Удивительно, насколько непохожими могут быть родные друг другу люди. Об этом — а еще о непостижимой магии имен — размышлял Антонин почти каждый раз, когда глядел на свою младшую сестру. О чем думала мать, когда в жаркий августовский день, изможденная затяжными родами, мокрая от пота, взяла его дрожащими от слабости руками и нарекла именем, обязывающим к пожизненной борьбе? И что предрекала своей новорожденной дочери, когда, быстро и легко произведя ее на свет в середине января, подарила ей имя, символизирующее мир и спокойствие?

Он называл сестрицу Ариной, родители — Аришей, а когда они все вместе перед самой магловской войной, погубившей миллионы жизней, перебрались из суровой России в туманную Германию, она, повзрослевшая и похорошевшая, внезапно превратилась в Ирэн. А он, как был, так и остался Антоном для родни, Антонином для всех остальных, и Антошей — для нее. «Антоша»… Ничто так не раздражало и не умиляло одновременно, как это имя в ее устах.

В день, когда Альбус Дамблдор одержал победу над Геллертом Гриндевальдом, Ирэн была единственной в их семье, на чьем лице не отразилось особого сожаления.

— Да он трус, — выплюнул Антонин, комкая длинными узловатыми пальцами волшебную газету.

— Гриндевальд? — переспросила Ирэн, глядя на него прозрачными серыми глазами.

— Дамблдор, конечно, — он метнул на нее яростный взгляд. — Только трус может обречь достойного соперника на гниение в тюрьме вместо того, чтобы по-честному убить.

— Так ты считаешь, что милосердие — это трусость? — Ирэн захлопнула книгу, явно намереваясь втянуть его в долгий бессмысленный разговор, но при этом оставалась спокойна, как озеро в безветренный день.

— Это не милосердие, — он встал и подошел к двери, ему не хотелось слышать ее тихий увещевающий голос, больше подходивший для проповедей, чем для беззаботных светских бесед. — Милосердие — это когда одним ударом обрывают мучения. А Дамблдор — трус, он не смог.

Злой на себя, на мир и на Альбуса Дамблдора, раздавленный и разочарованный, Антонин вышел из комнаты, не забыв погромче хлопнуть дверью. Контроль над эмоциями всегда давался ему с трудом.

С точки зрения Антонина, трусостью было и их поспешное бегство из Германии после того, как прошел слух о предстоящих арестах. Семья Долоховых была на хорошем счету в кругах, поддерживающих идеи Гриндевальда, а в глазах его врагов это было достаточным основанием для преследований.


* * *


Франция приняла их равнодушно. По ней, как и по многим другим европейским странам, катком проехалась война — и магловская, и магическая — но почему-то никому здесь не было дела до волшебной семьи с сомнительным прошлым и подозрительной иммиграционной историей. Подделав документы и фамилию, Долоховы превратились в Дельсартов и поселились в небольшой квартирке на окраине парижского магического квартала.

Именно во Франции три года спустя Антонин познакомился с Томом Марволо Риддлом, талантливым и харизматичным молодым магом из Великобритании. Он был ненамного старше самого Антонина — но в нем ощущалась такая невероятная и зрелая сила, какую редко встретишь и у взрослого мага. Красивый — высокий, темноволосый, с аристократичными чертами лица — он манил, словно магнит, притягивая к себе и женские, и мужские взгляды, полные интереса и восхищения.

Антонин встретился с ним случайно, в один из тех бесконечно длинных вечеров, которые он коротал в одном из волшебных баров, прячась от всепоглощающего уныния, поселившегося в глазах отца и матери, и тихой печали во взгляде сестры. Он сидел в самом углу заведения и пил вино из хрустального бокала, водя пальцами по кружевной скатерти — все-то у этих французов дышало изыском и шиком, черт бы их побрал!

— Ты не похож на того, кому по вкусу хмельное безделье, — приятный мужской голос вывел Антонина из полузабытья.

Долохов хотел было послать куда подальше непрошеного собеседника, но, подняв взгляд, осекся и проглотил застрявшее в горле оскорбление. Стоявший перед ним молодой человек был слишком красив, чтобы ему грубить, а в глубине его темных глаз, смотревших прямо и уверенно, полыхал алый огонь, который совсем не хотелось вызывать на себя.

— Я присяду, — не спросил, а поставил перед фактом.

Французский у него был неважный.

