А она поняла, что он изменился, лишь когда посмотрела в его глаза. Некогда беззаботный взгляд стал тяжелым и мрачным, и выдерживать его было выше ее сил. Улыбка его граничила с безумием, а смех со всей своей силой отдавался в перепонках, оглушая. «А ты отныне для него никто»,— и эта мысль непривычно больно выжигалась в сознании. За Джеймсом Поттером можно было наблюдать украдкой, бросать легкий мимолетный взгляд, а после алеть лишь от мысли, что он неимоверно красив. Иногда во время полуночной бессонницы, когда в комнате стояла гробовая тишина, а стрелки часов мелодично передвигались по циферблату, можно было с яркой улыбкой на устах рассуждать о том, какой же он хороший человек, как легко с ним найти общий язык, но только не ей, Лили Эванс. Ведь она для него отныне никто.

Иногда, наверное, стоило выходить из себя, обращать внимание на других хотя бы изредка. Тогда-то и можно было бы заметить, что темно-карие глаза были устремлены лишь на рыжие локоны, а улыбка расцветала лишь при встрече с зеленым неповторимым взглядом.

Едкое чувство по венам текло, прожигало внутренности, а на лице счастье свинцом разливалось, застывало, слезать не хотело. Волосы рыжие на солнце переливались, а в глубине души их так вырвать хотелось, чтобы вся боль вместе с ними ушла. В календаре листочков с каждым месяцем становилось все меньше, а тоска в прогрессии расцветала, и только безразличные случайные взгляды пересекались, обжигая обоих. Лили Эванс с каждой минутой все больше бесилась, кулачки нервно сжимала и смотрела на до коликов счастливого Поттера, не понимая, что с ней вообще не так. Джеймс будто нарочно со всеми здоровался, мило щурясь, даже не замечая, как бледное личико искажалось, краской заливаясь. А ей отчаянно подойти хотелось, развернуть к себе профилем и высказать все, напоследок легонько ударить и удалиться с гордостью.

Хочется-перехочется — мудро, конечно, только сердца обоих трепетали в такт. Взгляды их обоюдно искали друг друга, а лица после хмурились, натыкаясь на безразличие с примесью чего-то горьковато-едкого, ревностью называемое.

Шарф бордовый в золотую полоску от холода больше не спасал, варежки тоже к чертям полетели, и только снег за окном спокойно беспечно покрывал собою поля. Друзья все подшучивали, что серое небо на фоне их лиц казалось будто светлее, что им бы пора уже давно поговорить, но упрямые тоскливые души, презрительно фыркнув, кутались в свою чертову промозглую ткань. Дни сменяли себя чередом, оставляя горькое послевкусие, улыбка трескалась, облуплялась, на пол осыпалась. Каждый из них хотел «дурь» всю выбить, истощал себя изнутри, а сердце об грудную клетку ударялось, оно трепеталось, билось. Вот бы его задушить. И сидели они рядом, боясь посмотреть в желанные глаза, неловко понурив головы; молчали. А вокруг люди смеялись, отбивая незатейливый ритм, музыка все и всех оглушала, могла же и их оглушить?

— Эванс!

По рукам мурашки бегали, в воздухе искры, внутри электричество, вот такая была инновация, чтоб ее там.

— А может, потанцуем?

Взгляды успешно встретились, тепло передавая. Эванс насмешливо вскинула бровь, незатейливо ногу перекинув.

— К черту, Поттер, а почему бы и нет?

За окном луна ярко светила, освещая их путь. Люди громко хохотали, музыка все дребезжала. Только больше не было в веселой толпе двух людей; одиноким потерянным душам было что обсудить. И померкли дни, и становился толще календарь, да только теперь они вместе уже навсегда.