафа на стол пару чашек и чайничек. Только что он был холодным, а теперь, повинуясь движению пальцев врача, разливает по чашкам ароматный обжигающий напиток. И не единого слова.
– Вы сильный маг, доктор.
– Пожалуй, так.
– Вы из семьи магглов, не так ли?
– У вас какие-то проблемы с грязной кровью, мистер Уизли?
Джордж мотает головой и обхватывает пузатые бока чашки продрогшими насквозь пальцами.
Глоток как будто сдирает со рта кожу, и это до странности приятно, потому что по телу тут же начинает разливаться тепло. Словно кто-то заботливо закрывает дверь шкафа, в котором живут монстры, подтыкает одеяло и целует в лоб, приговаривая, что ночь будет спокойной, и нет никаких чудищ под кроватью.
Чудища есть. Они заперты в беззвучном отделении в Мунго.
– Почему она кричит?
Один из еще целого вороха вопросов. Только один. Самый, пожалуй, важный.
Почему она кричит?..
Почему она кричит?..
– Джордж, я отвечу только потому, что опасаюсь развития у вас навязчивой идеи. Надеюсь, вы понимаете, что я нарушаю врачебную тайну, говоря вам это?
Снова кивок.
– Она банши.
Джордж закрывает глаза и чувствует, как горячий чай плавит его изнутри.
Короткий щелчок зажигалки. Осуждающий и проигнорированный взгляд врача.
Кто-то умрет. Банши никогда не кричит просто так.
Пожалуйста, пусть это будет его смерть. Пусть он погибнет, не суть важно, как. Пусть он погибнет, пусть пройдет чертово Чистилище, или что там бывает после смерти. Пусть он попадет – ему плевать, рай или ад – туда, где брат.
Сколько раз Джордж на протяжении всех этих лет задумывается об этом? Тысячи. И ни разу не собирается в самом деле это сделать. Потому что он знает: где-нибудь, на той стороне, где-то в долбанном потустороннем мире, его ждет Фред, который, жадно притянув его к себе на мгновение, ощутив тепло родного тела, тут же оттолкнет и выдохнет сквозь зубы «слабак». И будет прав. Меньше всего на свете Джордж хочет разочаровать брата. Поэтому живет. Отгоняет мысли о смерти и стискивает зубы.
Фред во снах улыбается.
Фред во снах теплый, живой и шутит.
Слабак.
– Кто-то умирает?
– Мы в больнице, Джордж.
Врач смотрит как-то слишком понимающе. Будто бы насквозь видит метания, лихорадочный страх, будто бы тоже видит Фреда, который улыбается, а потом говорит «слабак».
– Здесь кто угодно может быть на пороге смерти. А эта девушка… она сумасшедшая. Ее друзья умерли, и ее разум отказывается в это верить. Ее мучают сцены их смерти, но она не понимает, что это – воспоминания, она думает, что это… видения, предзнаменования смерти.
– Почему она здесь?
– Ее родным было бы трудно объяснить всю ситуацию обычному психотерапевту. А без полной информации лечение невозможно.
– И что вы намерены делать?
– А почему вы так этим заинтересованы?
Молчание. Тягучее, медленное.
Почему?
Фред улыбается. Не во сне, вживую.
«Тттшшш, братишка, если мы умрем, то только вместе» – горячий дыхание куда-то в шею, пьяный смех, придурь в голове и бесконечное небо над смотровой площадкой Астрономической Башни. Пустая бутылка огневиски на полу. И никакой смерти нет в ближайших планах.
Похороны через полтора года.
Фред больше не улыбается.
Почему он так этим интересуется?
Онемевшие пальцы обжигает дотлевшая до фильтра сигарета.
– В медицине магглов это называется посттравматическим стрессовым расстройством. В случае моей пациентки это усугублено сверхъестественным аспектом – ее гораздо сложнее убедить в смерти близких, ведь она уверена, что может ее предотвратить. Сперва медикаментозно мы стабилизируем ее, чтобы она прекратила кричать, наносить себе вред, начала спать и есть. Затем попытаемся… открыть ей глаза на реальную ситуацию.
Молчание.
– Расстройство характеризуется тем, что при появлении напоминающих факторов, человек заново погружается в стрессовую ситуацию, заново переживает ее, что сказывается на психике. Это называется «спусковой крючок».
Молчание.
– Почему вы так интересуетесь ею, Джордж?..
– Потому что она мой «спусковой крючок». Она напомнила мне о смерти, которую я почти забыл.

Холодная вода мягко обволакивает кожу, обдает дрожью, и Лидии кажется, что она стекает с нее буро-черной из-за крови и грязи, которую смывает. Лидия никак не может отмыться от ощущения смерти на своем теле, никак не может отделаться от холода – все это осталось в ней после всего, что случилось в темном пустом коридоре, в котором Стайлз…
Она мотает головой, запрещает себе думать об этом.
Очередная полная кошмаров ночь позади.
Привести себя в порядок. Узнать, почему она ночевала у Питера. Позвонить Эллисон, попросить немедленно забрать отсюда.
Лидия смотрит на свои руки, трогает плечи, смывая остатки пены, оглядывает стройные ноги, и все силится понять, откуда во всем теле ощущение боли. Словно ее исхлестали плетьми, и кожа теперь должна опухнуть и гореть. Кожа бледная, с мурашками от прохладной воды, с темными родинками в некоторых местах и со шрамом десятилетней давности на предплечье. Отчего-то все равно больно.
Дрожащими пальцами открывает посильнее кран. Неужели Хейлы все еще не наладили нормальный водопровод?
Подставляет лицо едва теплым струям, приоткрывает рот, собирая брызжущие капли.
Боль усиливается.
– Лидия, что ты делаешь?!
Питер вламывается в ванную, практически снося с петель дверь, и перекрывает воду.
– Что ты, твою мать, делаешь?
Голос у него до странности испуганный. И сам он испуган, шарит по ее телу взглядом, словно ища раны, нервничает, едва не ломает металлический поручень в душевой.
Лидия прикрывает обнаженное тело руками и не знает, что сказать на такую наглость.
– Ты разрешил воспользоваться ванной.
Он неожиданно перешагивает через бортик, залезая к ней в ванну, и начинает собирать с ее лица волосы.
– Господи, что ты наделала…
Что она наделала?.. От его прикосновений больно.
И все еще очень-очень холодно, словно пронизывающий холод из кошмарного сна остался в ее душе навечно, а еще отовсюду слышатся голоса.
Не сберегла… Стайлза или Эллисон?.. Спаси меня…
Когда Питер берет ее на руки, она даже не сопротивляется, отвлекшись на голоса, а затем шипит, потому что его прикосновения будто кожу сдирают. Он выносит ее из ванной и аккуратно ставит на ноги посреди ванной.
Она смотрит в зеркало.
Ее кожа алая, местами в волдырях.
– Ты стояла почти под кипятком
Лидия смотрит на свое лицо, на пузырьки на губах. На мгновение в зеркале мерещится голый череп, обтянутый только лохмотьями почти полностью сошедших мышц.
– Мне холодно, Питер…
Он обматывает ее в прохладное мокрое полотенце и помогает выйти из ванной. Из зеркала за ее спиной – Лидия не оборачивается, но знает – им вслед смотрит череп с большими глазницами, в которых глаза без радужки, полностью налитые чернотой.
Лидия тщетно пытается зацепиться за реальность, проследить, понять… Ей снился кошмар. Он точно закончился, ведь она проснулась и пошла в ванную. Почему же так холодно?.. Вода казалась ледяной.
Голоса вокруг то усиливаются, то почти затихают.
Спаси меня…
Люди появляются в тот момент, когда клокочущий в ее горле крик срывается с губ надсадным хрипом, а Питер неуверенно прикасается ладонями к ее лицу, пытаясь успокоить.
Она захлебывается воздухом и испуганно отшатывается от словно соткавшихся из воздуха фигур.
– Это Они?! – она цепляется за руку Питера с такой силой, что он болезненно шипит, и на коже остаются следы от острых ногтей.
Люди – или Они? – смотрят напряженно.
– Нет, Лидия, это наши друзья. Пожалуйста, иди оденься.
Еще один взгляд на гостей – не похожи на Они. Обычные люди, один рыжий, с собранными в хвост волосами и тремя уродливыми шрамами поперек лица, одет в странную хламиду, другой в дорогом костюме, очках, смотрит цепко и внимательно. С интересом.
Лидию передергивает.
– Иди.
В голосе Питера металл.
Лидии больно одеваться, но она одевается. Кожа пылает от каждого прикосновения ткани, а Лидия закусывает губу, чтобы не выдать ощущения ни единым звуком, глотает текущие по лицу слезы и слушает-слушает-слушает…
– Здравствуй, Питер.
– Билл.
Наверно, они пожимают друг другу руки.
– Это доктор Моррисон, – представляет своего спутника Билл. Билл – наверняка рыжий. Лидии чудится теплая краснота в его голосе, и представляются веснушки, которые наверняка скрываются под шрамами. Ей нравится человек. От него веет силой, но не такой, как от Питера, а… доброй.
Доктор? Для кого? Стайлза? Все еще не пришел в себя после визита в его разум Ногицунэ?.. Почему ей никто не говорит об этом?
– Питер Хейл.
– Очень приятно.