— Ты из Британии? — перейдя на английский, уточнил Антонин.

— Угадал, — усмехнувшись краем рта, ответил его визави. — А ты…

— Немного русский, немного немец, теперь вот… немного француз, — Долохов хохотнул и сделал глоток вина.

— Немного немец, говоришь, — волшебник откинулся на спинку изящного стула, помолчал немного, оценивающим взглядом скользя по лицу Антонина. — Раз уж ты немного немец, то, должно быть, тебе теперь очень скучно.

У Долохова внутри все перевернулось. «Он меня подозревает». Вернув аналогичный — оценивающий, изучающий — взгляд незнакомцу, Антонин отставил бокал и подался вперед, опершись на локти. Англичанин глядел на него спокойно, и хотя во всем его облике читалась скрытая угроза, адресована она была кому угодно, но только не ему, не Антонину.

Интуиция редко подводила Долохова. Он улыбнулся и подозвал официанта, чтобы угостить своего неожиданного собеседника.


* * *


Том Риддл, казалось, не торопился уезжать из страны — начиная с самой первой их встречи, он неизменно приходил несколько раз в неделю в этот самый бар и садился за этим самым столиком. Отличайся поведение Риддла хоть на йоту от того, что видел Антонин, он бы, грешным делом, решил, что англичанин увивается за ним, липнет, словно банный лист — но нет. С каждым последующим разговором в его душе крепла убежденность, что загадочный волшебник, удостаивая Антонина своим вниманием, оказывает ему невиданную честь. Каждая встреча — словно проверка на вшивость, экзамен в миниатюре, вызов его, Антонина, самонадеянности.

Риддл выбирал для их бесед странные темы — словно не боялся, что их могут подслушать и сдать властям. Чего он вообще боялся? И боялся ли? В их вечерних разговорах то и дело воскресали тени идей Гриндевальда и призраки мрачных и величественных историй прошлого. Каждая встреча — как запретный плод, как темномагический эксперимент — увлекала и заставляла хотеть еще и еще.

— Ты боишься смерти, Антонин? — как-то раз, словно невзначай, спросил Риддл, аккуратно поставив ополовиненную чашку чая на маленькое изящное блюдце.

Антонин проследил за его движением и непроизвольно обвел пальцем позолоченный ободок своей чашки. С некоторых пор он не заказывал вино — может быть, потому что Риддл ни разу при нем не пил алкоголя, а может, потому что и сам Антонин не хотел, чтобы хмель путал его мысли, пока они говорят… о всяком.

— Боюсь ли я смерти… — пробормотал Антонин, потом взглянул на Риддла и криво улыбнулся. — «Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно»! А что такое смерть, мистер Риддл? Кто знает?

— Я не знаю, — покачал головой тот. — И не хочу знать.

— Рано или поздно все там будем! — махнул рукой Долохов.

— Не все, — Риддл загадочно усмехнулся и сделал глоток чая.

Антонин вопросительно глянул на собеседника, но вопросов задавать не стал. Возможно, англичанин пошутил, а может, говорил всерьез. Если кто и знал, по мнению Долохова, как избежать встречи со старухой в черном, так это мог быть только Риддл. Виднелось у него во взгляде что-то такое — словно он знал все тайны мира, не только реального, но и того, что простирался за пределами будничного человеческого опыта.

— Кто уж точно не боится смерти, так это Геллерт Гриндевальд, — вдруг сказал Антонин, неожиданно для себя вспомнив разговор с Ирэн.

— Почему ты так думаешь? — глаза Риддла блеснули, в них словно вспыхнули и тут же погасли красные угольки.

— Когда ты обречен просидеть в Нурменгарде до конца своих дней, то не будешь бояться смерти, — Долохов помолчал. — А трус Дамблдор приговорил его к тому, что хуже смерти.

Риддл едва заметно оживился, подался вперед.

— Ты считаешь Альбуса Дамблдора трусом?

— Да, считаю, — Антонин выпрямился. — Для того, чтобы убить своего соперника, нужна смелость особого рода, дерзость, решительность. Он, может, и хотел убить Гриндевальда, как происходит обычно в правильной дуэли, но что-то помешало ему. Он струсил, испугался, а потому не смог отнять жизнь у своего врага…

— Стало быть, ты считаешь, что способность убивать идет рука об руку со смелостью, — Риддл склонился к Антонину, вперив в него тяжелый немигающий взгляд. — А ты, Антонин, убивал хоть раз?

