В коридоре клиники имени святого Мунго одному ходить рискованно. Нет, нет! Ничего опасного. Просто иногда можно услышать о себе такое, что все справочники по магическим заболеваниям покажутся легким развлекательным чтивом, по сравнению с тем, какие диагнозы тебе порой ставят выжившие из ума целители. Моему приятелю Уизли один полоумный знахарь битый час вещал про какую-то золотушную потницу да так, что даже Рон — человек с весьма крепкой, даже, я бы сказал, излишне крепкой психикой — подумывал, уж не пора ли ему пройти комплексное обследование. Я, однако же, обращаю на этих людоедов-от-медицины внимание постольку поскольку.

Каждый раз, как случается мне по тем или иным надобностям наведаться в Мунго — а это, слава господу, бывает нечасто — я иду на третий этаж, где в самом конце висит портрет. Он так не похож на мазню средневековых живописцев с их зловещими темными фонами и пыльными фолиантами на заднем плане. Да я бы вообще не назвал его портретом. Сходство с оригиналом там весьма и весьма отдаленное. Да и манера письма тоже. Еще бы, рисовала-то матушка моя, а она та еще авангардистка. «Авангардистка» это словечко моего отчима: так он выражает свое отношение к маминым художествам, коими она балуется в свободное от работы время. Лили в таких случаях только фыркает, мол, он понятия не имеет о живописных течениях, всяких там «стилях», «тонах-полутонах» и далее в том же духе.

И, тем не менее, портрет он портрет и есть, стало быть, живой и говорящий, как и прочие. Ну, может, и не совсем, как прочие… в смысле, та девушка в красном платье, что на нем изображена, не предвещает никому из посетителей скорой гибели от какого-нибудь загадочного недуга или, скажем, явных признаков умственного упадка. Чаще всего она просто молчит, читает книгу, листая ее, как принцесса из детского альбома, целыми пластами и лишь изредка заговаривает. И мне иногда кажется, что только со мной.

— Как дела, Гарри? — спрашивает она, поправляя волосы, разделенные на четкие кукольные пряди.

— Неплохо, — отвечаю я, а она осторожно улыбается и на гладком лице «книжной принцессы» появляется нарисованная складочка.

Эта девушка Гермиона Грэйнджер, которую я когда-то думал, что знаю, а оказывается, не знал вовсе.

События того года сохранились у меня в памяти довольно плохо. По крайней мере, ничего выдающегося, за исключением нашей с Джинни свадьбы, я не припомню. Да и свадьба-то так, название одно. Моя нареченная вырвалась на неделю с тренировок и отборочных матчей, чтобы по-быстрому сочетаться со мной законным браком и снова укатить в какую-то чертову то ли Испанию, то ли Грецию, где продолжила завоевывать славу для нашей новообразовавшейся семьи. Ну, в самом деле, не разгильдяю же Поттеру покрывать лаврами свою фамилию? Для этого у меня есть красавица-умница-знаменитая-охотница Джинни Уизли, теперь — слава Мерлину — уже Поттер.

— Как только твоему оболтусу-сыну удалось охмурить такую звезду? — то ли улыбаясь, то ли издеваясь, время от времени изрекал мой славный отчим в своей неподражаемой манере.

Мама в ответ только смеялась. Уж она-то знала, что своим «нечеловеческим» обаянием я обязан именно ей. Отца своего я совсем не помню. Он погиб — весьма, кстати, героически — когда мне было чуть больше шести лет. Фотографий его у нас дома было мало, как я теперь понимаю, мама сознательно избавлялась от них, чтобы не терзаться прошлым. Военное поколение, что тут скажешь.

Теперь каждый школьник чуть ли не наизусть знает тех, кого пожрала та гражданская смута, что сотрясала Британию в восьмидесятых. Лорд Волдеморт — глупейшее имя, а сколько страху нагнал на всех: по рассказам матери и отчима, имя его и произносить-то вслух боялись.

Все-таки гаже внутренней войны войн не бывает. Мы, школьники девяностых, познали эту нехитрую истину полной мерой. Каково сидеть за одной партой, зная, что отец «вон того мальчика с разбитым носом» или «вон той девочки с куцыми косичками» еще лет пять назад недрогнувшей рукой запускал Круциатус или Аваду в твоего собственного отца, мать, старших братьев или сестер?

Но мы сидели. Бросали друг на друга злые взгляды, шептали гнусные ругательства, но терпели друг друга, потому что никто не хотел, чтобы кошмар последних десяти лет повторился снова. Ни мы, победившие, чьих живых или погибших родителей превозносили до небес, как героев, ни они, чьи семьи сидели в Азкабане или мыкались под наложенными на них ограничениями в колдовстве. Курсе на четвертом или пятом начались первые робкие попытки примирения. И впереди планеты всей, разумеется, вертелась она — наша гриффиндорская староста, правильная до рези в желудке Гермиона Грэйнджер.

Эта девочка всегда вызывала во мне противоречивые чувства. В ней было столько всего слишком: слишком умна, слишком ответственна, слишком совестлива — что любой человек со стандартным набором недостатков казался на ее фоне скопищем греха. Ну, а мы — я и Рон — были классическими школьными разгильдяями. С Рональдом мы дружили еще с дошкольных лет, поскольку Уизли и Поттеры имели давние дружеские связи, которые после гибели отца мать старалась поддерживать. Мой отчим не вполне это общение одобрял, но поскольку душевное равновесие мамы было ему дорого, он смотрел на мои поездки к Рону сквозь пальцы.

Гермиона не раз пыталась взять шефство над «гриффиндорской парочкой», которая на втором курсе превратилась в «трио», когда к нам присоединилась ронова сестрица Джинни. Что значило это шефство, определил Рон, сказав как-то в сердцах после очередной грэйнджеровской нотации: «Шаг вправо, шаг влево — «Петрификус Тоталус». Выражение было почти в яблочко.

Но почти все закидоны с дисциплиной мы нашей старосте прощали, особенно после ее самоотверженных попыток замирения Хогвартса путем сближения с теми, кто после гибели Волдеморта был в школе настоящими париями. Это действительно было достойно медали за отвагу. Грэйнджер, сцепив зубы, игнорировала оскорбления, которыми ее осыпали «отверженные» — по большей части слизеринцы — жестко пресекала любые наши попытки раздуть конфликт, карала за любые ругательства, драки, провокации. И, в конце концов, Гермиона добилась некоторых успехов.

На шестом курсе у нее появилась целая толпа последователей, настоящая агитколонна с разных факультетов, которые своей бурной деятельностью смогли сделать почти невозможное: превратить скрытую войну в холодный мир. К концу нашего шестого курса в Хогвартсе даже стали перешептываться о романтических отношениях железной леди Гермионы со слизеринским ловцом Драко Малфоем. Это стало последней каплей... Ну, как же? Чистокровный маг, сын Пожирателя смерти да с грязнокровкой, да еще и роман — кто хочешь, в чудеса поверит. Словом, медленно и незаметно климат в школе потеплел. Кстати, Гермиона потом рассказывала нам — а вернее, Джинни — что любовная история была чистой воды слухом, пущенным не без их с Малфоем участия. Драко, которого я и Рон в целом не слишком жаловали, хоть и не враждовали открыто, как оказалось, вел у себя на Слизерине примерно ту же работу по замирению с окружающими, что и Грэйнджер у нас на Гриффиндоре. Вот так оно и вышло, что два флагмана хогвартской внутренней политики нашли друг друга в единстве цели. Ну, а тот факт, что были они разных полов, сам собой навел на мысль о личном, так сказать, примере. На самом деле никакого романа, разумеется, не было. Но проделано было мастерски, по-слизерински, и дерзко, по-гриффиндорски.