Голос у врача с цепким взглядом тихий, спокойный, убаюкивающий.
– Соболезную твоей потере, Билл.
Лицо со шрамами, должно быть, еще больше искажает короткая усмешка.
– Почти три года прошло. Удобно совпало твое желание посочувствовать с моментом, когда тебе от меня что-то нужно.
Наверно, Питер ухмыляется или пожимает плечами. Или разводит руки в издевательски-извиняющимся жесте. Такой он, этот Питер.
Раздаются шаги, а потом скрип открывающейся дверцы настенного шкафчика. Скрежет пробки о горлышко бутылки и плеск наливаемого в бокал алкоголя. Наверняка виски, другого в доме Хейлов не держат.
– Думаю, ты не против мне помочь.
– Если только доктор Моррисон согласится.
– О, это очень интересный случай, – в голосе врача воодушевление.
Лидия злится. Ее друг едва не погиб, рисковал собой ради спасения других, боролся с темным духом, а теперь не может оправиться – и все это интересный случай? Как можно!
Лидии кажется это бессмысленным. Ведь Стайлз… справится сам. Он всегда со всем справляется.
– То, что я уже знаю, меня впечатляет.
– Меня как-то не очень.
Горечь? Лидии смутно кажется эта горечь знакомой. Эта горечь была вчера, в поцелуях, словах… Или это был сон?..
– Давно это?
– Примерно полгода. После смерти близких – сперва ночные кошмары, истощение, потом дневные галлюцинации, связанные со всеми событиями или нет. Приступы паники, крики, ощущение тошноты и головных болей без таковых. Я видел ее как-то раз, обнимающую унитаз просто так, ее не рвало – ей казалось. Вчера обнаружил почти голую на своей крыше. Обвиняла меня в том, что я сказал ее умершему другу, что она сумасшедшая.
– Вы близки с ней? – быстрый вопрос и – наверняка – внимательный взгляд.
Молчание. Долгое. Гулко бьются сердца.
– Нет.
– Тогда почему этим занимаетесь?
– Больше, видимо, некому.
Лидия сползает по стене комнаты на пол, и уже не сдерживает рыданий в голос. Краткая вспышка осознания – они думают, что она сумасшедшая. Не Стайлз, а она.
Она прикусывает свои пальцы, пытаясь проснуться, пытаясь болью вытащить себя из кошмарного сна, она вдруг перестает видеть все вокруг, только темный, длинный коридор, свет в конце, а на фоне белой вспышки – мужскую фигуру, стремительно приближающуюся.
Ногицунэ? Нет, пожалуйста… Только не снова.
Чьи-то руки поднимают ее с пола.
– Ожоги мы вылечим быстро, остальное – не обещаю.
«Не отдавай меня им, Питер, пожалуйста, не отдавай меня им!».
Кто-то прижимает ее к себе очень-очень близко, практически всем телом. Под руками ощущается гладкая ткань пиджака, а воздух переполняется запахом сигарет, лекарств и ненавязчивого древесного парфюма.
– Что вы собираетесь делать?
– Аппарировать, – голос такой, будто говорящий улыбается.
Лидии кажется, что весь мир вокруг сжимается в одну черную точку, огромную, как поставленную фломастером прямо в центре белого листа.
Последнее, что она слышит:
– Надеюсь, вы поможете ей.
Джордж опаздывает.
Кажется, первый раз за прошедшие годы он опаздывает на долбанную терапию. Он бежит положенные двести сорок три шага, и из-за бега и сбитого дыхания ему удается не слышать голосов пациентов Мунго.
Наспех накинутая рубашка прилипает к влажной от пота спине, и даже нельзя прикоснуться к себе осушающим заклятьем, потому что в больнице нет магии ни для кого, кроме целителей.
Понимая, что выглядит не лучшим образом, он стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, открывает ее. Все уже сидят кругом, и кто-то из постоянных рассказывает, как он преодолевает очередной этап своей депрессии. Этапов у него как-то до хера, на самом деле, Джордж даже завидует. У него столько нет. У него один – «мой брат мертв». Это где-то за гранью стандартной депрессии. Это не преодолеть.
– Извините за опоздание, – выдает он, все еще немного жадно глотая ртом воздух.
– Здравствуй, Джордж. Ничего страшного, – Моррисон смотрит на него поверх очков и дежурно улыбается. – Садись, пожалуйста.
Он кивает в качестве приветствия и плюхается на стул. Привычно упирается взглядом в пол перед своими ногами и старается по максимуму пропускать мимо ушей чужие излияния душ.
Вспоминает свое пробуждение. Резкое, внезапное, будто кто-то с силой толкнул. В окно нещадно светило солнце, и стрелки часов показывали – опоздал.
Проспал. Впервые за долгие годы спал крепко, беспробудно, без выворачивающих кошмаров, ни разу не проснувшись за ночь, не услышав будильника. Впору порадоваться и похвалиться перед врачом, который частенько говорил, что полноценный сон – первый признак психического здоровья, но нет.
Джордж чувствует себя вымотанным, уставшим, хотя лег вчера рано, до полуночи. Чувствует себя так, будто все время, пока он спал, его методично избивали армейскими ботинками. Тело ломит, в мыслях неповоротливая тяжесть.
Руки слегка подрагивают.
Совершенно некстати в голову снова проникают воспоминания о закрытом отделении.
Джордж с силой проводит рукой по лицу, пытаясь стереть воспоминания, мысли, чувства. Все разом, как грим.
Нудный голос затыкается, и Моррисон задает кому-то очередной вопрос.
На некоторое время повисает тишина. Так и висит в воздухе, словно прицепленная к воображаемому гвоздю, и давит, нещадно давит. Джорджу хочется сделать что-нибудь, чтобы ее разрушить. Тишина слишком цепко связана в подсознании с жуткой картиной беззвучно кричащей девушки.
– Лидия? Вы слышали, что я сказал? – доктор Моррисон сбивает тишину с гвоздя палкой, и она падает на паркетный пол.
Лидия?
Джордж вскидывается и смотрит в ту же сторону, что и целитель.
Девушка, что кричала в абсолютной тишине, что тянулась к нему поврежденными руками через прутья решетки, что навсегда отпечаталась в памяти и крепко ассоциируется с ужасом в подсознании, сидит перед всеми и смотрит на свои пальцы, теребящие край больничной пижамы.
Из всех присутствующих она явно все еще находится в самом тяжелом состоянии.
– Лидия, мы же с вами договаривались, – в тоне Моррисона мягкий укор.
Девушка поднимает голову. Лицо у нее очень красивое, с правильными, изящными чертами, огромными зелеными глазами и пухлыми, ярко очерченными губами. Лицо осунувшееся, со впалыми щеками, острыми скулами, бледное, а в глазах – пустота. Бессмыслие.
Джордж помнит этот взгляд.
Он видел его в зеркале первые месяцы после смерти брата.
Джорджа захлестывает сочувствие. Горячими волнами, рвущимися ощущениями, острыми ощущениями. Весь он, от рыжих волос до кончиков пальцев – сочувствие, понимание. Потому что знает, что такое растущая изнутри пустота, большая, черная и всепоглощающая.
– Вы не могли бы повторить ваш вопрос? – голос у нее сломанный.
Будто она включает старый диктофон, на пленку которого записаны все нужные фразы, когда начинает говорить.
– Что вы чувствуете сегодня?
Джордж ненавидит этот вопрос. Все еще, сейчас уже намного слабее, чем раньше, однако каждый раз этот вопрос ставит в тупик. Заставляет несколько секунд бессмысленно пялиться и окунаться туда, куда совсем не хочется, – в свои мысли, ощущения, в которых нет ничего приятного, только глухая тоска.
Лидия вздрагивает, видимо, сосредоточившись на своих чувствах и тоже не найдя в них ничего хорошего.
– Боль.
Снова повисает молчание. На Лидию теперь смотрят уже вообще все, и Джордж уверен, что ей неловко и страшно от давящего внимания.
– Расскажите подробнее, Лидия, – просит Моррисон.
Та снова опускает голову, и до Джорджа доносится едва слышный всхлип.
Хочется врезать Моррисону по лицу, чтобы сука подробнее ощутила, что значит «боль».
Джордж, в целом, понимает, что Моррисон великолепный целитель, он даже осознает, что Моррисон сделал его нынешнюю жизнь более-менее сносной, и что Лидии он тоже помог, очень помог, – она не кричит, не терзает себя, она пытается смириться с произошедшим, и она не сидит в темной, беззвучной тюрьме в закрытом отделении. Значит, лечение помогает. Однако врезать все равно хочется.
Потому что девушку безумно жаль. Потому что такие, как она, молодые и красивые, не заслуживают доводящих до потери самих себя трагедий.
– Хорошо, мы вернемся к этому на индивидуальном сеансе, Лидия, – сдается Моррисон, так и не услышав ничего больше.
Быстрый кивок. Пальцы снова теребят ткань.
– Джордж, ваша очередь. Что вы сегодня чувствуете?
Он прикрывает глаза, сосредотачиваясь на сотни самых разных ощущений.
– Ничего.
– Кажется, это уже пройденный этап, Джордж, –целитель улыбается, даже с некоторой теплотой.
И в правду ведь, пройденный.
– Сожаление.