Долохов вспыхнул, судорожно сжал руки в кулаки и, наконец, тяжело, словно ему было стыдно, отрицательно мотнул головой. В глазах Риддла снова разгорелось адское пламя.

— И правильно, это ведь… противозаконное действие, — он хмыкнул, не сводя взгляда с Антонина.

— Закон? — Долохов вскинул подбородок. — Что сейчас значит закон?

Антонин не знал наверняка, но почему-то был уверен, что уж его отец-то совершенно точно убивал — и не раз. Порой, когда Долохов-старший возвращался домой, от него веяло таким холодом, что внутри у Антонина все сжималось. Он стыдился этого чувства: страх на лицах матери и Ирэн казался ему совершенно естественным — женщины! Но он — сын своего отца, наследник рода, человек, которому именем предначертано положить свою жизнь на алтарь войны — не имел права бояться смерти ни в одном из ее проявлений.

— Так закон для тебя — пустой звук, Антонин? — Риддл внимательно смотрел на него, не мигая. — И законы совести для тебя ничего не значат?

— Совесть — не бог, — сухо отрезал Долохов. — Она живет по тем правилам, которые мы сами для нее устанавливаем.

— А твоя совесть… По каким правилам живет твоя совесть?

Их взгляды встретились, и Антонин увидел свою совесть в темных глазах Тома Марволо Риддла. Она глядела на него холодно и остро, без капли жалости и сочувствия.

Домой Антонин вернулся в состоянии сильнейшего возбуждения — Риддл пообещал, что следующая их встреча изменит его жизнь раз и навсегда. Впрочем, в последнее время Антонин часто думал, что его жизнь уже и так перевернулась с ног на голову — в тот самый вечер, когда к нему, разбитому и подавленному, подсел за столик загадочный незнакомец с британским акцентом.

Если бы Антонин был женщиной, то непременно спутал бы свои чувства к Риддлу с влюбленностью — той самой, что туманит разум, отнимает способность мыслить здраво и заставляет кровь вскипать от мимолетных взглядов и прикосновений. Но он был мужчиной — и потому был избавлен от болезненных сомнений, рвущих душу на части. Том Риддл был новым Гриндевальдом, и с каждой их беседой Долохов все сильнее в этом убеждался.

— Антон, что у тебя случилось? Антоша…

Антонин вздрогнул, когда его руки коснулась прохладная мягкая ладонь. Ирэн. У нее была способность подходить со спины незаметно и тихо, словно кошка. Вот и сейчас она нашла его на балконе их небольшой квартиры, подкралась сзади и встала рядышком, ласково поглаживая по пальцам.

— Почему ты не спишь? — спросил он и удивился тому, как хрипло звучит его голос.

— Почему ты так поздно вернулся? — вопросом на вопрос ответила Ирэн.

— Как будто в первый раз, — он фыркнул и сдул со лба мешавшую прядь.

— Я заметила, что ты в последние несколько недель часто задерживаешься. И никому ничего не говоришь, — ее глаза стали серьезными, а меж бровей пролегла едва заметная морщинка. В ярко-желтом свете, проникавшем из гостиной через стекло балконной двери, ее лицо казалось старше.

— Как будто кому-то есть дело.

И правда. Отец, одолеваемый приступами паранойи, целыми днями безвылазно сидел в спальне, а мать увивалась вокруг него, словно сиделка: читала ему, разговаривала с ним подолгу, приносила газеты. Если бы не старый эльф Богша, приехавший с ними из России, она, чего доброго, еще и уборку с готовкой на себя взвалила бы, лишь бы мужа не трогать. До Антонина и Ирэн родителям сейчас не было никакого дела: они замкнулись, неспособные принять резкие перемены в мире, и с каждым днем скорлупа, прятавшая их от реальности, становилась все тверже и прочнее.

— Мне есть дело, Антоша, — Ирэн сжала его руку. — Ты становишься похож на отца в его прежние годы…

— И это замечательно, разве нет?

— Нет, — голос сестры упал до шепота, она пристально смотрела ему в лицо — что хотела высмотреть? — У нас есть шанс, Антоша, начать новую жизнь. По-новому. Без Гриндевальда.

— А прошлое сдать на свалку истории? — Антонин выдернул ладонь из тонких пальцев и резко развернулся к Ирэн. Грудь сдавило яростью и обидой. — Предать все, чем жили наши родители? А их самих — запереть в комнате, как ни к чему не годный музейный экспонат? Это трусливое предательство, и ты это знаешь.