Мы же с Роном и Джинни во всей этой миротворческой деятельности участвовали лишь эпизодически. А в обычное время были ударной силой спортивных успехов Гриффиндора. Я с первого курса играл в квиддичной команде за ловца, а с пятого стал еще и капитаном. Джинни и Рон начали играть соответственно с пятого и шестого, причем Джинни наша декан МакГонагалл назначила капитаном. Это произошло после того, как этого звания за драку со слизеринцами лишился я сам. Ну, и как после этого на героической барышне не жениться? Шутка, конечно. Джинни вне поля была исключительно милой девушкой, а на поле — форменной гарпией. Кстати, за них — «Гарпий» — она потом и играла, когда сразу после окончания Хогвартса ушла в большой спорт.

После школы жизнь нас раскидала по разным местам. Рон зачем-то подался в мракоборцы. Славы, наверное, захотел, будь она неладна. А я пристроился работать со старшими Уизли в их «вредительском бизнесе». Разные шуточки мне всегда удавались.

— Это поттеровское, — гнусавил обычно отчим, когда речь заходила о моей работе. Хотя в глубине души «папаша Северус» мою деятельность одобрял.

Отчим мой, Северус Снейп — человек удивительной судьбы. Говорят, он ходил хвостом за моей матушкой еще до школы. Вот уж верность, достойная лучшего применения. Нет, нет, не подумайте, что я против. В конце концов, моя мама женщина достойная, к тому же чертовски привлекательная. Но всю жизнь — это же рехнуться можно. Как в старомодных книжках, ей-богу.

Ну, как уже понятно, по началу мама дала своему обожателю от ворот поворот. Тогда война еще только начиналась, никому не верилось, что потом наступит ад. А Лили Эванс была существом веселым, беззаботным и мой мрачный отчим ее пугал. Он тогда пытался ввязаться в «пожирательские игры», даром, что был полукровкой, да, слава Богу, вовремя спохватился. Снейп мало мне рассказывал о том времени, но я вроде бы уяснил: сперва он по недомыслию ляпнул какой-то секрет, из тех, что говорить господам Пожирателям не стоило, а потом понял, что тем самым чуть не сгубил мою мать и отца. Тогда-то он повинился, раскаялся и пришел на поклон к нашему директору Дамблдору. Тот его не то, чтобы принял с распростертыми объятиями, но пренебрегать помощью не стал.

Мама рассказывала, как они с отцом скрывались от убийц, как их прикрывали старые школьные друзья. Многие погибли, в том числе один из трех папиных близких приятелей. Потом в одной из стычек с Пожирателями был убит и сам Джеймс Поттер. Северус, понятное дело, явился утешать, так мама — по ее же словам — его чуть на месте не прикончила.

А потом Волдеморта убили. И, вы не поверите, это сделал я. Это в шестилетнем-то возрасте. По мне так, чушь несусветная. Но Северус об этом всегда говорит серьезно, а когда я пытаюсь возражать — злится и шипит, как змея.

А вышло глупо. В то время мы с матерью и Снейпом в очередной раз поменяли место дислокации. По пути нас подстерегли. Сам "его величество" явился — ни больше, ни меньше. Взрослые Волдеморта почему-то не интересовали, он их своим прихвостням оставил, а сам прямиком ко мне ринулся. Но тут у меня случился, как это бывает у всех детей в нежном возрасте, выброс стихийной магии да такой сильный — видать, со страху — что у монстра из рук палочка фьють, а сам он в сторону отлетел. Тут-то его Авада шальная и настигла. Такой вот фокус получился. Кто, как говорится, с чем придет, от того и погибнет.

Ну, а дальше уже мракоборцы подтянулись, Пожирателей похватали. В общем, войне конец, а родителей моих в герои записали, да и Северуса вместе с ними.

Года через полтора он к нам в дом насовсем перебрался, женился на Лили, меня, правда, усыновлять не стал. «Пусть, — говорит, — память о твоем Поттере останется, он ведь один в семье был, любимчик». Мама только головой покачала.

Мистер Снейп, кстати сказать, господин в нашем обществе весьма известный, не скажу, что уважаемый, с его-то характером и умением в ходе беседы даже Министра заставить почувствовать себя ингредиентом для зелий. Но Северусу надо отдать должное — человек на своем месте. Мастер, светило, надежда британской алхимической науки. Он гений, я вам отвечаю! Снейп как-то рассказывал, что по молодости его Дамблдор в Хогвартс приглашал Зелья преподавать. Вот это жуть! Слава Мерлину, мой отчим в плену своих карьерных амбиций отказался от заманчивого предложения, ибо в роли «профессора» я его даже представить боюсь. Ну, а наши бы, вестимо, повесились все до единого. Причем прямо в подземельях. Северус, когда про свои зелья болтать начинает, впечатление, будто с английского внезапно переходит на тарабарский — мне лично ни черта не понятно. Одно слово, ученый. — Ученые, Поттер, только коты бывают, — «любезно» замечает в подобных случаях он, — а мы — исследователи.

«Мы» это, разумеется, он да еще его ассистентка, наша бывшая староста Гермиона Грэйнджер. Как она к нему в доверие втерлась, ума не приложу — нам в Хогвартсе Зелья так себе преподавали. Сперва учителя менялись, а потом Дамблдор своего старого приятеля на эту должность сосватал. Дедушка Слизнорт, конечно, был спец и научил бы нас многому, коли бы строжить умел. А он не умел. Ну, или не желал в силу возраста и общей мягкотелости. Но нашей Гермионе сей прискорбный факт совершенно не помешал ни экзамены с отличием сдать, ни степень потом получить.

Помню, Северус как-то вечером за ужином хмурился, хмурился и выдал:

— Эта ваша Грэйнджер, она как? Соображает?

— Отличница, — пожал я плечами.

— Да хоть заотличница, — это мой отчим так обычно «по-доброму» разговаривает, но я привык. — Хотел спросить, высшие зелья она по учебникам осваивала или...

— "Или". Она все хозяйство мадам Пинс прошерстила, а Рождество, по-моему, и вовсе в Большой магической библиотеке встречала. Слизнорт, как Гермиону видел, немедленно впадал в эйфорию. Мог целый урок из этого состояния не выходить. И так весь последний год.

Северус долго чесал нос и скреб подбородок, что, по моим наблюдениям, свидетельствовало о недюжинной внутренней борьбе, и, наконец, пробормотал:

— Может, и стоит взять.

— Кого и куда?

— Не твое дело, — привычно отрезал он, потом поморщился и снизошел до подробностей. — Работа большая у меня намечается, помощники нужны. Вот кандидатуры рассматриваю.

— Мама заревнует, — хохотнул я. — Грэйнджер хоть и гений всех наук разом, но и внешностью Бог не обидел.

Отчим зыркнул на меня так, что я понял: если бы Северус Снейп не был ярко выраженным противником рукоприкладства, схлопотал бы ты, Гарри Поттер, сейчас по первое число. Даром что из возраста, когда порют, уже энное количество лет, как вышел.

К тому времени, к которому я веду свой рассказ, Гермиона работала с моим отчимом уже около пары лет. Отношения у них установились неровные. Оба были спесивы до невозможности, но на профессиональной почве ладили. Я несколько раз пересекался с Грэйнджер, когда забегал к матери и Снейпу на "ужин-обед-чай". Почти всегда заставал отчима и его новоявленную ассистентку в состоянии глубокого исследовательского транса и потому сам не успевал перекинуться с бывшей однокурсницей и парой слов. Да, в общем, и не стремился. Только «привет-пока», вот и вся наша беседа. По моему глубокому убеждению, Гермиона в свои двадцать три стала дубликатом моего отчима, разве что с поправкой на пол и возраст, такая же немногословная, скупая на эмоции и временами желчная. Словом, была Грэйнджер «железной старостой», а стала «стальной лаборанткой».