Лидия поднимает голову и смотрит на него. В ее взгляде появляется что-то, похожее на обиду, на злость, и быстро заполняет всю былую пустоту.
– Почему?
– Потому что я знаю, как это – терять самых близких людей, и хотеть умереть вслед за ними, и не суметь найти ничего стоящего в жизни, что могло бы не заменить их, но хотя бы занять эту выбитую брешь. И я сочувствую всем, кто сейчас переживает подобное. Я хочу сказать: это пройдет.
Взгляд Лидии обжигает. Она закусывает губу, и ее глаза блестят, будто она вот-вот заплачет.
Джордж не понимает.
Моррисон смотрит на него несколько секунд, не мигая, а потом переводит взгляд на Мартин. Кто-то, сидящий рядом от Джорджа, бормочет ему тихонько, что тот чертовски прав.
– Что ж, пожалуй, на сегодня достаточно. Всем спасибо и до следующей встречи.
Лидия порывисто встает первой и тут же быстрым шагом направляется к двери, ведущей в стационарное отделение.
Дверь Джорджа с другой стороны – для посетителей. Он с сожалением наблюдает, как рыжие кудри скрываются за белоснежной створкой.
Все постепенно расходятся, однако, стоит Джорджу пойти к двери, на его плечо опускается тяжелая ладонь.
– Не нужно считать меня жестоким, мистер Уизли. Ей очень трудно, но она должна преодолеть это, как вы когда-то преодолевали.
– Я не осуждаю ваши методы.
– Ваши сжатые кулаки говорят об обратном.
Удивленный взгляд вниз и сведенные вместе пальцы, до судороги, до белеющих костяшек. Расслабление дается с трудом, словно ладони уже занемели в одном положении.
И как можно было не заметить и не почувствовать?..
– У меня отрадные новости, Джордж, – Моррисон улыбается. – Наш следующий сеанс будет последним. Я выпишу заключение о вашем полном выздоровлении. Поздравляю.
Джордж некоторое время бессмысленно пялится на протянутую ладонь. Смущенный кашель заставляет его вздрогнуть и торопливо пожать чужие пальцы.
– Спасибо, доктор. Это… здорово, – хриплый голос.
Непонимание стучит в мыслях, одно предположение торопливо вытесняет другое, и почему-то совсем мало радости, совсем нет облегчения, которые так ожидаемы, так подходят к ситуации.
– До встречи, Джордж.
Моррисон уходит.
Джордж стоит посреди зала групповой терапии и смотрит на дверь, в которую вышла Лидия.
Почему-то ему хочется оказаться здесь снова.
Как можно скорее.
Почему?..
Спросить у Лидии, что ее задело в его словах.
Сказать Лидии, что все наладится, что жизнь – штука странная, и даже если время не лечит, оно притупляет. Любую боль, любую потерю. И могут прийти новые чувства, новые привязанности, пусть и не такие, как потерянные, оборванные.
Фред в мыслях счастливо улыбается перед смертью.
Джордж слабо улыбается в ответ.
Время, черт, притупляет боль.

Темнота кругом слепая, абсолютная. И никаких, совершенно никаких, звуков. Даже собственного дыхания и стука сердца не слышно.
Лидии страшно.
Она все ждет и ждет, когда же придет кто-нибудь, кто ее убьет.
Пожалуйста, пусть кто-нибудь убьет, ведь нет ничего хуже, чем сидеть в темноте, изредка нарушаемой только слабым светом, просачивающимся через небольшую решетку на уровне ее роста на одной из стен. Наверно, это дверь, однако, пошарив руками по той стене, Лидия не находит ни ручки, ни петель, ни выемок.
Нет ничего хуже, чем сидеть или лежать на скользком прохладном полу и заново переживать кошмарные моменты, то ли воспоминания, то ли видения, которые мучают, выкручивают душу, словно выжимают из нее остатки жизни.
Последнее, что она помнит ярко: Питер отдает ее каким-то людям, которые заставляют мир сжаться и пронестись мимо них на огромной скорости.
Затем темнота, глухота и прохладный пол.
Воспоминания о том, что случилось в промежутке, размыты, смазаны, улавливается только то, что кто-то снял боль, кто-то сказал «красавица» и пообещал, что все будет хорошо.
Лидия сидит, притянув колени к груди, раскачивается, изредка щипает себя за руку так, что наверняка на коже расцветает синяк, но в темноте не видно, или слегка прикусывает пальчик. Безумно надеется, что все закончится, и она проснется в своей постели – дома или у Питера, уже все равно – и снова все будет в относительном порядке.
Они будут бегать по Бейкон-Хиллс и пытаться спасти город от Ногицунэ… Или не будут… Ведь ее нет уже так долго, наверняка кто-то уже мертв, или Ногицунэ уже изгнан.
Как Стайлз допустил такое? Может быть, он ее ищет? Питер их предал?
Вопросы без ответов мучают-мучают-мучают.
Тишина кажется невыносимой, Лидия кричит и не слышит своего крика, только чувствует, как саднит в горле. Колотит кулаками по стенам, и ощущает, как по рукам стекает из сбитых костяшек кровь.
Иногда она забывается.
Засыпает прямо на полу, теряется в событиях, путает сон и явь.
Просыпается с надсадным криком, рвущимся из груди, потому что во сне… или наяву?.. Эллисон пронзает тонкий клинок, а Стайлз убивает себя, чтобы изгнать Ногицунэ.
Во сне… или наяву?.. она стоит посреди кухни в доме Хейлов и рыдает над разбитой чашкой, а Питер целует ее, сладко и приятно, пробуждая в теле тепло.
Во сне… или наяву?.. вода, от которой исходит пар, кажется ей ледяной и сжигает кожу на лице.
Во сне… или наяву?.. темнота вдруг рассеивается, и Лидия подлетает к проему решетки, жадно вглядываясь в пустой белый коридор.
Перед ней мелькает фигура, и Лидия сперва испуганно отшатывается от нее, потому что от фигуры веет смертью, словно она лежит в его кармане, как какая-нибудь скомканная бумажка. Затем она кричит, кричит чье-то имя, сама не слыша, какое, и не может это контролировать, а Банши внутри ее упивается чьей-то смертью – уже случившейся или только грядущей. Лидия тянется к фигуре, просовывая тонкие руки сквозь прутья, прутья, точно заколдованные, сжимаются вокруг ее рук до предела, оставляют синяки и сдирают до крови кожу, а Лидия все тянется и тянется, кричит и кричит. Хочет предупредить, хочет, чтобы он вытащил ее из темноты…
Во сне или наяву?..
Появляется еще одна фигура, а затем обе исчезают.
Лидия висит, просунув руки в решетку, еще некоторое время, а потом скользит по стене на пол, бессмысленно продолжая шептать губами «Фред».
И не слышит своего шепота.
Во сне или наяву?
– Во сне, Лидия, или наяву? – спрашивает ее Стайлз, грубо тряся за плечи. У Стайлза почему-то глаза черные вместо привычного цвета расплавленной карамели, и нет кожи на лице. С открытых мышц на кожу Лидии капает холодная и черная кровь.
– Очнись, Лидия! – говорит Стайлз.
Лидия делает глубокий вдох, достающий до самого дна легких.
Сон или явь?
Кто-то брызгает ей на лицо воду, чтобы привести в чувство.
Стайлз умоляет ее не уходить, хватаясь костлявыми пальцами за подол ее платья, там, в коридоре, где они оба сидят на холодном мокром полу, пока Эллисон умирает.
Эллисон умирает?..
Сон или явь?
Лидия просыпается, захлебываясь криком.
Вокруг уже не темно, и ее собственный крик проламывает тишину.

– Почему вы делаете это именно сейчас?
– Потому что вы сказали Лидии Мартин, что ощущение потери проходит. Нет вернее признака, что у вас оно – прошло.
– Я вам сто раз это говорил.
– А теперь сказали другому человеку. И – искренне.
Моррисон подписывает какие-то документы, складывает их в увесистую папку, на обложке которой значится имя Джорджа Уизли, и прячет все это в огромный шкаф на всю стену его кабинета, туда, где лежат еще папки, толще и тоньше, чем его, и все на букву «У».
Прощание выходит скомканным, но теплым.
Только сейчас, похлопывая обнявшего его напоследок доктора по плечу, Джордж понимает, что ему, в общем-то, помогли. И что помогать через его сопротивление и упорство было трудно – понимает.
– Спасибо.
– Не возвращайтесь, – смеется целитель.
Джордж выходит из кабинета.
Впереди его последние двести сорок три шага.
Мыслей нет.
Всю дорогу. Даже идя по отделению, он не слышит ни привычных звуков больницы, ни терзающих сознания воспоминаний, ничего нет. Просто – облегчение, затапливающее, теплое. И чуть-чуть горечи и сожаления. Пожалуй, за всех оставшихся здесь, не получивших избавления, в особенности – за Лидию.
Он выходит из ворот, и они плавно скрипят за его спиной, закрываясь сами собой.
Знакомо чиркает зажигалка. Дым пробивается в легкие и ласково обволакивает каждую клетку, отравляет, но чертовски приятно.
– Угостишь?
Рыжие волосы непослушным водопадом разбросаны по плечам. Лицо уже не такое бледное, как он помнит, с едва заметным румянцем и без ужасающих теней под глазами. Зеленые глаза пустые.