— Неправда, — лицо Ирэн исказилось, словно ей было больно. — Мама… папа… они сами заперлись, спрятались, закрылись от мира. Не могут принять чужую победу и свое поражение… Это их выбор, и мы ничего не можем с этим поделать — детям никогда не переспорить своих родителей, мы оба это знаем.

В глубине души Антонин понимал, что Ирэн права. Их родители были слишком горды, чтобы учиться жить заново под руководством собственных детей.

— Я, наверное, скоро уеду отсюда, — глухо сказал он.

Какое-то время сестра молчала, и тишину нарушало только пение сверчков в палисаднике под балконом. Над головами Ирэн и Антонина беззвучно порхали летучие мыши — то и дело лучи света, проливавшиеся из окон, выхватывали из ночной темноты юркие черные силуэты, что взрезали воздух на огромных скоростях.

— Ты нас бросишь? И это, по-твоему, не предательство? — наконец тихо спросила она.

— Предательство — жить рядом с теми, чьи идеи ты презираешь, и бесконечно лгать им, — рыкнул Антонин. — А я буду далеко, но от старого не отступлюсь. Мне двадцать лет, Ирэн, и я готов уйти во взрослую жизнь и быть как отец. От тебя я ничего не требую — только не препятствуй мне…

— Антоша, ну мы же еще можем зажить по-другому… Ты же не такой…

Ирэн снова попыталась вцепиться в его руку, но Антонин резко отступил назад, достал палочку и вскинул ее вверх — туда, где невидимым облаком порхали маленькие крылатые вампиры.

— Не такой, говоришь?! Авада Кедавра! — его голос дрожал от ярости, которой хватило бы еще на десять убивающих.

Зеленая вспышка озарила лицо Ирэн, отразилась в ее прозрачных глазах — и в следующей мгновение между ними рухнула камнем летучая мышь. Антонин застыл с палочкой в руках, неотрывно глядя на черное мертвое тельце. Летучая мышь, подумаешь! Почти что таракана прихлопнуть! Он перевел взгляд на Ирэн — она, бледная, дрожащая, глядела на него так, словно видела в первый раз. Антонина затошнило, во рту стало горько, и, с трудом сдерживая рвотные позывы, он молча убежал прочь. Сам не зная, куда его несет, он пересек гостиную почти бегом и так же стремительно покинул квартиру. Оказавшись на лестничной клетке, он понесся по ступеням вниз и остановился где-то между первым и вторым этажом. Там его вырвало.


* * *


Они стояли напротив Сент-Этьен-дю-Мон — небольшой старинной церкви, что высилась на холме Святой Женевьевы наискосок от величественного Пантеона. Пламенеющая готика против монументального неоклассицизма. Антонин скользил взглядом по стремящимся вверх линиям сводов и стрельчатых окон, то и дело останавливаясь на неувядающей готической розе. Закатное солнце золотило каменные стены, искрилось радугой в витражах — погрузившись в созерцание изящных архитектурных форм, Долохов даже забыл на время о вчерашнем и о том, что ожидало его сегодня.

— Нам пора, — тихо произнес Риддл, которого красота церкви, казалось, совсем не трогала.

Он коротко махнул рукой, и Антонин, проследив за движением его кисти, увидел, как из храма вышел мужчина среднего роста в длинном черном одеянии. Священник.

— Нам нужен он, — сказал Риддл, и вдвоем они последовали за ничего не подозревающим кюре, набросив на себя маглоотталкивающие чары.

Антонин знал, что сегодня все изменится раз и навсегда, и оттого его всю дорогу бросало в холодный пот. Они неторопливо следовали за священником по мощеной улочке, идущей в сторону от Сент-Этьен-дю-Мон и Пантеона. Невысокие дома с облупленными фасадами, жавшиеся друг к другу, словно перепуганные дети, утопали в огненной лаве заката, воздух был удивительно свеж, и меньше всего Антонину хотелось думать о мертвой летучей мыши, которая упала вчера на пол между ним и Ирэн. Но эта немая сцена застряла в его голове, а ослепительно белое даже в полумраке лицо сестры словно отпечаталось на обратной стороне глаз, все никак не желая выветриться и стать блеклой тенью.