Все это я говорю к тому, как велико было мое изумление, когда однажды поздно вечером я получил от Гермионы письмо. Я несколько минут оторопело изучал послание, не в силах состыковать два образа. Суровую и безупречную мисс Грэйнджер и эту жалобную, испуганную девчачью записку. Но сомневаться не приходилось — почерк был ее. Уж тут я, простите, был спецом — за годы учебы с Гермионы десятка два эссе передрал, это не говоря уж о всяких инструкциях и руководствах, которыми нас дорогая староста регулярно радовала. Но теперь... То, что Гермиона вообще может писать так неуверенно, словно второпях тупым пером, было для меня сродни открытию третьего закона Голпалота. А уж текст и вовсе пугал:

«Гарри! Мне срочно нужно тебя увидеть. У меня беда. Помоги мне. Я в больнице Мунго, в отделе магических травм и патологий. Это на третьем этаже». Дальше несколько слов было замазано чернилами, а рядом красовалась клякса, опасно напоминавшая растекшуюся по пергаменту слезу. Ну, и наконец, приписка «Умоляю, приходи один».

В Мунго мне удалось попасть почти без хлопот, несмотря на то, что на дворе была уже ночь. В приемном покое дежурила Парватти Патил, моя однокурсница-гриффиндорка, которая пустила меня в отделение травм после минут пятнадцати убедительных уговоров и пары комплиментов.

— Она триста первой палате, — тихо произнесла мисс Патил и с какой-то растерянностью в голосе добавила: — Я всегда считала, что с Грэйнджер ничегошеньки и произойти-то не может. У нее же каждый шаг запланирован... лет на сто вперед. А вот ведь, ошиблась.

Честно признаться, от подобного заявления мне стало несколько не по себе. Что же такого выдающегося стряслось, что Грэйнджер понадобилось мое — мое! — присутствие?

Когда я открыл дверь палаты номер триста один, то, признаться, даже сперва подумал, что ошибся. Женщина, полулежащая на койке, была кем угодно, только не известной мне Гермионой Грэйнджер. Она была худощавее привычной ассистентки отчима — чисто физически, наверно, совсем немного, но если иметь в виду состояние, то совершенно радикально. Будто женщина не просто села на диету, а перенесла болезнь, приведшую к внутреннему истощению. Лицо Гермионы было не бледным, что для нее — зельевара, проводившего двадцать четыре часа в закрытом помещении — было нормой, а по истине бескровным. Причем до такой степени, что даже границы губ почти сливались с цветом лица. Карие глаза, полностью утратившие живость, смотрелись страшными темными провалами в обрамлении сероватых кругов, особенно выделявшихся на лице цвета типографской бумаги. Словом, Гермиона Грэйнджер выглядела так, словно ее только что извлекли из собственного склепа.

Мне навстречу она поднялась, однако, довольно легко, без стона или болезненной медлительности, как можно было бы ожидать от человека с внешностью живого мертвеца.

— Гарри! — и бросилась мне на шею, обнимая так, словно это я был готов отдать концы, но неожиданно «воскрес». — Я знала, знала, что ты мне не откажешь. Знала, что ты мой друг, несмотря ни на что.

— Друг? — оторопело произнес я, не зная, обнимать ли ее в ответ. Вообще-то мы никогда не были близки настолько, чтобы проявлять радость от встречи с подобной экспрессией. Да и сама экспрессия для знакомой мне Гермионы была совершеннейшей аномалией. Что же произошло?

— Господи, как я рада. Ты. Здесь. И... — она слегка отстранилась и посмотрела мне в лицо, потом коснулась своими полупрозрачными пальцами моего лба. — Его нет. Боже, нет! Поверить не могу.

Она засмеялась, при этом утирая слезы.

— Кого нет? — в растерянности спросил я. — Грэйнджер, объясни, что с тобой.

Она вдруг сжалась, испуганно и с болью посмотрела мне в глаза. «Грэйнджер?» — проговорили бледные губы, словно упоминание собственной фамилии стало для Гермионы полной неожиданностью. Отвернулась и, пошатываясь, подошла к постели.

— Какой сейчас год? — спросила она после паузы.

Я назвал, а она покивала как-то по-старушечьи, потом легла и прикрыла глаза.

— Гарри, скажи, мы ведь друзья?

— Ммм, ну... Не вполне. То есть, мы ладим... В смысле, учились вместе, то да сё. Я тебя очень уважал, кстати. И сейчас тоже. Ты у моей мамы и отчима иногда дома бываешь, мы встречаемся: «привет-как жизнь» и все такое. Да что я тебе рассказываю, будто сама не знаешь?

Она едва заметно помотала головой, а из-под закрытых век выкатилась слеза. Гермиона оттерла ее ладонью и спросила:

— Так твоя мама жива?

— Разумеется. Вы с ней на прошлой неделе чай пили, пока не...

Договорить я не успел. Дверь в палату резко распахнулась и в нее стремительной походкой вошел — или даже влетел — мой дражайший отчим. Лицо его было, как грозовое облако, мрачное и обещающее вот-вот обдать незадачливых обывателей градом размером, как минимум, с куриное яйцо.

— Мисс Грэйнджер, — прогрохотало у меня над головой, — извольте объяснить мне, как вы здесь оказались? Или вы забыли про правила?

— Правила, профессор? — пролепетала испуганная женщина и прикрыла рот рукой. Глаза, прежде тусклые и безжизненные, озарились внутренним огнем. — Я не понимаю...

— Не понимаете? — кажется, от удручающего зрелища, которое являла собой его ассистентка, Северус Снейп слегка сбавил тон. Гермиона меж тем истово затрясла головой и прошептала, касаясь дрожащими пальцами своих губ:

— Вы живы, профессор... Значит, о господи... Значит, получилось! У меня получилось.

И тут она впервые улыбнулась. Я не помнил такой улыбки у Гермионы Грэйнджер. Даже после отлично сданных экзаменов.

— Поттер, выйди, — резко бросил отчим.

— Нет, нет. Пусть останется, — запротестовала Гермиона и умоляюще глянула на Снейпа. — Прошу вас, профессор.

— Что ж, пусть останется, раз вам так угодно. И кстати, мисс Грэйнджер, я не профессор.

— Вы не преподаете в Хогвартсе? — кажется, она была потрясена.

— Бог миловал. Но вы можете звать меня доктор[1] Снейп, если по-прежнему имеете слабость к титулам. Хотя... — на лице отчима возникла скупая усмешка, — на прошлой неделе мы с вами уже, по-моему, сошлись на «Северусе». Вам официоз не кажется утомительным?

— Мы с вами...

— ... вместе работаем. Точнее, вы моя ассистентка в одном масштабном проекте. И судя по пробелам в ваших знаниях о действительности, вы в него заигрались. А ведь я предупреждал вас!

Внезапно в коридоре послышался стук торопливых шагов, а вслед за ним нервный и возмущенный голос Парватти Патил:

— Остановись сейчас же. Слышишь! Я вызову охрану!

Стук приближался. Молниеносным движением Снейп запечатал дверь, которая тут же вздрогнула от ответного заклятия из коридора.

— Впустите, доктор Снейп. Я знаю, что вы здесь.

Я оцепенел от услышанного. Нет! Не от слов. От голоса. Это был голос Гермионы Грэйнджер. Причем именно той Грэйнджер, которую я знал до сегодняшнего дня. Жесткой, строгой, решительной. Обычно она сметала на своем пути почти любые препятствия.

«Но, господи помоги, кто же тогда это?» — взгляд невольно скользнул по фигурке на больничной койке. Бледная тень, скорчившаяся в углу кровати, кажется, задрожала, как от озноба, и закусила палец. Складывалось впечатление, что женщина вот-вот сорвется на истерику. Снейп подошел к Гермионе почти вплотную, нависая над скрюченной фигуркой.

