…Пушистые снежинки мягко и беззвучно ложились на мощёную дорожку сада дома семейства Уизли. Разноцветные огни искрились в белых шубках, развешанные повсюду: на крыше двухэтажного коттеджа, на безлистых ветках деревьев и кустов, на калитке, увивались вокруг резных колонн веранды.

Над входной дверью был прикреплён аккуратный венок из остролиста, а по обеим сторонам стояли две миниатюрные сочно-зелёные ёлочки, разряженные в те же искрящиеся гирлянды.

Гермиона была рада, что они с Роном всё-таки переехали севернее, и теперь каждое Рождество их домик засыпает снегом по самую крышу. И каждый год, начиная уже с середины декабря, приходится регулярно расчищать дорожки сада от снежных завалов. Недовольно бурча, Рон из раза в раз брал свою волшебную палочку и, натянув пуховик и высокие сапоги, неуклюже выбирался из дома, чтобы справиться с сугробами. В этот раз он вышел на улицу вместе со своим сыном Хьюго.

В это Рождество вся семья была в сборе: Хьюго с супругой и десятилетним сыном Фредом, Роза с мужем, восемнадцатилетней дочкой Астильбой и двумя пятнадцатилетними двойняшками Корилусом и Стрелитцией, Рон и она. Гермиона чувствовала себя по-настоящему счастливой в такие моменты. Вот и сейчас, стоя возле окна и отодвинув кружевной тюль, она с улыбкой наблюдала, как изрядно облысевший, но всё такой же милый ей Рональд ворчливо кряхтит и ковыляет в глубоком снегу, а Хьюго, вместо того, чтобы убирать снег, затевает игру в снежки с Фредом, её внуком.

Гермиона ещё раз улыбнулась картине за окном и отошла, кутаясь в шерстяную шаль. Годы, конечно, брали своё, но Гермиона не просто так слыла необычайно талантливой волшебницей. В свои восемьдесят она была по-прежнему стройна и поджара, с прямой спиной и чуть приподнятым подбородком, со степенно сложенными одна на другую руками, носила исключительно строгие причёски и глухие платья в пол — одним словом, являла собой пример элегантной дамы в летах. Глаза всё ещё горели тем молодецким огоньком, что и много лет назад. При одном взгляде на эту женщину становилось ясно: за столько лет она не утратила и капли жизненной энергии.

Гермиона присела в кресло-качалку возле потрескивающего камина и невольно предалась воспоминаниям. Это стало некой традицией: накануне рождественского вечера в кругу семьи сесть в одиночестве возле камина в любимое кресло и вспоминать, вспоминать, вспоминать… И с каждым годом воспоминаний только прибавлялось, наперекор всем законам. Свой первый день в Хогвартсе Гермиона помнила так же отчётливо, как вчерашний.

Тихий стук о дверной косяк вернул Гермиону из глубокой задумчивости.

— Прости, что побеспокоила, — Астильба робко смотрела на свою бабушку. Она знала, что если бабушка уединилась, то трогать её не нужно, хоть она и не будет кричать или ругаться. Но в этот раз у Астильбы не было выбора.

— Что-то случилось, милая? — ласково обратилась Гермиона к внучке.

— Там внизу ждёт какой-то мужчина. Он представился Скорпиусом и сказал, что у него есть для тебя кое-что, что нужно передать лично тебе в руки.

Гермиона слегка нахмурилась. Скорпиус? Сын Драко Малфоя?

— Я сейчас спущусь, — мягко ответила она, и Астильба покинула комнату.

Гермиона некоторое время ещё смотрела на ярко-оранжевые языки пламени, облизывающие податливую древесину, а затем вышла и спустилась на первый этаж. В холле никого не оказалось. Неужели, мужчина ждёт её на улице? Не может быть, чтобы Астильба не пригласила его в дом! Какая невоспитанность!

Гермиона открыла входную дверь. Рона и Хьюго с Фредом не было видно, похоже, они разгребали снег на заднем дворе. Возле перил спиной к ней стоял высокий статный мужчина в чёрном пальто и с длинными, очень длинными платиновыми волосами, убранными в хвост и подхваченными чёрной лентой.