От ее красоты на мгновение перехватывает дыхание.
Он протягивает пачку.
– Крепкие.
Она равнодушно пожимает плечами и лезет тонкими пальчиками в картонный коробок.
– Прикуришь?
Джордж подносит к ее лицу зажигалку, а она поднимает руку, складывая ладошку домиком вокруг пламени, чтобы его не потушил ветер. Изящное запястье обхвачено тонким браслетом, как в маггловском ночном клубе, только не из бумаги, а из резины. Фиолетового цвета.
Она делает первый глубокий вдох, а потом судорожно кашляет от раздирающего горла яда. Однако на лице все равно – расслабленное удовольствие.
– Я предупреждал.
Она не отвечает, только упрямо затягивается еще, слабее, и выпускает дым через нос.
– Тебе нельзя здесь быть, красотка.
Удивленный взгляд. И ни единого слова.
Джорджу хочется ее разговорить. Он помнит это нежелание лишний раз открывать рот и разговаривать с человеком, который никогда, даже в теории, не заменит того, кого больше нет. Он помнит собственную грубость по отношению ко всем подряд, даже к матери и сестренке. Помнит, как каждое слово давалось с боем.
Джорджу хочется, чтобы она перешагнула через это. Быстрее и легче, чем он.
Он не знает, кем ей были те люди, о смерти которых говорил Моррисон. Достаточно того, что они были ее Фредом. Потерять разом двоих. Джорджу страшно представить, как это больно. Как это ломает.
– Я провел некоторое время в этой славной богадельне. Фиолетовый – значит, ты не должна даже из отделения выходить. Чтобы выходить за пределы больницы, нужен зеленый.
– А я тебя помню.
Он вскидывает брови. Странно, что в том состоянии, в котором она была в их прошлую встречу, она его запомнила. Снова становится интересно, чем же он так задел ее тогда…
– Да. Извини, я, кажется, в тот раз сказал что-то не то.
Она удивленно хмурится.
– В какой тот раз?
– На сеансе группой терапии.
– Я помню тебя из коридора… там, – ее передергивает, и она, отбросив наполовину выкуренную сигарету, обхватывает себя руками, словно ей холодно. На улице сегодня необычайно тепло для сентября.
Джорджу вдруг хочется прижать ее себе. Отогреть. Он давит бессмысленное желание.
– Я Джордж, кстати.
– Лидия. Сочувствую… насчет Фреда.
Сердце пропускает удар. На самом деле, сердце на секунду исчезает вовсе, словно Джорджа с такой силой ударяют по грудной клетке, что сердце вываливается из него, проломив позвоночник, сзади.
Уже пять лет. Никто. Не сочувствует. Ему. Насчет. Фреда.
Он ждет боли.
Заглушающей.
Затапливающей.
Ждет, когда перед глазами снова калейдоскопом промелькнет вся жизнь, начиная от первого шага, который они сделали, держась за руки, до последнего гребаного вдоха, который Фред предательски совершил один.
Ничего.
Фред улыбается в мыслях. И ничего.
Только грусть, ровная, спокойная.
Джордж усмехается. Кажется, он здоров?
– И я сочувствую. Не знаю, кто это был, но… сочувствую.
– Это были люди, которых я любила. Остальное не важно, верно?
– Верно.
Джордж запускает руки в карманы.
Ласковый теплый ветер треплет Лидии волосы, и она едва заметно улыбается, подставляя ему лицо.
– На улице не была уже несколько недель.
– Тебе бы обратно. Заметят – хуже будет.
Ему не хочется прощаться с ней.
Ему хочется, чтобы она точно так же, как он, могла пойти куда-нибудь в сторону от больницы Святого Мунго, оставив в ней все дурное, тяжелое, болезненное.
Он смотрит на ее помрачневшее лицо и думает, что оставить сеансы психотерапии наверняка проще, чем воспоминания о закрытом отделении.
– Да, пожалуй.
Она отворачивается и быстрыми шагами идет обратно к воротам. Оборачивается перед ними и чуть улыбается уголками губ.
– Прощай, Джордж.
– Еще увидимся, Лидия.
Никогда не прощаться. Джордж знает это на сто процентов. Никогда не прощаться, иначе человек потеряется в воспоминаниях. Пока ты не прощаешься с ним, он жив. Он есть.
Джордж пешком идет вдоль по улочке и думает за ближайшим углом аппарировать на Косую аллею. Как-то там поживает заброшенный магазинчик магических шалостей? Пылятся там, на мансарде, в кабинете, наброски когда-то вместе с братом созданных идей, которые непременно стоит воплотить в жизнь.
Ведь Фред жив: в воспоминаниях, в их общем деле, на колдографиях, в сердце.
Боль проходит.
Фред улыбается.

– Что вы чувствуете, Лидия?
– Вы когда-нибудь держали в руках все еще бьющееся сердце с уверенностью, что это сердце вашего умершего друга?
– Нет. Однако я определенно представляю, о чем вы. У меня был пациент с похожими… метафорами.
Осознавать происходящее, продираясь через застилающий разум туман, трудно.
Пережить заново смерть самых близких людей – практически невозможно.
Часы медленно отмеряют человеческий век, часы проходят плавно, незаметно, как минуты, и все это время Лидия сидит, обхватив руками колени, и бессмысленно смотрит в стену напротив.
Стена светло-бежевая, с небольшими пятнами неизвестного происхождения в одном месте, а чуть выше в стене видно отверстие от гвоздя, на котором когда-то висела какая-то картина. Или часы.
Хорошо, что часов, если они когда-то были, нет сейчас, иначе Лидия пришла бы в ужас от того, как много времени она проводит, сидя в своей постели и глядя в одну точку. Она отрывается от этого только чтобы принять лекарства, поесть, посетить сеанс групповой терапии или мистера Моррисона. Сперва она пыталась сбегать наружу, но как-то попалась санитарам, и теперь ее комнату запирают снаружи, а ее руку украшает фиолетовая резинка.
Лидия боится спать.
Боится заснуть и проснуться в темной и тихой комнате.
Боится заснуть и оказаться в холодном длинном коридоре.
Боится заснуть и проснуться в тот момент, когда Стайлз вонзает себе в грудь клинок.
Боится заснуть и осознать, что происходит.
Она спит благодаря зельям. Спит глубоко и спокойно, без сновидений и тревог, просыпаясь расслабленной и вялой.
Она старается пореже пить зелья.
Лидия Мартин, черт возьми, умирает каждый день.
От простого, огромного, давящего несказанной тяжестью осознания – их нет. Осознание ворочается в груди, теснит куда-то в бок сердце, и сердце болит. Осознание душит ее по ночам, и у Лидии не хватает сил, чтобы сбросить с шеи его цепкие холодные руки. Осознание убивает ее.
Их. Больше. Нет.
Сколько раз это нужно продумать, прокрутить в голове, сказать психотерапевту, выплакать, выстрадать, прокричать, чтобы отпустила боль?
Еще миллион? Миллиард?
Их. Больше. Нет.
Скрутиться на полу калачиком и пытаться не развалиться на части. Каждый день заставлять себя ходить, говорить, есть, дышать.
Умирать небольшими частями при каждом шаге, слове, вдохе.
Осознавать.
Выздоравливать.
Понимать, что сердце, разбитое вдребезги на полу кухни, – всего лишь чашка, о которую она резала руки. Вспоминать, что вода, под которой она стояла, действительно была очень горячей, а не холодной, как чудилось. Признавать, что она не помнит, как оказалась кричащей на крыше дома Хейлов.
Встать перед зеркалом и сказать себе – Стайлз и Эллисон мертвы.
Лидия была на их похоронах.
Лидия начала сходить с ума спустя несколько недель после этого, окончательно замучавшись кошмарами.
Лидия потеряла связь с реальностью.
Связь тонкой нитью вкладывает в ее руки симпатичный доктор с приятный голосом.
Через прожигающую боль и отчаянное сопротивление нить крепнет, становится прочной, и ее уже не разорвать, и тогда приходится смириться.
Их больше нет.
Для этого пришлось пережить долгие месяцы прерывистых видений, ночных ужасных снов, перепугать Питера своим появлением на его крыше, сжечь себе лицо кипятком и несколько тысяч раз умереть в комнате закрытого отделения, где никто не услышит криков.
Однажды Лидия открывает глаза и смотрит на белый потолок над собой без ужаса. Без колотящегося сердца. Без паники и мысленных сомнений по поводу того, где она, и что происходит. Она точно знает – этой ночью она нормально спала сама, без зелий, она в психиатрической клинике, потому что у нее посттравматическое стрессовое расстройство из-за смерти близких друзей. Сама она банши, поэтому ей нельзя в обычную клинику, она лежит в клинике для магов и колдунов.
Однажды Лидия не сомневается, где сон, а где явь.
Лидия хочет сходить на могилу к Эллисон и Стайлзу.
Хочет поблагодарить Питера и Моррисона.
Хочет узнать, как там дела у того парня, Джорджа, брат которого погиб.
Увидеть маму.
Лидия сидит неподвижно и смотрит в одну точку.
Их больше нет.
Все еще отчаянно больно, до сжимающегося горла, до крика, до темноты перед глазами. Однако вполне себе реально. Их нет, и все тут.