Священник явно не спешил. По пути он заглянул в булочную и, пробыв там около пяти минут, вышел на улицу с буханкой свежего белого хлеба, бережно завернутого в бумажный пакет. Легкий ветерок донес до Антонина аромат теплой золотистой корочки, и в желудке у него будто заворочался маленький голодный зверек.

— Поешь потом, — усмехнулся Риддл, словно прочитав его мысли.

Священник свернул за угол, и они оба поспешили за ним, чтобы не потерять из виду. Преследуемый, разумеется, не замечал повышенного внимания к своей персоне: он спокойно преодолел один квартал, прежде чем остановиться перед деревянной дверью с тяжелым медным кольцом. Переложив буханку в левую руку, он потянул на себя кольцо, не без труда открыл дверь и прошел внутрь. Риддл и Долохов поспешили следом.

Вестибюль, несмотря на горевшие на стенах лампы, показался Антонину темным после залитой розовым золотом улицы. На короткое мгновение он замер на месте, моргая и привыкая к слабому освещению. Риддл тем временем снял с них чары, не сводя взгляда со священника — тот остановился, не дойдя даже до первой ступени лестницы, ведущей на верхние этажи. Кажется, он почувствовал их присутствие, как только маглоотталкивающее спало.

— Святой отец, — негромко позвал Риддл.

Священник обернулся. Лицо его, немолодое уже, но гладкое и лоснящееся, расплылось в улыбке, от которой Антонина передернуло, до того она была фальшивой и сальной. И каково прихожанам с таким кюре? Или они настолько ослеплены верой в непогрешимость своего наставника, что каждую такую улыбку в свой адрес почитают за благословение небес?

— А я вас помню, молодой человек, — священник прижал к себе покрепче пакет с хлебом и сделал один маленький шажок от лестницы в их сторону. — Вы вчера приходили после обедни… Все ходили по храму, высматривали что-то…

— Я люблю готику, — просто ответил Риддл, и Антонин едва сдержал усмешку, хотя изнутри в нем нарастала противная липкая дрожь.

— Готика прекрасна, — кивнул кюре, все так же улыбаясь. — Но важно помнить, что даже самое великолепное архитектурное сооружение ничего не стоит, если оно не одухотворено божественным присутствием, молодой человек. Смею полагать, что вас восхитили вовсе не архитектурные изыски — в нашем храме ваша душа почуяла Бога…

— Быть может, — улыбнулся Риддл и сделал шаг вперед, отчего священник непроизвольно попятился. — Но моя душа не чует Бога в вас, святой отец. Чего же, по-вашему, стоит священник, не «одухотворенный божественным присутствием»?

Кюре занервничал.

— О чем вы, дитя мое?

— А вы не догадываетесь?

Риддл махнул палочкой. Священника силой магии припечатало к стене так крепко, что он не мог и пальцем пошевельнуть — только головой качал из стороны в сторону и что-то испуганно лепетал. В маленьких глазах его плескался животный испуг. Еще бы — раньше ему наверняка не доводилось сталкиваться с настоящим чародейством. Понимал ли он, что за люди подстерегли его в нескольких шагах от собственной квартиры? Антонин, кусая губы, подошел к распластанному по стене кюре и подобрал упавший на пол хлеб. Бессмысленное действие — однако в этот самый момент он должен был хоть что-то сделать, чтобы отвлечься от омерзительного ужаса, разъедающего изнутри.

— Антонин, это кюре Рене Шомон, — почти весело представил священника Риддл.

— Приятно познакомиться, святой отец, но я, пожалуй, полным именем представляться не буду, — в тон ему ответил Долохов, удивляясь браваде, которая невесть откуда взялась в его чуть подрагивающем голосе. Оскалив зубы в широкой улыбке, он приподнял воображаемую шляпу и чуть поклонился побелевшему от страха священнику.

Риддл подошел к последнему почти вплотную. Приставив палочку к горлу хнычущего и умоляющего о пощаде кюре, он обернулся через плечо и внимательно посмотрел на Антонина. Долохов, поймав этот взгляд, судорожно сглотнул. До него вдруг дошло, что после того, что сейчас произойдет, пути назад не будет. И к Ирэн — к доброй, но глупой Арише своей — он уже не вернется. Разве что попрощаться.