— Прошу прощения за невежество моей внучки Астильбы… — начала было Гермиона, подходя к мужчине.

— Не нужно извинений, миссис Уизли, я сам отказался пройти в дом. Не сочтите за грубость, — мужчина повернулся и чуть склонил голову.

Да, это, несомненно, Скорпиус Малфой. Те же серые глаза, заострённые черты лица, белые волосы… Вот только во взгляде его глаз было куда больше тепла и доброты, чем когда-либо она видела у представителей фамилии Малфой. А ещё в них отражалась бесконечная печаль.

— Миссис Уизли, мне очень неловко отвлекать вас в такой момент, но мне нужно кое-что передать вам. — Скорпиус сунул руку за пазуху и вынул конверт с зелёной с серебром вязью по краю. — Это письмо моего отца. Оно адресовано вам. — Он протянул письмо, и Гермиона аккуратно приняла его, словно оно было хрустальным. — Почти восемнадцать лет это письмо пролежало в ящике его стола, но вот, наконец, оно лежит в ваших руках. Признаюсь честно, для меня письмо имеет большую ценность, но принадлежит оно вам. Извините за беспокойство, миссис Уизли, — Скорпиус снова склонил светлую голову. — Счастливого вам Рождества, — он чуть улыбнулся и, развернувшись, быстро пошёл к калитке.

— Мистер Малфой, — окликнула его Гермиона с веранды. Тот оглянулся. — И вам счастливого Рождества, Скорпиус.

Скорпиус Малфой кивнул и закрыл за собой калитку. Его силуэт быстро исчез в густеющих сумерках.

Гермиона смотрела ему вслед. Как только до её слуха донеслось эхо от хлопка трансгрессии, она вернулась в дом.

Поднявшись в свою комнату, Гермиона заперла дверь заклинанием, подошла к камину и устроилась в кресле-качалке.

Она повертела конверт в руках. «Гермионе Джин Уизли (Грейнджер)» — было выведено на одной его стороне чёрными извилистыми буквами. В верхнем углу красовался герб семьи Малфой.

Гермиона помедлила и развернула письмо. Руки её дрожали. При неверном свете каминного пламени она начала читать.

«Здравствуй, Гермиона.

Если мне не изменяет память, я ещё ни разу не называл тебя по имени, и до сих пор не оставил бы эту дорогую мне мальчишескую привычку, но ты уже не Грейнджер, а назвать тебя Уизли у меня язык не повернётся. Почему? Это я и попытаюсь объяснить тебе в своём письме.

Для начала хочу поделиться с тобой одной радостной новостью: у меня недавно родилась внучка — первая после двух мальчиков девочка, поздний ребёнок моего сына Скорпиуса. Она просто очаровательна. Сын назвал её Гермионой. Представляю, какое у тебя сейчас лицо, но дай объяснить тебе всё по порядку.

Всё началось с того, что однажды, за два месяца до рождения Гермионы, сын застал меня в чувствах вечером в моём кабинете. Я не ожидал, что он может прийти, он должен был уехать ещё утром того дня. Но, видимо, такова была воля Провидения (с возрастом я стал немного суеверным). Сын заметил мою грусть и спросил, что со мной случилось. Я был в том состоянии, когда не смог уйти от ответа.

И я рассказал ему свою историю. Историю о том, как был закован в рамки принципов и неписаных законов, как был вынужден смириться с тем, что моей симпатии к тебе не было места в моей жизни (не спрашивай ничего, просто читай). Я рассказал Скорпиусу о тебе. Не в подробностях, конечно. Но он и не просил. Скорпиус всегда был умным и чутким мальчиком, совсем непохожим на меня. Наверное, характер он полностью перенял у своей матери, Астории. Хотя некоторые его выходки в школе никак не вязались с тем нежным и отзывчивым добрым мальчиком, которым он всегда был в семье.