Дверь открывается, и она вздрагивает, отрывая взгляд от стены. За окном алеет закат, и время терапии, ужина и лекарств уже прошло. На пороге палаты стоит доктор Моррисон.
– Тебя пришли навестить, Лидия. А еще с завтрашнего дня мы переводим тебя на дневное посещение – будешь приходить на сеансы и за лекарствами, а жить дома.
Сердце бьется так сильно, будто намеревается сбежать из груди. Лидия тянет губы в улыбке и пытается унять дрожь в руках.
Мир, к которому она привыкла за все эти недели, разлетается, и она не знает, как жить там, вне больницы, там, где она сходила с ума, там, где были любимые люди, а теперь – нет.
– Почему она плачет?
Она и сама не замечает, как по щекам текут слезы – легкие, облегченные, не жгущие глаза. Узнает голос.
– «Спусковой крючок» – она представила дом.
– Это пройдет?
– Непременно, к этому нужно привыкнуть и научиться справляться. В случае ухудшения вернем ее на стационарное лечение, а пока ей определенно пора адаптироваться к прежней жизни.
Они говорят тихо, в полголоса.
Лидия почти не слушает.
Дом.
«Их больше нет, Лидия!».
«Время притупляет боль».
«Спаси меня, Питер».
«Это пройдет».
Посетитель берет ее за руку, и она сплетает свои пальцы с его.
– Я уверен, ты справишься, Лидия, – тепло улыбается Моррисон.
Она справится.
Они выходят за ворота клиники.
Лидия оборачивается на корпус с закрытым отделением. Никто не услышит криков, доносящихся оттуда. Лидия больше не кричит. Внутри больше не кричит банши, смирившаяся со смертью Эллисон и Стайлза.
Нет голосов, только шум улицы.
Нет иллюзий, только окрашенное алым небо.
Нет ничего, только теплое прикосновение рук.

Том

Тебя нет. Ты умер. Закончил земное существование, чтобы застрять здесь. На призрачном вокзале Кинг-кросс. Ты видишь, как твои бывшие враги и соратники на полном ходу вскакивают в экспресс, чтобы умчаться в Хогвартс. И начать жить заново. А ты не можешь. Если разобраться, у тебя никогда не было выбора.
Ты расколол душу на восемь частей. Ты жаждал власти и бессмертия. Но судьба посмеялась над тобой. «Ничего не вечно», - когда-то ты прочитал в старой потрепанной книжке из приютской библиотеки. И не поверил. Ты думал, что будешь первым, кто добьется невозможного. Только надо быстрее вырасти, потому что взрослому гораздо легче достичь желаемого.
Ты всегда был особенным. Правда? Ты умел разговаривать со змеями и передвигать предметы, управлять людьми и наказывать обидчиков. Ты даже не удивился, когда странный человек с неопрятной рыжей бородой сказал тебе, что ты волшебник и будешь учиться в особенной магической школе. Ты всегда это знал. Это всего лишь ступенька к твоей мечте. Безграничная власть – вот, о чем ты думал, когда глотал слезы по ночам после очередного наказания миссис Коул. Но тогда ты был еще слишком мал. А потом вырос.
Днем ты никогда не плакал. Даже если больно. Особенно если больно. Потому что твоя боль – это лишь твоя боль. И никому в мире она не интересна. Потом ты разучился плакать. А улыбаться ты никогда и не умел. В твоей жизни не было места радости. Ты бы запомнил, если бы хоть раз почувствовал себя счастливым.
Но ведь в Хогвартсе ты был счастлив… Правда, недолго. Твой факультет – Слизерин. И он самый лучший. Так сказала Шляпа. И ты ей поверил. Хорошо, что не попал на Гриффиндор. Тот, кто приходил к тебе, оказался его деканом. Вы не очень понравились друг другу. Ты вообще к взрослым относился с опаской. А вот почему Дамблдор так отнесся к тебе – не понял. Вы никогда не понимали друг друга. А потом тебе стало все равно.
Ты быстро осознал, что на Слизерине ценят лишь силу, власть и богатство. Денег у тебя не было, влиятельной родни – тоже. Зато ума и упорства – в достатке. И ты быстро заставил себя уважать. Ты применял не всегда честные методы, но дело того стоило. Гордые чистокровные юнцы не только признали тебя за своего, но и подчинились. Да, ты использовал непростительные, открыл Тайную комнату, из-за тебя погибла грязнокровная девчонка, а полукровку–великана оговорил без зазрения совести. Ты ратовал за чистоту крови, тщательно скрывая собственное происхождение. Но так ли ты был виноват?
Ты стал таким, каким был в глазах других: Дамблдора, Слизнорта, Диппета, собственных однокурсников. У тебя не было выбора. Правда, Том?
Малфои. Блэки. Макнейры. Нотты. Паркинсоны. Гойлы. Крэббы. Они сами шли за тобой. И толкали собственных детей на этот же путь. Ты смеялся над ними. И пользовался их деньгами.
Ты стал Темным Лордом. Тем-Кого-Не–Стоит-Называть. Ты придумал себе звучный псевдоним. Волдеморт. «Лорд, победивший смерть». Ты проклял Тома Марволо Риддла. Того, кем ты был.
Магловское имя не для тебя. Ты убил родного отца и подставил собственного дядю. Но иногда, когда оставался один, ты думал, что если бы тогда, летом сорок третьего, родные отнеслись к тебе чуть добрее…
«За все нужно платить», - ты это хорошо усвоил. И платил всегда. Возвращал долги той же монетой, что давали тебе. Тебя так научили. Те, кто окружал тебя. А ты не виноват, Том…
Тебя звали Томом Марволо Риддлом. Волдемортом. Темным Лордом. Тем-Кого-Нельзя-Называть. Повелителем.
Но ты никогда и ни для кого не был просто Томми. Кому-то очень нужным. И дорогим. Никогда… И ни для кого…
Может, поэтому сейчас ты лежишь на грязном заплеванном полу призрачного Кинг-кросса? Жалкий обрубок когда-то большой души. Страшный никому не нужный младенец. И не можешь ни уйти вперед, ни вернуться назад. Ты причинил другим много боли. Поэтому теперь так больно тебе самому. За все нужно платить, Том.

Реджина

Ты всегда мечтала о семье. Надежном любящем муже. Веселых и умных детях. Уютном большом доме. И ты выбрала Даниэля. Не принца. Не короля. Простого конюха. Потому что любила его. А он любил тебя. Поэтому все будет хорошо и вашим планам никто не помешает. Ты была доброй и наивно думала, что все люди вокруг – точно такие же.
А становиться королевой ты не хотела. Никогда. Этого желала твоя мать. И она сделала все для осуществления собственных амбиций. Убила твоего возлюбленного. Вырвала его сердце.
Ты изменилась. Не в лучшую сторону... Ты решила стать ведьмой. Лучшей волшебницей, которая когда-нибудь жила в этом мире. Самой могущественной и сильной. Сильнее, чем была твоя мать. И ты стала такой. Колдовать тебя учил Румпельштильцхен. А ненавидеть научилась ты сама. Так же сильно, как когда-то любила.
Мать и Белоснежка стали твоими злейшими врагами. Кора – из-за Даниэля. А Белоснежка – из-за собственной наивности и глупости. Если бы девчонка умела держать язык за зубами – все жили бы как в сказке. Долго и счастливо.
И если право жить долго и счастливо отняли у тебя, то почему кто-то другой должен этим правом пользоваться?
Ты намеренно разрушала счастье других, не замечая, что сама превращаешься в чудовище. Ты хотела отомстить и вернуть Даниэля. Но ты забыла – ничего и никого нельзя вернуть. Ничего и никого… Можно лишь все начать заново.
Твое колдовство оказалось бессильно – Снежка все равно шла навстречу счастью и своему Прекрасному Принцу.
Почему она? А не ты? Почему? Почему?
И ты решилась на страшное дело. Сплести собственное Черное проклятье не под силу ни одной ведьме. Только тебе.
Ты лишишь счастья всех жителей этой паршивой страны. И наконец-то станешь счастлива сама!
Даже если принести в жертву нужно сердце того, кто любит тебя. И простит любые ошибки. Потому что в его глазах ты по-прежнему безгрешный ребенок. Сердце твоего отца…
Они испугались. Наконец-то. Даже Румпельштильцхен стал относиться к тебе с уважением. Но он ведет двойную игру (когда-нибудь ты рассчитаешься с ним за все!). Ты остро ощущаешь его ложь. Потому что не раз предавала сама. И предашь снова. Если тебе будет выгодно.
Но ты не виновата, Реджина. Проще винить в своих бедах мать, Белоснежку, Румпельштильцхена, мальчишку-охотника. Но только не себя. Правда?
Твоя месть свершилась. Время застыло в проклятом тобой Сторибруке. Ты мэр этого гребаного города. Ты играешь судьбами его жалких жителей. У них новые имена и стертая память. Ты счастлива! Счастлива?
Нет! Ты хочешь большего. Ты по-прежнему мечтаешь о семье. Не о муже, нет. Мужчины лгут – тебе это слишком хорошо известно. Ты думаешь о детях. Ты хочешь сына. Смышленого черноглазого мальчишку с непослушными темными вихрами.