— Ваших рук дело? — он резко дернул головой в сторону запечатанной заклятием двери больничной палаты. Та, словно ответом на его слова, во второй раз дрогнула от магического удара с внешней стороны. Потом отчим обернулся ко мне.

— Поттер, побудь с этой, — он ткнул пальцем в Грэйнджер. — А я постараюсь уладить дело со второй.

Он осторожно снял с двери заклятье, потом одним прыжком выскочил в коридор и захлопнул ее у себя за спиной. Из коридора тут же послышался возмущенный вопль:

— Что вы себе позволяете, я...

— Закройте рот и слушайте меня. Вам здесь находиться опасно. Отправляйтесь в лабораторию и ждите там.

— Почему это? — резко произнес голос Грэйнджер, потом вдруг прервался, а когда зазвучал снова, в нем были нотки изумления и испуга. — Там что, д-двойник? Но... как?

— Мне самому хотелось бы знать, — устало сказал Северус и тихо добавил: — Идите в лабораторию, Гермиона. Надеюсь, когда я вернусь, то смогу вам внятно все объяснить.

Потом они еще что-то говорили, но слов было не разобрать — голоса и шаги удалялись.

— Грэйнджер, — я увидел, как она поморщилась и поправился, — Гермиона, это сделала ты?

Она кивнула.

— Что-то связанное с вашей... ммм... деятельностью? Ну, с моим отчимом...

И тут она так характерно закатила глаза, что у меня, если честно, отлегло от сердца: все-таки что-то неизменное было в этой незнакомой мне бывшей однокурснице.

— Господи, ну, как ты этого не понимаешь: я не знаю ни про какую «деятельность». Там, откуда я пришла, Северуса Снейпа уже почти четыре года нет в живых. И он тебе никакой не отчим и вообще... Боже, трудно объяснить в двух словах. Тем более, что я не знаю, как обстоят дела здесь.

— Но ведь ты можешь объяснить? — кажется, я сам в этом сомневался.

Гермиона откинулась на подушки, следы недавних слез все еще были видны на лице размазанными влажными пятнами, а в углах глаз уже собирались новые капли. Она поднесла пальцы к лицу, будто этим жестом надеялась задержать рыдания, потом зажмурилась и провела рукой по волосам. Они, кстати, были коротко острижены и кудрявились сильнее обычного. Кажется, ей это шло.

— Герми... — прошептала она едва слышно, — вы с Роном звали меня «Герми». Я злилась. А вот теперь почти хочу этого, — глаза умоляюще смотрели на меня. — Гарри, что же я сделала не так?

— Ну, это я у тебя как раз и хочу спросить, — начал было я, присаживаясь на постель. Почему-то рядом с такой Гермионой Грэйнджер я не чувствовал себя дураком, разгильдяем и неудачником, как это бывало прежде.

— Нет. Я имею в виду, что я сделала не так здесь. В этом времени.

— Э-э-э вообще-то ничего. Ты всегда была безупречна, не то, что мы с Роном. Честно. МакГонагалл говорила, что таких успехов до тебя никто... ну, или почти никто не добивался. И вообще. Знаешь, ты ведь весь Хогвартс помирила. После нашего выпуска, мне Люпин говорил, ни одной серьезной стычки между Гриффиндором и Слизерином. Представляешь? А это, знаешь ли, почти как отучить кота ловить мышей. Твоя заслуга. Ну, может, еще Малфоя немного...

Гермиона слушала меня, не мигая, потом отвела взгляд на стену.

— Но ведь за что-то вы меня невзлюбили?

— Не говори ерунды. Тебя все уважают.

— Но не любят.

Я хотел возразить, но промолчал. Что ж. Наверно, это была правда. Гермиону Грэйнджер, какой я ее помнил, мог любить только Драко Малфой и то понарошку. Слишком идеальная, слишком безгрешная.

Гермиона вздохнула.

— Так профессор Люпин жив? — спросила она искусственно бодрым голосом. Я, обрадовавшись, что можно отойти от не очень-то любимой мною темы личных симпатий и антипатий, с готовностью пустился в объяснения:

— Да. Он уже почти пятнадцать лет работает в Хогвартсе. Ведет ЗОТИ. Его любят, — я увидел, как Гермиона слабо улыбнулась и тихо прошептала «боггарт», а я переспросил: — Ты помнишь? Кажется, тогда весь курс потешался. Твоим боггартом была МакГонагалл, пророчащая тебе неаттестацию по СОВ. Ты ее потом в какую-то дурацкую маггловскую куклу превратила. Рон ржал до колик, так что наша Мадам Декан явилась поглядеть. Тогда уже все стояли и чуть не лопались от смеха, даже Люпин. М-да. Старушку это, надо полагать, несколько покоробило.

— А твоим боггартом кто был? Дементор? — с опаской спросила она.

— Э-э-э... Нет. В смысле, я их и не видел никогда.

Разговор этот пугал меня все больше и больше. Что же такого случилось с Грэйнджер, если она знает о нас всех то, чего не было? Чтобы не думать над этой неразрешимой, по крайней мере, моими умственными способностями, загадкой, я продолжил, все так же стараясь казаться беззаботным:

— Ну, у меня все понятно. Волдеморт, кто же еще? Хотя покажи мне боггарта сейчас, наверняка это будет разъяренная Джинни.

— Вы... женаты?

— Уже почти год.

Гермиона слабо улыбнулась. Потом скосила глаза на тумбочку, где лежало несколько флаконов с зельями, заметила, что я слежу за ней и, тяжело вздохнув, произнесла:

— Совсем не помогают. Я выпила уже две нормы укрепляющего. Только хуже становится. Словно таю. Как мороженое.

— Ляг, поспи, — попытался успокоить ее я.

— Нет. Мне нужно узнать... всё. Потом может быть уже поздно.

— И ты мне не расскажешь, что же с тобой произошло?

— Прости, Гарри, но я смогу рассказать только один раз. Чувствую это. А професс... то есть, доктор Снейп, наверно, захочет знать подробности.

— А его ты неплохо изучила.

Гермиона печально кивнула.

— Расскажи мне лучше ты, Гарри. Как вы? Ты ведь говорил, твоя мама... Это ведь Лили Эванс?

— Да. А отец Джеймс Поттер, он погиб, когда мне...

— ... был год. Я знаю.

— Нет. Мне было шесть.

Гермиона резко обернулась в мою сторону и схватила за руку. Глаза воспаленно блестели, делая круги вокруг них еще отчетливее, как у совы.

— Но это... это все меняет. Господи, какая же я дура, — и отмахиваясь от вопросов, она снова принялась с энергией, необычной для столь изможденного состояния, пытать меня: — А они, друзья твоего отца, мародеры... Что с ними?

— Ну, про Люпина я тебе уже сказал. Сириус Блэк живет в Бристоле. Он жуткий скандалист и авантюрист, хотя устроился неплохо. Ему половина развлекательных изданий в Британии принадлежит... ну, знаешь, из тех, что не для детишек. Мама его недолюбливает, а Снейп каждый раз пророчит очередной судебный процесс. Но Блэку все нипочем, он уже их с десяток выиграл, по-моему, — я увидел, как дернулся в короткой усмешке уголок ее рта и тоже рассмеялся. — Если и был за последние десять лет такой громкий публичный скандал, в котором не замешан мой крестный, то я о таком не слышал. Впрочем, он неплохой человек, хотя как его жена терпит, по сей день для меня загадка.

— Твой крестный женат? — Гермиона спросила это так, точно сама мысль о явлении «женатый Сириус Блэк» была верхом абсурда.

— А ты и Сириуса неплохо знаешь, — заметил я.

— Ну, когда-то его позиция по данному вопросу была... хм... весьма категоричной.