— Ты думаешь, я просто так его выбрал? — тихо спросил Риддл и снова повернулся к кюре, гипнотизируя его своими темными с алыми искрами глазами. — Вчера я действительно заглянул в Сент-Этьен-дю-Мон. И если в первые минуты мною и впрямь руководил праздный интерес, то потом… — он чуть сильнее нажал палочкой на шею кюре, вызвав громкое всхлипывание. — Потом я прошелся легилименцией — любопытства ради — по всем присутствующим… И наткнулся на кое-что интересное.

— Господь покарает вас за ложь и насилие… — едва не плача, вскрикнул священник. — И за…

— И за ворожбу, да, — кивнул Риддл. — Силенцио.

Что бы ни пытался сказать дальше Рене Шомон, до их слуха оно уже не долетело.

— Так вот, — продолжил Риддл. — Прихожане с их мелкими грешками, в которых они, к тому же, собирались каяться — черт с ними. А вот у того, кто рангом повыше, и грехи покрупнее — и наш святой отец не стал исключением. Что там у нас? Лицемерие, алчность, похотливость? Все найдется. В его воспоминаниях, Антонин, я увидел, как он гонит нищенку с паперти за то, что она не смогла выплатить ему процент в качестве уплаты за место. А еще — регулярное присвоение денег из церковной кассы ради личных трат на всякие приятные мелочи. Но и это не самое интересное... Наш святой отец так любит маленьких мальчиков, что от полноты чувств трогает их за коленки и целует в губы, пока никто не видит. И чем беззащитнее мальчик, чем меньше за ним стоит взрослых, способных его защитить, тем сильнее проявляет себя пламенная любовь Рене Шомона.

Кюре отчаянно замотал головой, по его пухлым щекам потекли слезы. Антонин почувствовал, как к горлу подступила тошнота.

— Это всего лишь магл, — тихо сказал он, сам не зная зачем. — Что нам до него…

— А какая разница, Антонин? — прошептал у него над самым ухом Риддл, неожиданно очутившийся рядом. — Он человек, каких много. И среди магов есть такие — облеченные властью сладкоголосые манипуляторы, которые не заслуживают ничего, кроме смерти.

Долохов достал палочку, не отрывая взгляда от трясущегося в беззвучных рыданиях священника. В эту секунду в голову ему пришло безумное сравнение: убийство — это почти как рождение, уж если случилось — повернуть вспять невозможно. Женщины по велению природы дают жизнь, мужчины ее отнимают — и те, и другие при этом бесповоротно меняют себя самих, не имея ни единого шанса остаться прежними.

Каким он, Антонин Долохов, станет, произнеся заветные два слова? Любопытство с острым привкусом предчувствия неотвратимой беды терзало изнутри, бешено ускоряло сердечный ритм, обжигало нутро. А, к черту! Не попробуешь — не узнаешь!

— Авада Кедавра! — рявкнул Антонин, титаническим усилием воли наставив палочку на кюре.

Рене Шомон обмяк, а взгляд его остекленел — и все это произошло так быстро, что Долохов даже моргнуть не успел. Риддл махнул рукой, снимая чары, и тело священника тяжелым мешком рухнуло на пол. Антонин так и стоял с поднятой палочкой, прислушиваясь к своим ощущениям.

Пустота. Он ожидал взрыва, боли, ужаса — но только не этой бесформенной, немой пустоты. Звуки вокруг смолкли, краски мира померкли, а где-то глубоко внутри, там, где, наверное, должна быть душа, зияла большая дыра, и в ней беззвучным сквозняком гулял ледяной ветер. Антонин смотрел на лежащего перед ним мертвеца и равнодушно думал о том, как похожа эта безжизненная груда костей и мяса в черной сутане на изломанное тельце убитой им вчера летучей мыши.

— Пойдем, — позвал Риддл, аккуратно надавливая на его руку и опуская ее вниз. — Пойдем, Антонин.

На улице все так же полыхал закат. К золоту примешался багрянец и пурпур — все указывало на то, что они провели в вестибюле незнакомого дома не более двадцати минут. Антонин удивился, ведь за то время, что они «общались» с кюре, могла бы пройти целая вечность. Прижав к себе буханку хлеба, он вспомнил, что, кажется, был голоден. Но есть не хотелось. Хотелось идти вперед, затеряться в паутине парижских улиц и ни о чем не думать.

— Я убил человека, — негромко произнес Антонин, когда на землю, наконец, спустились густые синие сумерки.