И ты находишь такого. Никому не нужного сироту. Ты назовешь его Генри. В честь собственного отца. Кто же знал, что этот мальчик - внук Белоснежки и коварного Румпельштильцхена?
Ты любишь этого ребенка. Ты готова сделать все, чтобы он был счастлив. Чтобы он остался с тобой. Но он все равно выбирает настоящую мать. И считает тебя Злой Королевой… И ничего не исправишь… Поздно. Слишком поздно.
Ты причинила людям много боли, Реджина. Поэтому сейчас так больно тебе самой. За все приходится платить. За слезы – слезами, за горе – горем, за проклятие – проклятьем, за смерть – смертью. Ты поздно это поняла, Реджина…

Кинг-кросс

Призрачный Кинг-кросс. Место, где ничего не меняется. Преддверие небытия или обещание новой жизни? Никто не знает. Потому что мало кто возвращается обратно. Еще меньше тех, кто помнит, что там был.
Реджина попала в странное место. Тут еще причудливее, чем в Стране Чудес или Неверленде. Но только здесь можно получить ответы на самые каверзные вопросы. А длиннобородый старик в белом смотрит и грустно улыбается. Почему-то кажется, что он видит все, что случилось и во что превратилась ее жизнь – в вечную погоню за ускользающим смыслом.
Даниэль, Генри, Робин. Одного забрала смерть, второго – родная мать, третий вернулся к воскресшей жене. Может, ей не везло потому, что польстилась на чужое? И все-таки стоит поискать то, что будет принадлежать только ей?
- Не надо отчаиваться, - старик подходит ближе, и Реджина понимает, что это за место.
Чистилище для волшебников? Ад для колдунов? Рай для запутавшихся магов?
- Я умерла? – почему-то она совсем не боится. Наверно потому, что там на Земле ее уже никто не ждет. И никто не будет оплакивать ее смерть.
- Нет, - старик опять улыбается, - ты все еще жива, Реджина Миллс. И я знаю, как заставить тебя опять захотеть жить.
- Ты Бог? – зачем-то спрашивает она.
- Нет, я просто человек. Волшебник. Для кого-то - Учитель. Для кого-то - Враг. Это с какой стороны взглянуть. Я так же ошибался, как все. Мои поступки не всегда были образцом для подражания. И я во многом виноват. Когда-то меня звали Дамблдор. Хотя мое имя ничего не скажет тебе. Но поверь, я много знаю о тебе, Реджина Миллс. И хорошего. И плохого. Ты запуталась, девочка. И распутывать узлы придется тебе самой.
- Я не справлюсь, - вздыхает она.
- Справишься. Поверь. Надо только правильно выбрать цель. И все получится.
- Я хотела любить – не вышло. Хотела власти – проиграла . Хотела счастья – и опять неудача. Я плохая дочь и ужасная мать.
- Ты прекрасная мать, Реджина. Попробуй начать сначала. Найди того, кто отчаянно нуждается в тебе и твоей любви.
-Здесь? – снова спрашивает она, оглядываясь по сторонам.
- Здесь, - кивает Дамблдор, хитро поблескивая глазами из-под очков-половинок. – Я покажу.
И он ведет ее куда-то через пути и турникеты, через стены и белый туман.
- Только ты не пугайся, девочка. Пожалуйста. Ты нужна ему. А он нужен тебе. Вы оба нуждаетесь друг в друге, - шепчет Дамблдор.
Почему-то Реджине кажется – это важно и для него тоже.
Потом она видит ребенка. Нет, скорее кусок мяса в каких-то обрывках ткани. Страшный изломанный исковерканный обрубок. Практически без кожи. С горящими темными глазами. В которых, кажется, навечно застыла боль. И обреченность.
- Не бойся, Реджина. Пожалуйста, - Дамблдор подталкивает ее к изуродованному младенцу, - он может измениться. Нужно только взять его на руки.
Ей страшно. И немного противно. Она хочет отступить. Но потом снова ловит взгляд этого полуребенка-полутрупа. Темные, живые глаза. В которых горит …надежда?
- Как его зовут? – полушепотом обращается Реджина к Дамблдору.
- У него много имен. Но настоящее – Том Марволо.
- Томми, - улыбается женщина. – Иди сюда.
И быстро, чтоб не передумать, берет его на руки. Это совсем не противно. Руки привычно прижимают к груди приятную тяжесть.
- Ты ему понравилась, - доносится будто издалека голос Дамблдора.
Но Реджина не слышит. Она смотрит только на Тома Марволо. Теперь он похож на настоящего ребенка. Ему примерно год. У него черные блестящие глаза, темный хохолок волос и улыбка в три зуба.
- Пойдем домой, Томми. Я буду тебе хорошей мамой. И никому не отдам. Слышишь? – и делает шаг вперед.
Туда, где они оба будут счастливы.

Сегодня Волдеморт был взбешен особенно сильно, и «награждал» Северуса Круциатусом до тех пор, пока из уголка рта зельевара не засочилась кровь. Только выместив на нем свою ненависть к Поттеру, Темный Лорд позволил «своему мальчику» подняться на ноги, получая извращенное удовольствие от выражения муки на его лице. Северус держал ментальный блок, выталкивая на поверхность подобострастие и страх перед своим Господином, но все, что ему хотелось в этот момент – задушить безносую тварь. Собственноручно.
Белла восторженно хохотала за его спиной, прося у Лорда милости продолжить пытку провинившегося слуги. Но убийственный взгляд Снейпа в ее сторону вкупе с лениво брошенными словами Волдеморта «Не надо, Белла», заставили безумную свояченицу Люциуса заткнуться.
Северус знал, что истинная причина ярости Лорда - не его опоздание на собрание Пожирателей, а очередной разрушенный Поттером хоркрукс. Волдеморт чувствовал приближение своего конца и становился все злее и нетерпеливее, изливая свою ярость на верных слуг. Северус был уверен, что если бы не предстоящая в скором времени битва, для которой Лорд собирал многочисленную армию, то безносая тварь давно бы начала пускать в расход своих подданных.
Но скоро, очень скоро всё закончится. Аудиенции у Лорда, пытки, шпионские игры и бесконечная, беспощадная война, начавшаяся для Северуса почти двадцать лет назад. В последнее время он все чаще признавался себе, что не понимает, за кого или что сражается и победы какой стороны жаждет больше. Единственное, чего Снейп в действительности желал – стать свободным от уз вины, которыми хитроумный Альбус сковал его еще мальчишкой. И неважно, что свобода в данном случае почти наверняка означала смерть.
Он пробыл в мэноре еще ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы собраться с силами для аппарации. Нервные окончания продолжали посылать импульсы боли по телу, а голова взрывалась, как бывало всегда после выстраивания мощного ментального блока. Ему бы сейчас вернуться в свои подземелья, упасть на кровать, предварительно выпив общеукрепляющего и сна без сновидений, но сегодня был один из самых отвратительных дней в его жизни, а значит, пора отправляться в «Ад».
Знающие его люди могли бы сказать, что почти каждый день зельевара подходил под такое определение, но сам Северус считал иначе. Просто отвратительный день – это когда очередное тупоголовое создание взрывает котел на уроке, отправляя себя и соседей по парте в больничное крыло. Или когда Минерва спорит с ним о его методах преподавания, обвиняя в несправедливом отношении к своему факультету. В конце концов, отвратительный день - это новая беседа с портретом Альбуса, который даже после смерти умудряется с отеческой улыбкой отправлять его на очередное опасное задание во имя благословенного Поттера. Но сегодняшний день получал гордое звание одного из самых отвратительных дней его жизни, потому что все, о чем мог думать зельевар после собрания Пожирателей, так это о сладостных объятиях смерти, которые даруют ему освобождение от всех долгов и, быть может, долгожданную встречу с Лили.
Оказавшись в грязном Лютном переулке, Северус тяжело оперся рукой о холодную каменную кладку, борясь с подступающим желанием исторгнуть остатки скудного хогвартского обеда себе под ноги. Голова нещадно пульсировала болью, и только данное самому себе обещание скорого облегчения помогло ему выпрямиться и не спеша направиться к неприметному зданию неподалеку.
«Ад» по праву носил столь меткое название. Несмотря на то, что вместо столов не использовались раскаленные сковороды и выпивку в баре не разливали черти, большую часть посетителей заведения составляла живая и неживая нечисть: убийцы, психопаты, Пожиратели смерти, оборотни, иногда даже вампиры. Сюда приходили за новой дозой запрещенного наркотического зелья и за особыми услугами шлюх. Здесь плелись заговоры и заключались сделки, ценой которых всегда была чья-то жизнь. В «Аду» пахло смертью, и мощная темная магия буквально пропитывала каждый сантиметр тесного, мрачного, плохо освещенного помещения.
Протолкнувшись через толпу, Северус оказался у барной стойки и, бросив на нее пару галлеонов, коротко произнес:
- «Мертвец».
- Не поспоришь, - осклабился в ответ оборотень, протирая мутный стакан и намекая таким образом на внешний вид посетителя.
Снейп молча одарил его фирменным убийственным взглядом, кончиком пальца постукивая по галлеону. Бармен сгреб деньги и отправился выполнять заказ, бурча под нос непристойности.