— Мать говорит, что на Блэка сильно повлияла смерть отца. Моего, я имею в виду. Они дружили. Он хотел нас опекать да тут вовремя Снейп материализовался. Они чуть не перегрызлись. Мама до сих пор отчиму эту «схватку» нет-нет да и припомнит. Из вредности, наверное. Она у меня веселая. А Сириус себе подопечных тоже нашел. Он двух парней своей чокнутой кузины воспитал. Говорил, вроде та их бросила на каких-то мамок-нянек. Их чуть авроры не убили. Потом, когда кузина погибла — она Пожирательница была — парней хотели в приют сдать. Сириус вмешался. Мама моя, кажется, после этого стала к нему помягче, а то все обормотом да оболтусом называла. Ой, да что я тебе рассказываю? Ты же с одним из этих Лестранджей, Клавдием, за одним столом на Рунах сидела.

Я поймал ее растерянный, потрясенный взгляд и почувствовал неловкость.

— Никогда о них не слышала. Трудно представить Беллатрикс матерью.

Я кивнул. Эту волшебницу я помнил плохо, но, кажется, именно она убила моего отца. По крайней мере, так считали и Лили, и Северус.

Гермиона опять погрустнела и отвела взгляд. Потом произнесла тихо, едва слышно:

— А третий друг. Питер...

— Его убили по приказу Волдеморта. Еще в восемьдесят первом. Снейп говорит, хотели выведать, где мы прячемся, а тот не сказал.

— Не сказал, — как эхо, повторила Гермиона, сжимая пальцами край простыни. Казалось, она вот-вот заплачет снова. — Он совсем не был трусом, хотя все его таким считали.

— Да ты что? Никто не считал! Мама его и вовсе героем называет. В конце концов, он ведь гриффиндорец, как и мой отец.

— Да какая разница, гриффиндорец не гриффиндорец, — резко, даже зло прервала меня Гермиона. — Будто это может что-то изменить.

В это время в коридоре опять послышались шаги, на этот раз тихие и осторожные. Мы оба резко замолчали, уставились на дверь. Она отворилась и в палату медленно вошел мой отчим, держа в руках небольшой предмет на тонкой цепочке.

— Полагаю, должен спросить вас, мисс Грэйнджер: это ваше?

— Да, — ответила она твердо и даже с некоторым вызовом в голосе. Гермиона сидела теперь на самом краю койки, сомкнув колени и обхватив себя руками. Была при этом бледная и прямая, как корабельная мачта. Сейчас она мне показалась именно такой, какой я знал ее — несгибаемой. Гермиона и Северус с минуту сверлили друг друга взглядами и тут я не выдержал.

— Послушайте, вы оба, — мой крик был, вероятно, слышен даже в коридоре. — Я могу, наконец, узнать, что, черт подери, делается. Зачем ты меня сюда вообще звала, Гермиона?

Она посмотрела на меня испуганно и виновато, а мой отчим, испустив вздох, который всегда у него обозначал разочарование в моих умственных способностях, ответил:

— Это хроноворот, Поттер. Мисс Грэйнджер вмешалась в ход времени и, кажется, фатально. Для себя, по крайней мере.

И словно в подтверждение его слов, истощенное тело завалилось на бок, глаза закрылись, а рука безвольно свесилась с кровати. Северус в два шага оказался рядом, пощупал пульс, приподнял веко. Раздался вздох облегчения.

— Обморок, — словно самому себе пробормотал он. — Только вот, последний ли?

— Но ведь она же не столкнулась со своим двойником? — спросил я отчима, с большим трудом реанимировав свои знания о хроноворотах. Назвать эти сведения «общими» или «поверхностными» было бы, пожалуй, даже преувеличением. Я припоминал разговоры у нас на кухне, касавшиеся снейповой работы, Отдела Тайн и тому подобных мало интересовавших меня вещей. Но мне по-прежнему не верилось, что Грэйнджер, всегда такая безупречно правильная и педантичная, могла пренебречь безопасностью и решиться на какие-то «лихачества». Авантюры это мой профиль, но не нашей бывшей старосты.

Отчим меж тем покачал головой, напряженно размышляя.

— Боюсь, что столкнулась. Но возможно, я ошибаюсь и дело здесь гораздо сложнее. Тот факт, что Гермиона не помнит многого — чрезвычайно плохой признак.

— Почему? — тут же спросил я. Не так часто Северус говорил со мной, как с умным человеком.

— Она изменила то, что нельзя было менять, и потому не вышла из временной петли.

— Вроде, как свернула не на ту дорогу и заблудилась?

Отчим чуть скривил губы, видимо, по привычке, но потом кивнул.

— Это очень плохо, Гарри, — закончил он, усаживаясь на стул возле все еще находящейся в обмороке Грэйнджер. — Теперь ее дни, а то и часы, сочтены.

________

[1] Имеется в виду не профессия, а звание.

С некоторых пор Гермиона стала жутко не любить камины. Гораздо меньше, чем аппарацию, которую она попросту ненавидела, но все же… Вот, то ли дело, в детстве. В родительском доме, помнится, пятачок перед электрическим камином с нарисованной решеткой был любимым местом маленькой Гермионы. Там она прочла свои первые книжки про героев, злодеев, волшебников и принцесс. Потом были те, что посерьезнее, но все равно камин, который пах горячей краской, был для нее настоящим. Воображение ловко дорисовывало дрова с запахом тлеющего дерева, хоть о том, как оно в действительности пахнет, коренная горожанка Гермиона имела весьма смутное представление.

То, что камины нужны зачем-то еще, кроме как почитать возле них да еще пофантазировать, Гермионе тоже понравилось. Да что там! Прежде они даже завораживали, причем именно фактом, что были волшебными. Путешествовать таким способом, если уж совсем честно, не доставляло приятных ощущений, но Гермиона настраивала себя, что когда-то он станет привычным и единственно возможным. Только теперь, став старше, она поняла, как смешны и детски были эти ее усилия. Усилия вписаться в волшебный мир настолько, чтобы ее считали своей.

«Что толку было становиться волшебницей, если не можешь исполнить настоящее волшебство», — эта мысль стала так часто приходить ей в голову последнее время, что Гермиона начала бояться, уж не заболела ли она психически. Раньше подобные внутренние истерики были чужды ее логичной и рационалистичной натуре. Под настоящим волшебством Гермиона понимала некое смутное всемогущество, способное избавить от ужасов и страданий, которые ей и ее близким довелось испытать так рано. Так несправедливо, вызывающе рано.

В восемнадцать Гермиона чувствовала себя израненным ветераном со шрамами, как у Аластора Грюма. В двадцать два — разочаровавшейся в жизни старухой. «Что же будет в тридцать», — иногда отрешенно думала она, разглядывая в зеркале мнимые морщины и очертившие глаза темные круги. Так бывало в минуты слабости, когда гадкие воспоминания, как черные кошки, возникали из темноты и начинали голосить, не желая угомониться. Вызвать их к жизни могли любые невинные вещи: короткие реплики, мелкие безделушки или, вот как сейчас, плохо вычищенный камин.

«Как только Гарри и Джинни в голову пришло поселиться в этом склепе? — досадливо думала Гермиона, уставившись на изогнутую решетку очага в старом доме Блэков. — Тут поневоле начнешь верить в мозгошмыгов, о которых все время твердит Полумна. Так и свихнуться недолго».

— Гермиона, ты меня слышишь? — голос Джинни звучал раздраженно. Ах, да! Она же явилась поддержать подругу перед свадьбой.