Закончив свой печальный рассказ, я увидел, что сын отвернулся от меня. Я понял, что он плачет. Я подошёл к нему, обнял за плечи и сказал, что это не стоит слёз. Но сын лишь покачал головой. Тогда с чем связаны твои слёзы, спросил я? И ты не поверишь, что поведал мне сын. Оказывается, мой мальчик тоже носил в себе одну тайну, спрятанную от чужих глаз многие годы.

С первого дня знакомства, ответил мне сын, он был влюблён в Розу. В твою дочь, Гермиона. Не знаю, рассказывала ли тебе об этом твоя дочь, я узнал об этом только спустя два с половиной десятка лет. Он искренне любил её все годы их обучения в Хогвартсе, но она так и не ответила ему взаимностью. Ты знаешь, наверное, что они, как и многие потомки Финеаса Найджелуса Блэка, являются друг другу родственниками, четвероюродными братом и сестрой, если не ошибаюсь, но, тем не менее, твоя дочь могла стать хорошей невестой для моего сына. И я бы, наверное, был не против их союза, но всё сложилось иначе. Сейчас у сына другая жена, хотя она тоже прекрасная женщина. Родила ему двух милых близнецов, а теперь ещё и красавицу-дочку.

Я дивился тому, как причудливо всё сложилось. Как повторился этот круг снова. Только, в отличие от меня, мой сын нашёл в себе силы признаться Розе. Я — нет. С другой стороны, у него был более свободный выбор, чем у меня. Да и я никогда не был бунтарём по натуре. Скорпиус и в этом отличается от меня.

Спустя два месяца после этого разговора мне пришла сова от Скорпиуса: родилась девочка. «Отец, я назвал её Гермионой. В память о том, чему так и не суждено было свершиться». Я перечитывал короткое письмо сына до тех пор, пока буквы окончательно не расплылись от капавших на него слёз. Меня переполняли чувства. Я знал, что он хотел бы назвать дочь Розой, но не мог так поступить со своей женой. Однако наши с ним истории были настолько похожи и связаны, что твоё имя могло отразить их обе.

На следующий день я написал это письмо. Если бы Скорпиус не застал меня тем вечером в кабинете в таком состоянии, ты бы так и не узнала того, что я хочу сейчас тебе сказать.

Уже точно не вспомню, когда это началось, но однажды, ещё на первых курсах, я понял, что твоё присутствие меня волнует. Конечно, сначала я подумал, что это мои принципы вибрируют от статуса твоей крови и заставляют всё внутри холодеть, а ладони — трястись и потеть, стоит тебе оказаться рядом. Когда я стал чуть старше, мне пришлось признать, что будоражит меня отнюдь не чистота твоей крови, а ты. Я старался подавить в себе это чувство, думал, что сошёл с ума или на меня наложили какое-то заклятие. Но проходили годы, и ничего не менялось. Я всё так же вздрагивал при упоминании твоего имени, чувствовал глухую злость и даже невнятные уколы ревности, когда читал в официальных объявлениях и газетных статьях твоё имя в сочетании с ненавистной мне фамилией. Уже тогда где-то в глубине души я сознался себе в том, что ты что-то значишь для меня. И тем не менее, я упорно пытался доказать неизвестно кому, что этого не может быть.

Пытался до тех самых пор, пока не случилось это. Тот день я помню, как будто он был вчера.

Но прежде, чем я расскажу тебе об этом, мне нужно пролить свет на одну важную деталь. Как-то я попал в кабинет самого министра, и он — вот чудеса! — решил «выйти на минуточку». Ты можешь себе такое представить? Я — нет. И всё же он вышел, оставив меня в своём кабинете одного. Спустя много лет в голову мою приходит одно-единственное объяснение поведения министра — это была проверка. Скорее всего, так оно и было, но тогда я об этом не думал. Шли первые послевоенные годы, и многие из тех, кому на момент войны было по шестнадцать-девятнадцать лет, в этот период активно устраивались на различные должности в Министерстве магии. Среди дел, лежавших на столе министра, я увидел твоё. Что было дальше ты, наверное, уже догадалась. Я взял твоё дело. Просто не смог удержаться. Там-то я и вычитал некоторые любопытные факты, о которых раньше не знал. Например, что твоё второе имя — Джин, а твой Патронус — выдра…

Так вот, вернёмся к тому памятному дню, который разметал и растёр в пыль последние мои сомнения.