Когда кружка с темным стеклом оказалась на стойке, зельевар сделал два быстрых, больших глотка. Фирменный напиток заведения – «Мертвец» - представлял собой смесь огневиски и наркотических трав. Будучи зельеваром, Снейп понимал, что пить такое может только человек тронутый умом, но кто сказал, что после всех шпионских игр, он все еще оставался в своем рассудке?
Ощущение отупения почти мгновенно заполнило разум, мысли замедлили ход, а боль, все еще стягивающая нервные окончания, притупилась. Иллюзорное состояние свободы и безразличия накрывало Северуса Снейпа, растекаясь лавой по венам. Ему больше не нужно было ни о чем думать, хранить тайны и выстраивать в голове ментальный блок, боясь вторжения в свой разум. После нескольких глотков «Мертвеца», зельевару наконец стало на всё плевать.
- Мисс Идитт предсказала мне, что сегодня я встречу Черного Человека, - прозвучал вкрадчивый женский голос возле его уха. Снейп неприязненно поморщился, презрительно скривил губы и только потом позволил себе взглянуть на нарушительницу его спокойствия.
Шлюха. Необычная для борделей Лондона, но вполне подходящая «Аду». Одетая в белое платье, отвечавшее моде прошлого столетия, она выглядела просто нелепо. Этакая невинная девственница, по случайности забредшая в обитель разврата. Снейп внутренне содрогнулся, в который раз поразившись извращенной фантазии посетителей данного заведения, и отвернулся.
- Мисс Идитт предупреждала, что Черный Человек не разговорчив, - не унималась незнакомка, проигнорировав его нарочитую незаинтересованность собой.
Она придвинулась ближе, чуть навалившись на него своим телом. Теперь Северус мог заметить еще одну особенность своей нежеланной собеседницы - безумный блеск в больших голубых глазах. Что ж, отличное завершение его самого отвратительного дня – встреча с сумасшедшей шлюхой.
- Я не нуждаюсь в твоих услугах, - отрывисто произнес Северус, подкрепив свои слова тяжелым взглядом.
Не в первый раз в «Аду» к нему подсаживаются жрицы любви, но каждый раз получают отказ. Однако эта, похоже, оказалась из непонятливых, потому что вместо того, чтобы тут же отправиться на поиски более сговорчивого клиента, протянула руку к его лицу.
- Ты похож на моего Темного принца… до того, как его окутала своими сетями мерзкая истребительница.
Северус схватил ее за запястье, не давая коснуться себя. Он с силой сжал пальцы, давая понять чертовке – пора оставить его одного, но та в ответ только ухмыльнулась, сверкнув глазами и даже не пикнув от боли. Северус был готов поклясться, что в этот миг темная радужка ее глаз на миг окрасилась золотом. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, разжал пальцы и оттолкнул от себя незнакомку.
- У Черного Человека столько секретов… Вся голова забита ими. Мальчишка… Хозяин… Один… Второй… Предательство… Не мудрено, что Черный Человек хочет умереть сегодня, - ничуть не испугавшись его реакции, продолжила шлюха.
Снейп быстро огляделся вокруг, подмечая, нет ли поблизости людей Лорда. Эта безумная говорила такие вещи, за которые он может поплатиться не только Круциатусом. Нужно было срочно заткнуть ей рот. Убедившись, что их никто не подслушивает, Снейп вытащил палочку.
- Уйди прочь, пока я не заавадил тебя! – угрожающе процедил он. Незнакомка в ответ тихо рассмеялась, медленно обходя его со спины.
- Черный Человек хочет почувствовать облегчение. Я могу помочь, - она прижалась к нему всем телом, выдохнув на ухо.- Я хочу помочь тебе, Северус.
Снейпа обдало жаркой волной. Он резко обернулся, но незнакомка уже продвигалась к выходу, ловко маневрируя среди многочисленных посетителей. Черные волосы, темной волной спадающие на спину, оттеняли белое платье, придавая ей еще большее сходство с призраком. Снейп не сводил с нее взгляда, ощущая бешеный стук своего сердца. Либо он сошел с ума, либо эта безумная только что говорила с ним голосом Лили.
Лишь когда входная дверь закрылась за ее спиной, ему удалось сбросить оцепенение. Быстро поднявшись на ноги, Снейп начал проталкиваться к выходу, крепко сжимая палочку в руке. В груди клокотала ярость, а в голове проносились имена врагов - тех, кому было выгодно подослать к нему чокнутую шлюху, чтобы лишить остатков воли и разума. Сыграть на его чувствах к Лили, чтобы что - выпытать информацию о Поттере и получить доказательство его предательства? Если так, то здесь попахивало извращенной логикой Беллы, хотя и участия Люциуса с Макнейром отрицать тоже не стоило.
Свежий воздух ударил в нос, и Северус ощутил мимолетное облегчение, но царившее на улице безмолвие заставило насторожиться. Новая знакомая выманила его из притона не зря, так почему не делает следующий шаг?
Раздавшийся переливчатый смех, так похожий на смех Лили, заставил его резко обернуться. Незнакомка стояла в нескольких метрах от него, улыбаясь и маня рукой. Однако стоило Снейпу сделать шаг навстречу, как она бросилась прочь, уводя его за собой вглубь Лютного переулка. Только оказавшись в темном тупике, зажатом между заброшенными зданиями, незнакомка остановилась. Хищная улыбка исказила красивые губы, и она тихо пропела:
- Черный Человек пошел за мной. Ему интересно, что будет дальше.
- Кто ты? Не ведьма точно. Ты, - Снейп в ужасе отшатнулся, когда миловидное лицо женщины исказила уродливая маска, – вампир.
- Друзилла, - сделав реверанс, она начала медленно приближаться, пританцовывая.
- Я убью тебя, если сделаешь еще хоть шаг, - угрожающе прохрипел Северус.
- Нет, - вампиресса ухмыльнулась. – Мисс Идитт говорит мне, что Черный Человек хочет поиграть. Вот так.
Снейп вскинул палочку, ожидая атаки, но замер, словно каменное изваяние. Перед ним стояла Лили, его Лили. Рыжие волосы, нежная улыбка, зеленые сияющие глаза…
- Северус.
Как же давно он мечтал услышать ее голос. Только Лили умела так произносить его имя, перекатывая на языке каждую букву.
– Мой Северус…
Сердце пропустило удар, и Снейп шагнул к ней. Лили. Здесь, с ним, после стольких лет. В глубине застланного мороком разума билась мысль о жестоком обмане, но перед ним стояла его любимая женщина, разве мог он не сказать ей:
- Прости. Прости меня, - хрипло шептал зельевар, не сводя взгляда с ее лица.
- Шшш, не надо Северус, – «Лили» прижала ладонь к его груди, успокаивая. – Все в прошлом. Я здесь, с тобой, с Гарри. Где мой сын, Северус? Где Гарри?
- Я… я не знаю… Лили, - Снейп поднял руку и осторожно, боясь, что она исчезнет, коснулся ее лица, - но ты же умерла… я сам видел…
- Я воскресла, - и снова улыбка – ему, для него. – Я воскресла для тебя, - тонкие пальцы заскользили вверх по его мантии, огладили черные волосы, пропуская их сквозь пальцы. Северус на миг прикрыл глаза, млея от этой простой ласки. Неужели кто-то смилостивился над ним и за всю его боль, за все страдания послал встречу с ней?
- Дамблдор использовал магию некроманта, чтобы вернуть меня, - продолжала объяснять «Лили». – Он знал, я нужна Гарри. Мы оба нужны ему, Северус. Скажи, где он сейчас? Ты же защищаешь его от Лорда, как и обещал?
Северус вздрогнул. Холодный пот прошиб его с головы до пят. До хруста сжав тонкие запястья, он оттолкнул от себя «Лили».
- Она никогда не называла его Лордом, - выплюнул он, с отвращением глядя на вернувшую свой облик Друзиллу. Морок рассеялся, и теперь в груди зельевара клокотала ненависть, требуя отмщения.
Вампиресса, почувствовав опасность, зло оскалилась, рванула было к нему, но нацеленная в грудь палочка заставила ее замереть.
- Если Черный Человек убьет меня, то не узнает, кто стоит за всем этим, - заискивающе произнесла Друзилла, меняя тактику и сбрасывая маску вампира.
- Сделка? – изогнув бровь, криво усмехнулся Снейп. Возможно, вампиресса и была безумна, но не глупа. Она понимала, шансов выстоять против волшебника у нее мало, а значит, настало время переговоров. – Допустим. Назови имя.
- Сначала дай слово, что отпустишь меня.
Северус прищурился, взвешивая варианты. Ему не очень хотелось оставлять в живых вампира, но в Лютном переулке были создания и похуже. Сейчас куда важнее было узнать, кто в среде Пожирателей готовил ему «виселицу», чтобы не дать выстрелить Авадой себе в спину.
- У тебя есть мое слово. Говори имя.
- Она любит играть, как и я. Любит крики и боль… - вампиресса облизнула алые губы. - Она прекрасна… и тоже слышит мисс Идитт.
- Белла… - прошептал Северус, едва ли удивившись. Лестрейндж была готова на все, лишь бы доказать его неверность Лорду, знала о Лили и достаточно сильно ненавидела его, чтобы придумать такой «розыгрыш». – Что она обещала тебе за эту услугу?
Вампирша злорадно улыбнулась:
- Тебя. Ты стал бы моим новым Темным принцем.