Ура! Гарри наконец-то созрел. То, что они с младшей Уизли уже почти год жили под одной крышей и спали в одной постели, не имело совершенно никакого значения перед этим эпохальным событием. Ну, как же… свадьба. Мечта любой девушки от четырнадцати и до… «До гроба», — мысленно съязвила Гермиона, попутно удивляясь, когда это в ней успело накопиться столько раздражения. Она ведь явилась всего полчаса назад. Нет. Черт. Уже полчаса назад и на протяжении этого времени была вынуждена выслушивать стенания Джинни, что ничего не готово, платье ей не идет, и вообще, она жуткая, рыжая дурнушка, а Гарри герой и все волшебницы Британии от него без ума… Гермионе казалось, что она сейчас запечатает подруге рот заклятием вечного молчания.

— Слушай, Джинни. Слушай и запоминай, — Гермиона пыталась говорить весело, то есть «весело», по мнению самой Гермионы. — Платье твое так себе, но зато у него столь экстремальное декольте, что все мужчины будут смотреть только туда. Можешь ради эксперимента накапать на подол вареньем. Держу пари, никто не заметит. Церемония не готова — плевать. Выпьют по паре бокалов и забудут, зачем пришли. Разве сама не знаешь, как это бывает? А когда твой братец выкинет парочку своих фортелей под хмельком, рейтинг мероприятия и вовсе взлетит до небес. А насчет «рыжая»… И порыжее видали. А не нравится — перекрасься. Я лично буду очень рада наблюдать поттеровскую челюсть на полу. Ему полезно, он последнее время так часто зубами скрипит, того и гляди сотрутся.

На протяжении всего монолога Джинни глядела на подругу исподлобья, шумно дышала и, наконец, выдала:

— Умеешь же ты утешить. Уроки-то небось, у Джорджа брала?

— Джордж нынче дорогой специалист, — Гермиона вытянула затекшие ноги и взирала на носки своих туфель. — За уроки злословья деньги берет… Так что, я больше сама.

Джинни не выдержала и прыснула.

— Я его видела вчера. Братец мне заявил, мол, он рад, что — цитирую — моя сестра, наконец, образумилась и решила прекратить недостойную жизнь во грехе — конец цитаты.

«Джордж стал шутить неуклюже, — подумала Гермиона, дежурно посмеиваясь и слушая болтовню немного расслабившейся подруги. — Неуклюже и несмешно. Парные остроты им с Фредом удавались куда лучше».

Это была чистейшая правда. Без Фреда Джордж разучился шутить. Ровно такая же правда, как та, что неделю назад Гермиона застала Гарри в верхней комнате особняка Блеков, той самой, где плакаты по стенам. Он сидел на полу один среди жуткого беспорядка. Беспорядок был, а Сириуса не было. Давно уже не было. И еще одна правда: Андромеда Тонкс (Блэк), у которой Гермиона теперь часто бывала, потому что жила по соседству, стала похожа на Беллатрикс. Так же вращала глазами, сжимала губы и не улыбалась. Кому улыбаться-то, без мужа и дочери?

— Я еще долго буду класть на стол лишние приборы, — как-то сказала Гермионе Молли. Тогда это казалось очень похожим на правду. А теперь, по прошествии лет, Гермиона могла с уверенностью сказать — это правда.

Когда четыре года назад они глядели на развалины Хогвартса и на мертвые тела, почему-то была уверенность, что стоит всему этому исчезнуть и жизнь станет прежней. Ну, долго ли трупы закопать да Замок восстановить? Они были, как пьяные, которым мерещится, что мнимая легкость вечна. А может, это была радость марафонского бегуна, падающего без сил на финише. Казалось, вот-вот восстановится дыхание, пройдет боль в боку и честно завоеванный кубок принесет ни с чем не сравнимое упоение. И вот это, к несчастью, правдой не было.

А она сама… Сама Гермиона давно уже боролась со страхом. Она боялась, что этот кошмар бесконечен. Бояться страха, что за дурацкий парадокс.

— Ты слишком много думаешь, Герми, — то и дело выговаривал ей Рон. — Отсюда все твои страхи. Прекрати есть себя и они исчезнут.

Она сердилась на своего друга-любовника за такие слова. Не потому что считала его черствым. Нет. Причина в том, что он… попросту врал ей и — как это всегда делал Рон — врал неумело. «Ради твоего спокойствия», — слова были почти написаны у него на лице. Не передать, как они Гермиону уязвляли.

Ей ли не видеть, как Рон входил в любое помещение, предварительно сжав в кармане волшебную палочку, как ни при каких обстоятельствах не поворачивался спиной к открытой двери, как раздражался, когда на улице кто-то слишком навязчиво дышал в затылок. Казалось, ее возлюбленный живет войной. И Гермиона была теперь уверена: это тоже навсегда.

Некоторое время назад, на Рождество, Гарри показывал ей старый альбом с колдографиями. Его родители, Сириус, Рем, чертов Петтигрю. Они были такими юными, кривлялись в камеру, а где-то, наоборот, напускали на себя умильно серьезный вид. Гермиона переворачивала страницы и невольно сравнивала. Вспоминался мертвый взгляд Блэка, трясущиеся руки и почти утратившее человеческий вид лицо Хвоста, скорбные складки у рта оборотня… «Неужели и мы стали такими же?» — задавала себе вопрос Гермиона. Помнится, она тогда чуть ли не с руганью отобрала альбом у Поттера, велев прекратить себя истязать. А он назло ей и Джинни напился в хлам, и пытался петь, до ужаса напоминая при этом крестного.

— Ты, Поттер, экономичный вариант, — сказала тогда младшая Уизли голосом своей матери, разглядывая едва початую бутылку. — Гляди, Гермиона, ему всего двух стаканов хватило, чтобы превратиться в орангутанга.

Гарри в ответ назвал ее «солнцем» и пытался целовать руки, но был при этом ужасно жалок и вызывал у Гермионы приступы смеха напополам с бешенством. Она сбежала, оставив их вдвоем. Кажется, именно с тех пор Гарри и Джинни решили жить вместе.

— Ты опять где-то витаешь, Гермиона? — теперь подруга почти смеялась. — Неужели решила таки наставить моему братцу рога?

Это была их дежурная и оттого совершенно нелепая шутка, которую Джинни повторяла из раза в раз, чтобы вызвать Гермиону на мало-мальски откровенный разговор. Разумеется, она совершенно не хотела насолить Рону, просто извечная девичья тема «кто, с кем и как» казалась бесхитростной Джиневре удобной, чтобы выбить из головы мрачные мысли о неотступно следовавших за ними призраках. Все тех же. Фред, Тонкс, Сириус, Люпин, Дин, Колин… Перечислять дальше не стоило, список был долгим.

— Нет, кое-что поинтереснее, — ответила Гермиона, на этот раз решив не пускаться в сомнительные остроты, а для разнообразия поговорить о деле. Тем более, тема была совершенно нейтральной, а потому подходящей для задачи отвлечь Джинни от самоистязания новоиспеченной невесты. — Мне кто-то наследство оставил.

— И что? Большое? — Джинни с радостью включилась в игру.

— Пока не знаю. Мне прислали только ключ.

— Загадочно, — резюмировала младшая Уизли, с умеренным интересом взирая на вещицу, вытащенную Гермионой из кармана. — Интересно, что там?

— Понятия не имею. Думаю, деньги.

— Тайный почитатель? — Джинни подмигнула.

— Странный способ проявить симпатию, ни одним намеком не давая понять, кто же даритель.

— Может, разгадка в самой ячейке, — Джинни вдруг округлила глаза. — О! Я знаю! Это Ронни, он решил тебе предложение сделать и там колечко спрятал.

Гермиона посмотрела на подругу с лицом человека, услышавшего очень старую, но очень смешную шутку и не знающего, прилично ли ему рассмеяться, чтобы не прослыть дремучим дураком.

— Как-то уж слишком замысловато, ты не находишь? — произнесла она как можно более ровным голосом.

— Поттер подсказал, — авторитетно заявила Джинни. — У Гарри последнее время страсть к глупым романтическим выходкам. Как будто это не я невеста, а он.