Они неторопливо шли по набережной Сены — Риддл, кажется, чувствовал состояние Долохова, и никуда его не торопил, не принуждал к остановкам, не спрашивал, куда тот идет. Просто молча шагал рядом, погруженный в свои мысли. Но на слова Антонина отреагировал молниеносно.

— Это всего лишь магл, — ответил он — и усмехнулся холодно.


* * *


Если бы Антонин мог покинуть Францию сразу же, не заходя домой, он бы непременно так и сделал. Но в его системе ценностей такой поступок был достоин лишь последнего труса, да и Риддл собирался воспользоваться нелегальным портключом до Британии только на следующий день. Поэтому в этот вечер Антонин, скрепя сердце, вернулся домой — увидеться последний раз с родителями и сестрой.

Прощание с отцом и матерью вышло скомканным — кажется, они не совсем поняли, что происходит, и решили, что он скоро перебесится и вернется, чтобы обзавестись приличной профессией и семьей заодно. Все те полчаса, что Антонин потратил на разговор с ними, его донимали тошнота и головная боль. Он не знал, как объяснить, что, скорее всего, больше никогда не вернётся, что ему здесь больше нет места (и что черный призрак летучей мыши в сутане будет преследовать его в каждом уголке Парижа).

Зато Ирэн, казалось, поняла все без слов.

— Ты не можешь меня здесь бросить, — прошептала она, пытаясь заключить его в объятия, но Антонин отшатнулся от нее, как от прокаженной.

Вернее, он сам был словно прокаженный, вот только Ирэн ничего об этом не знала. Или знала? Она смотрела на него таким взглядом, каким обычно смотрят на тяжело больных людей, и от этого Антонину хотелось разнести в щепки все вокруг.

— Почему это я не могу тебя бросить? — зло спросил он. — Мы уже взрослые, каждый из нас волен строить свою жизнь, как пожелает.

— Ты свою жизнь не строить будешь, а разрушать, Антоша, — Ирэн схватила его за руку и прижалась к ней холодной щекой. Глаза ее смотрели печально, и печаль эта резала как бритва. — Я ведь твоя сестра, я тебя хорошо знаю…

— И Авель был братом Каину, знаешь ли, — пробормотал Антонин, вырывая ладонь из сестриных пальцев и отходя от нее.

Ирэн ничего не ответила — только все смотрела и смотрела. Антонин отвечал ей тяжёлым взглядом, молчал и думал в который раз о том, как удивительно не похожи друг на друга они были. Может, если бы мать дала ей другое имя, они вместе сейчас бежали бы из Парижа навстречу новым возможностям? А если бы он не был Антонином, то ему и в голову не пришло бы бросить семью по зову магнетического англичанина с алыми искрами в темных глазах?

— Ты трус, Антоша, — наконец прошептала Ирэн.

За эти слова Антонину захотелось ее хорошенько ударить, но вместо этого он сгреб сестру в охапку и крепко обнял — до хруста в костях и сдавленного вздоха. Так они простояли много бесконечно долгих минут. Через открытые окна доносилось монотонное пение сверчков, во дворе едва слышно шелестела листва платана, а где-то далеко, в прохладном вестибюле старого дома кричала женщина, обнаружившая на полу безжизненное тело уважаемого кюре.

На круглом обеденном столе лежала, источая соблазнительный аромат свежей выпечки, буханка белого хлеба с золотистой корочкой.

Не говоря ни слова, Антонин отпустил Ирэн, ушел в свою комнату и быстро собрал все самое необходимое. Он был привычен к внезапным переездам и знал, что каждая лишняя вещь в багаже будет причинять ему боль, воскрешая в душе воспоминания о прошлой жизни. Поэтому — а ещё потому, что он не хотел задерживаться ни на минуту — чемодан Антонина был до неприличия лёгким, и когда он вышел с ним в гостиную, то подумал, что с тем же успехом мог покинуть дом, прихватив с собой только деньги и волшебную палочку.

Ирэн сидела за столом, сложив руки перед собой. Антонин, поразмыслив немного, подошёл и вытащил из хлебницы злополучную буханку.

— У вас ещё есть, что поесть, а я вот могу проголодаться, — ухмыльнувшись краем рта, Долохов зажал ее под мышкой.

Сестра не ответила. Досчитав до десяти, Антонин резко развернулся на каблуках и зашагал прочь, к выходу, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Грудь согревала лежавшая в кармане рубашки записка с адресом гостиницы, где его ждал Том Марволо Риддл.