- Какая самонадеянность, - брезгливо поморщился Снейп. – Белла совсем лишилась рассудка, раз всерьез полагает, что я не могу справиться с один вампиром. И раз считает, что я помогаю Поттеру. Я всегда был и остаюсь верен моему Лорду!
Последняя фраза, конечно же, предназначалась для Беллы, и Северус надеялся, что произнес ее достаточно проникновенно, чтобы вампиресса поверила и передала это Лестрейндж.
Друзилла прищурилась, склонила голову набок и неожиданно понимающе усмехнулась.
- Я сохраню твой секрет, Черный Человек. Это будет гарантией того, что ты сдержишь слово, - не спуская с него глаз, она начала медленно пятиться к выходу из тупика.
- Безусловно, - холодно ответил Снейп. – Когда Белла снова найдет тебя, скажешь ей, что я верен Лорду, иначе… - он сделал легкий пас палочкой в сторону вампирессы.
- Я помню – сделка.
Отойдя от него на безопасное расстояние, Друзилла неожиданно остановилась. Снейп вопросительно изогнул бровь, ожидая чего угодно, но не нового щедрого предложения.
- Если Черный Человек захочет еще поиграть, он знает, где меня найти.
Кривая ухмылка тронула губы зельевара, Друзилла ответила лукавым изгибом губ.
Похоже, сегодня был его самый странный и, быть может, не такой отвратительный день.

Она появляется всполохом яркости в мире давно черно-белом.
Случайно, на улице, как это бывает в дурацких дешевых фильмах и бульварных романах. Слегка задевает плечом и отшатывается испуганно, распахнув и без того огромные глаза, и не скрывая страха плещущегося где-то на дне зеленого океана.
Непривычно.
Обычно девушки улыбаются приветливо светловолосому красавцу с серыми глазами и повадками аристократа. Она лишь торопливо извиняется и спешит скрыться в толпе. Только огненные волосы еще долго видны поверх голов серых, безликих людей. Ни имени, ни ответа на скупое: «Я тебя напугал?».
А потом еще раз она появляется еще раз, и это словно злая, жесткая насмешка судьбы.
Она сидит на парапете набережной, подставив лицо теплым солнечным лучам, и свет будто бы впитывается ее кожей, путается в ее волосах. Она вся сияет. Ее, щурясь, рисует какой-то мальчишка – короткими, резкими штрихами темного графита. Неправильно и глупо. Ее можно нарисовать только самой яркой акварельной палитрой. Иначе не то.
Устроиться на лавочке неподалеку и бросать взгляды в сторону запретного, слишком живого для мертвеца в твоей душе, слишком «чужого». А она вдруг хмурится, обхватывает себя руками, будто от сквозняка, прикусывает пухлую нижнюю губу и оглядывается, словно ищет кого-то.
Находит. И теперь уже не страх. Напряжение.
Хватает мальчишку за руку и, что-то неслышно и торопливо роняя губами, скрывается из виду.
Бог любит троицу, верно? Ты в Бога не веришь.
Третья встреча уже не случайна.
Ты впервые делаешь вдох рядом с ней, и это – что-то терпкое, оседающее на небе сладостью, пряностью, легкой утонченностью дорого парфюма. И с примесью почему-то подавленности, волнения. Это ощущение повисает между вами вопросительным знаком, когда ты дожидаешься ее спустя несколько дней на том же самом парапете и хватаешь за руку вопросом «мы знакомы, мисс?».
Нет, вы не знакомы. Голос ее звучит немного хрипловато, а накрашенные алой помадой губы почти не шевелятся, когда она говорит – каждое слово на выдохе.
- Почему ты меня боишься?
Она мнется, словно не знает, стоит ли отвечать. Что еще за девица станет сомневаться, стоя посреди полупустой набережной, когда ее цепко держит за руку незнакомец с пустым взглядом и задает странные вопросы? Что за девица не закричит, не позовет на помощь, и ничем не выдаст страха, кроме ускоренного стука сердца?
- Я чувствую смерть.
Короткий смешок. И все как-то разом встает на свои места.
- Я никогда не встречал раньше такую красивую Банши.
Удивление на лице и распахнутые глаза-омуты. Не утонуть бы.
Ты тонешь. Цепляешься за все подряд, пытаясь воззвать к разуму, к малым его остаткам, к совести, которой никогда особо не было, к чему-то еще, но бессмысленно. Ты захлебываешься, и воздуху уже никак не попасть в сжавшуюся грудную клетку. Изнутри о ребра разбивается сердце, и ощущение, что это океан снова и снова швыряет на скалы ослабевшее тело тонущего зверя. Океан цвета зеленого, как ее глаза.
Ты тонешь.
А она учится в колледже, сбежав из своего чертова города вместе с другом. Она Банши, совсем не контролирующая свои способности, просто чувствующая смерть, что сидит внутри тебя и обвивает чернотой предплечье. Много читает, слушает хорошую музыку, любит подниматься на крыши, где звезды становятся ближе, любит кофе с молочной пенкой и молчать обо всем сразу.
Таких не бывает.
Лидии Мартин не бывает. Просто не может быть.
С ней можно совершить безумство, за которое тебя наказали бы всенепременно, если бы ты уже не нес самое невыносимое наказание. Ты рассказываешь ей о том, кто ты, откуда и что за война была по другую сторону мира, после которой ты остался без палочки, магии и благородного имени. Благородные, высший свет – теперь другие люди, те, в ком честная кровь, пусть и не чистая. Для тебя места нет.
Она почему-то не удивляется. «Готова поверить в любые бредни», - так она говорит. Ее отчаянно веселит то, что ты не можешь поладить с кофе-машиной. Интернетом, банком, метро… «Словно с другой планеты». Почему-то ее совсем не пугает то, каким ты когда-то был – бесчестным, циничным, равнодушным и злым. «Немало таких я в жизни встречала, исправиться может любой». Она остается несколько кряду раз на нагретом парапете с тобой говорить, тебя слушать и с тобой смеяться. Постепенно перестает вздрагивать и привыкает к ощущению смерти где-то рядом - ведь ты ее пожиратель.
Черно-белого цвета мир обретает краски. Понемножку. По чуть-чуть.
В начале – алым следом помады на бледной щеке. Затем ласковыми тонкими пальцами, путающимися в платине твоих будто седых волос. Запахом теплой домашней выпечки. Зубной щеткой в шкафчике ванной. Ее тихим, спасающим «тшшш, не кричи», когда во сне ты опять видишь Лорда, отца, чувствуешь выкручивающую боль в руке.
Лидия помогает. Она панацея, она спасение. И только-только сердце оттает, слышится тихое: «я уезжаю».
Куда? Почему?
Снова пахнет на кухне лишь сожженными тостами. И в ванной щетка стоит в одиночестве. И снова вопль разрывает тишину спальни, и никто не шепчет «не кричи».
Она не твоя, не была и не станет. Где-то за океаном есть дом и семья, и чертов город манит ее назад, там что-то случилось, она должна вернуться. Аэропорт и «я позвоню», самолета взлетевшего в небе белый пористый след. Мир как-то разом тускнеет обратно, становится серым, как мальчишки того с парапета карандашный портрет.
Стоит закрыть глаза, вспоминаешь – улыбку, глаза, ямочки на щеках, тела изгибы, родинки на спине. Яркие-яркие волосы, что когда-то впервые заприметил в толпе.
Ее волосы – точно медь. Отливаются алым закатом в свете торшера, и кажется, будто она горит, и впору кричать и тушить пожар – он на самом деле, не в волосах ее, а в твоей груди, где жарко и тесно сердцу. Она смеется легко и долго, голову запрокидывая, помадные губы растягивая, тишину давящую заполняя. Пламя внутри тебя разгорается крепче.
Потуши.
Ее волосы – точно виски. По подушке белесой разлитое длинными прядями, и пальцы в них путаются, блуждают, и мысли становятся тягучие, пьяные. Она смотрит прямиком в душу, под кожу, своими зовущими, огромными, зелеными глазами, в которых колдовства столько, что хватит на двоих. Алкоголь у тебя на губах становится горче.
Выплюни.
Ее волосы – точно кровь. Капает на снег, расползаясь по светлому своей ржавчиной. Она берет за руку, переплетая пальцы свои с чужими, а может, уже и с родными, твоими, и тянет вперед, в яркую вспышку какого-то смутного «скоро наладится, скоро вернусь». Ни черта не наладится. Кровь твоя остается черной.
Искупи.
Черт, верни ее, просто верни. Такие, как она, не остаются с такими, как ты.
«Пассажирский Боинг 737, летящий рейсом Лодон-Лос-Анджелес не выходит на связь уже более трех часов, в предположительном месте его падения ведутся поиски…».
Грудь сжимают тиски. Сколько времени проходит? От того момента, когда ты перестаешь дышать во время выпуска новостей, до оглушительно громкой в тишине пустой квартиры трели дверного звонка… А черт его знает.
- Я не смогла сесть в него, Драко.
Только тогда ты можешь снова вдохнуть. Прижимаешь ее к себе, и сердце о ребра бухает-бухает.
К таким, как ты, вообще-то, не возвращаются. Она вернулась.
Волосы – точно медь.
Глаза – зеленый океан.
Ты больше не тонешь. Ты спасен.