«Для тебя старается, — подумала Гермиона, — но уж как умеет, извини».

— Я вообще-то удивлена, что вы с Роном до сих пор не женаты, — продолжала она, поднимаясь со стула и открывая шкаф, где было спрятано подвенечное платье, чтобы еще раз взглянуть на «экстремальное декольте». — Мама ему, по-моему, уже все уши прожужжала. Как и мне, — с этими словами Джинни захлопнула шкаф и скорчила рожицу.

— Я его не тороплю, — в голосе Гермионы был легкий оттенок раздражения.

На самом деле молодая женщина была по-прежнему не уверена, что хочет этого брака. Она любила Рона, но не могла не признать, что многое в нем ее раздражало. Впрочем, если говорить об отношении к самой Гермионе, то стоило признать и справедливость обратного утверждения. Она не сомневалась, что по некоторым пунктам у ее возлюбленного к ней самой тоже есть весьма обоснованные претензии. И вот, владея этими знаниями, практичная натура Гермионы все время старалась вычислить, может ли их союз быть счастливым и долго ли он продержится. Семейные скандалы, разводы с разделом детей и имущества всегда казались мисс Грэйнджер отвратительным мещанством и надо ли говорить, что такой судьбы для себя она категорически не желала. Да. Пожалуй, это и была основная причина, по которой Гермиона сознательно уходила от разговора о замужестве. Словно ждала чего-то. Какого-то убедительного доказательства, что их брак с Роном Уизли — навсегда.

— Ты все еще сомневаешься, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Джинни, подсаживаясь к Гермионе на кушетку. — Зря. По-моему с вами давно все ясно. Еще со школы. Знаешь, я когда-то завидовала тебе.

— Почему?

— Ну, — чуть смутилась Джинни, — наверно, потому что ты не идешь на поводу, добиваешься всего, чего хочешь. Вот и с Роном тоже. У меня с Поттером все не так. Просто удачное стечение обстоятельств. А ты сама все создаешь. Я так не умею.

Гермиона невесело улыбнулась.

«Когда-то я тоже считала это своим преимуществом, а вот теперь сомневаюсь. Может, Рон прав, я слишком много думаю?» — эта мысль была не особенно приятной.

— Ладно, — произнесла она с каким-то чрезмерным энтузиазмом, — вот отыграем вашу свадьбу, а там посмотрим. Может, и твой брат созреет.

— Не исключено, — рассмеялась Джинни, а потом наставительно сказала: — Но ты все-таки взгляни на свое «наследство». Вдруг я права, хоть это и дико звучит. Будет повод лишний раз братца поддеть.

Гермиона тоже рассмеялась, хоть и не считала шутку Джинни удачной.

— Я вообще-то сегодня собиралась в Гринготтс заглянуть. Вот и проверю.

— Расскажешь потом?

— Обещаю.

Разумеется, в банк она не поехала ни в тот день, ни на следующий. Работы было по горло, Гермиона едва доползала до постели в конце дня. В выходные Андромеда Тонкс (Блэк) слезно просила ее несколько часов посидеть с Тедди, потому что-де не хотела беспокоить готовящегося к свадьбе Гарри, а ей требовалось куда-то срочно отлучиться … Словом, до загадочной банковской ячейки мисс Грэйнджер добралась только в начале следующей недели.

Следуя за гоблином-клерком к означенному хранилищу, она спросила, не просветит ли тот насчет личности загадочного дарителя. Гоблин только зло бросил ей, что эта информация секретна и человек, сделавший это, пожелал остаться неизвестным. Гермиона больше приставать не стала: после их с Гарри и Роном знаменитого налета на Гринготтс в банке к ней лично относились более, чем прохладно. К тому же, все еще надеялась получить ответ из самого содержимого ячейки.

Из банка Гермиона вышла через полчаса, держа в руках конверт из желтоватого пергамента, запечатанный сургучом с печатью Гринготтса, и небольшую коробочку черного бархата.

Гермиона едва не расхохоталась, когда гоблин вручил ей это.

«Неужели, вопреки здравому смыслу, Джинни права», — подумала она, ибо коробка и впрямь жутко смахивала на те, в которые принято паковать ювелирные изделия. Ну, положим, чуть великовата для кольца, ну, так Рон последнее время славится гигантоманией.

«Если там и вправду кольцо, я Рона на смех подниму».

В конверте были бумаги. Изучать их Гермиона уселась под зонтом возле кафе Флориана Фортескью, которое восстановили совсем недавно и весьма неплохо. Мороженое таяло, а Гермиона читала и читала, хмурясь все больше и больше.

Первый лист из конверта, посеревший и немного потертый на сгибах, оказался завещанием какого-то Гастона Дерби, датированным июнем семьдесят седьмого. Гласило оно примерно следующее: упомянутый господин завещает все свое имущество, сиречь дом в деревне Хогсмид и небольшую сумму денег, своей дальней родственнице. Гермиона испытала потрясение, прочтя на этом без сомнения магическом документе имя… своей матери. Джейн Грэйнджер.

Нет, ерунда. Гермиона была уверена на миллион процентов, что ее мама не была волшебницей и никаких родственников-магов у нее не водилось. Возникла мысль о недоразумении, мол, однофамилица или что-то вроде этого. В конце концов, шанс на ошибку есть всегда, но… Нет. В ошибки и совпадения Гермиона не верила категорически.

Словом, дав себе зарок, непременно в этом разобраться, она приступила к чтению следующего документа.

Он был более современным и в каком-то смысле дополнял первый. Нотариально заверенный акт, признающий наследницей уже упомянутой дамы ее саму — Гермиону Грэйнджер. Чудеса. Хотя, конечно, мысль о принадлежащем ей лично доме была приятна, молодую женщину не оставляли сомнения и мысли о чьей-то шутке.

Третья бумага была просто запиской, которую Гермиона, поразмыслив, сочла текстом пароля. Ну, скажем, от входной двери. А что? Логично, если принимать во внимание содержимое двух первых бумаг.

Слегка вздрагивающими от волнения руками Гермиона потянулась к коробке. Из груди вырвался вздох облегчения, когда там оказался всего лишь ключ. Почему-то после неожиданно полученного наследства Гермиона ожидала увидеть под черным бархатом нечто… пугающее.

«Что ж, вот лишний повод задуматься о свадьбе, — усмехнулась про себя Гермиона, принимаясь наконец-то за почти превратившееся в кисель мороженое, — теперь я домовладелица, да еще и не где-нибудь, а в Хогсмиде».

Надо заметить, что жилищный вопрос был для Рона и Гермионы актуален. Когда-то дом у Гермионы был, но она его продала, а деньги переправила родителям в Австралию. Словно пыталась расплатиться за уничтоженные воспоминания, за лишение дочери, привычной работы и насиженного места. Сама Гермиона теперь оказалась на улице с министерской зарплатой в кармане. У Рона тоже не было ни гроша за душой. Так что единственным вариантом была съемная квартира, где они обитали сейчас, что, разумеется, было лишь полумерой. Она хороша для двоих, но для семьи… увы.

«Может, стоит сперва взглянуть на наследство, да подлинность документов проверить не мешало бы. Мало ли что?» — говорила Гермионе разумная часть ее натуры, но на душе вдруг стало радостно, как будто она получила долгожданную подсказку к решению заковыристой загадки. Поразмыслив, мисс Грэйнджер рассудила, что не стоит откладывать дело в долгий ящик и смотаться на днях в Хогсмид, а потом заглянуть в Отдел регистрации магических завещаний, где у нее были полезные знакомства, и все проверить самой. Это был прекрасный план, который, по мнению Гермионы, позволял одновременно утолить любопытство и успокоить подозрительность. На следующий же день она приступила к его осуществлению.

В Хогсмид Гермиона аппарировала ближе к вечеру, едва улизнув с работы. С удовольствием прогулялась по улице, буквально силой гоня мрачные воспоминания, которые ее посещали при визитах в деревню. Заглянула в «Сладкое королевство», перекинувшись парой слов с хозяйкой, которую неплохо знала еще со школьных лет, потом отыскала нужный адрес.

Дом молодую женщину немного разочаровал. Стоял он на окраине, в состоянии находился весьма запущенном, по крайней мере, если смотреть снаружи. Гермиона уже было начала себя ругать, мол, как она смеет привередничать. Считай, задаром получила…Но тут возникла еще одна загвоздка: ключ абсолютно не подходил к замку. Да и замка-то, собственно, никакого и не было, лишь металлическая пластина с замочной скважиной. Хорошо, что Гермиона вовремя вспомнила о пароле. Оказалось просто. Стоило только произнести «Гвоздь и Подкова» — именно эти слова были нацарапаны в записке, прилагавшейся к завещанию — дверь гостеприимно распахнулась. Добро пожаловать!

«Я по-прежнему страдаю паранойей», — с грустью отметила Гермиона, когда рука ее сама потянулась к волшебной палочке, прежде чем нога ступила на порог.

Изнутри помещение было в столь же запущенном состоянии, сколь и снаружи. Пятна и мышиный помет на полу, черный от плесени угол. Везде пахло затхлостью. И все же, несмотря на ужасающую разруху, дом не производил на Гермиону того тягостного впечатления жилища привидений, каким казался ей когда-то особняк Блэков на Площади Гриммо. Ни следа темной магии, просто старое, сильно пострадавшее от времени человеческое жилье.

«Ну, это поправимо», — говорила себе Гермиона, пока взгляд ее блуждал по отставшим обоям в гостиной, мутным, давно не мытым оконным стеклам, пыльному зеркалу. Пожалуй, она сумеет привести тут все в порядок! Эта мысль почему-то ужасно молодой женщине понравилась.

«Займусь делом, глядишь, и вправду думать о прошлом буду поменьше, — улыбнулась она игре своего воображения, прохаживаясь по гостиной и заглядывая в углы, — лишь бы завещание подлинным оказалось».

Ну, этим она займется уже завтра, решила Гермиона и уже собиралась выйти, как неожиданно споткнулась о лежащий на полу предмет. Небольшая рамка с разбитым стеклом из тех, куда обычно вставляют фотографии семейства или брачной пары. Только и всего.

Хотя в данном случае колдографий под стеклом не было, что немного Гермиону разочаровало. Ее воображение было взбудоражено личностью загадочного дарителя и она, разумеется, надеялась, что хоть какая-то деталь прольет на эту загадку свет.

Гермиона подняла с пола свою находку. С ее великому разочарованию это оказалось лишь модным в свое время элементом декора. Нечто вроде картинки: красиво оформленный текст с различными финтифлюшками, виньетками… словом, ничего, достойного внимания. Стекло, по-видимому, разбившееся при падении, высыпалось ей под ноги, но она этого даже не заметила, ибо взгляд молодой женщины упал на стену, где совершенно четко обозначилось светлое пятно от рамки. Гермиона только сейчас заметила то, что упустила при поверхностном осмотре. По краю пятна шла тонкая щель, а ближе к центру чернела замочная скважина. Тайник? В порыве внезапного озарения Гермиона вынула ключ. Да. Он точно подходил к замку. Щелчок. Второй. Дверца раскрылась без скрипа, за ней было темно.

«Что ты делаешь, Гермиона? — спросил ее сердитый внутренний голос. — Мало ты в жизни на неприятности нарывалась?»

Но любопытство в данном случае было столь велико, что победило осторожность всего за один раунд. Молодая женщина лишь формально отдала дань своей подозрительности, наведя простые сканирующие чары и, не обнаружив признаков какой бы то ни было магической защиты, сунула руку в тайник. Что-то нащупала там, вынула. А когда разжала ладонь — вскрикнула от изумления. В руке у нее был хроноворот.

Целый вихрь воспоминаний пролетел в голове у молодой женщины за одно мгновение: утомительный третий курс, спасение приговоренного гиппогрифа, побег Сириуса, а вслед за этим ужас, битва в зале времени, разбитый нос Невилла, и снова ужас, отчаяние и мертвое тело Дамблдора под Астрономической башней.

Пальцы сами потянулись к дрожащим губам, словно пытались не выпустить всхлип, а глаза неотрывно смотрели на артефакт. Уникальный. Единственный в своем роде. МакГонагалл как-то обмолвилась, что почти уверена: после разрушений в Зале Времени, этих устройств больше не осталось, по крайней мере, в Британии. А вот ведь… ошиблась.

Гермиона надела цепочку на шею, лихорадочно размышляя, стоит ли ей нести находку в Министерство или оставить у себя. Как она объяснит его появление? От обилия впечатлений у Гермионы слегка закружилась голова, она коснулась руками лба…

То, что произошло дальше, она не могла объяснить. Готова была присягнуть на чем угодно, что не трогала сердцевину, не предпринимала вообще никаких действий для активизации артефакта… И тем не менее хроноворот внезапно задергался, пришел в движение. Действительность начала стремительно меняться.

Гермиона вскрикнула, пытаясь сдернуть коварный артефакт с шеи, но цепочка словно вцепилась в ее одежду, не давая избавится от стремительного полета во времени. Через пару секунд все прекратилось.


* * *

2002 г.

— Вы совершили непростительную оплошность, мисс Грэйнджер.

Мой отчим сидел напротив ее койки и, уставившись в стену, слушал Гермиону, не прерывая, хоть я и видел, что некоторые моменты ее рассказа вызывают у него то откровенную скуку, то неприкрытое раздражение.

С того момента, как Гермиона очнулась, она говорила без остановки. Собственно, молодая женщина сама выразила желание поведать нам историю своих злоключений. Жаль, что начала издалека. Но на ее взгляд, предисловие было необходимо.

— Что ж, доктор Снейп, вы правы, — холодно отреагировала Гермиона на его реплику, — Более того, какое-то время я и сама так считала. Корила себя… — она невесело усмехнулась. — И тем не менее могу сказать, что некоторые оплошности предсказуемы… Предопределены, если хотите.

Ну, вот, теперь она заговорила во истину «по-грэйнджеровски».

— Слава богу, ты выздоравливаешь, Гермиона, — встрял я и заработал гневный взгляд Снейпа. — То, что я перестал понимать, о чем ты говоришь — верный признак.

— Поттер, то, что ты чего-то не понимаешь, это обычное состояние в любые времена, — не мог удержаться отчим. Собственно, мы всегда так с ним общались.

— Ты поймешь, Гарри, — прервала нашу «милую» беседу Гермиона. — Я уверена, что поймешь даже лучше, чем кто бы то ни было.

— Так что с хроноворотом, мисс? — нетерпеливо напомнил Снейп. — Откровенно говоря, ваши оправдания меня не убедили. Вы активировали сложный артефакт, даже не изучив его, не задумавшись о последствиях.

И вот тут я увидел на ее лице настоящий гнев. Глаза загорелись, а голос, которым она заговорила, и вовсе перестал быть голосом слабой, почти умирающей женщины:

— Не вам указывать мне, где следует задумываться о последствиях. Когда вы донесли Волдеморту то пророчество, вы ведь не помышляли, что удар может прийтись по дорогому вам человеку. Не так ли?

Лицо Северуса побелело, а потом пошло нехорошими пятнами. Признаюсь, мне стало жутковато. Почему-то я тут же подумал об инсульте.

— Я не буду извиняться перед вами за этот выпад, — произнесла Гермиона уже совсем другим тоном, хотя отголоски гнева еще читались на ее лице. — Знаю, вы безмерно скорбите об этом. Поверьте, я о своей так называемой "оплошности" скорблю не меньше.