В тот год, кажется, это был две тысячи первый, проходил очередной суд в Министерстве магии по делу пособников Волдеморта. Я находился в зале в качестве свидетеля. Дементоры, вновь примкнувшие к прежним рядам, держали каких-то бывших Пожирателей, имена которых я толком не знал, да и вникать особо не хотел. Сразу после суда приговорённые к Азкабану Пожиратели попытались сбежать — ты наверняка слышала, какой переполох они тогда устроили в Министерстве. Дементорам немедленно было приказано поймать и уничтожить. Началась паника, дементоры вырастали словно из ниоткуда. Я забился в какой-то угол; вокруг — чернота, внутри — страх, боль, смерть. Внезапно я почувствовал ледяной холод, вскинул голову и увидел, что один из дементоров приближается прямо ко мне. Я так и не понял, почему он напал на меня. Я вызвал Патронуса.

У меня никогда толком не выходило это заклинание. Честно признаться, создавая его, я не успел даже подумать, и какое конкретно вспыхнуло счастливое воспоминание, я не помню. Помню только одно: в нём была ты. Я не знаю, как так получилось. Просто машинально. Патронус вышел такой мощный, что снесло не только напавшего на меня дементора, но и десяток других, метавшихся по коридору.

Когда ко мне подбежали какие-то министерские работники, я стоял недвижно, словно огретый Петрификусом. Они что-то кричали, тормошили меня, но я стоял, как истукан. И дело было не в том, что я впервые смог создать такого мощного Патронуса и прогнать столько дементоров разом. Дело было в самом Патронусе.

Это была выдра.

До этого я лишь мельком видел своего телесного Патронуса — кажется, летом, между пятым и шестым курсом. И тогда это был хорёк. Да, как ни странно, но лже-Грюм попал в точку, превращая меня на четвёртом курсе. А теперь мой Патронус изменился. В голове крутились слова Поттера, сказанные Волдеморту перед их последней схваткой в Большом зале: «Патронус Снейпа — лань, как у моей матери, потому что он любил её всю жизнь, с самого детства…»

Я не слышал ничего, что мне говорили, не понимал, куда меня ведут. И следующие несколько дней я пребывал словно в каком-то тумане. Только тогда мне всё стало окончательно ясно. Отнекиваться было глупо.

Через пару лет, на праздновании моего двадцатитрёхлетия в две тысячи третьем, я познакомился с Асторией, моей будущей женой. А ещё через три года у нас родился сын, самое дорогое, что у меня когда-либо было в жизни, мой Скорпиус. В тот же год у тебя родилась Роза, я узнал об этом вместе со всеми из очередного утреннего выпуска «Пророка». Чувства были смешанными. С одной стороны были горечь и обида, с другой — радость. Мне захотелось написать тебе письмо, поздравить с рождением дочки, но я быстро отмахнул эту мысль, побоявшись твоей реакции. Не реакции твоего мужа или Поттера, а именно твоей. И не написал.

Спустя одиннадцать лет мы встретились на вокзале, и я с некоторым разочарованием отметил, что Роза не унаследовала от тебя почти ничего, если говорить о внешности. Однако позже стало ясно, что она практически полностью переняла твой характер. И это было для меня даже важнее надоедливой рыжины её волос. Тем более что, повзрослев, она потеряла последние крохи схожести с отцом — меня это радовало.

Тебе, наверное, странно слышать, что я так истово следил за твоей дочерью. Думаю, моя своеобразная мания была связана с тем, что я не мог так же следить за тобой. Роза являлась частью тебя, твоим продолжением. Мне было необходимо это, как воздух; твоя дочь стала неотъемлемой частью и моей жизни.

Опережая твои мысли, скажу, что брак с Асторией не вышел несчастливым. Астория стала для меня близким другом и крепкой опорой, я всегда чувствовал и чувствую её любовь ко мне. Я благодарен ей за это и стараюсь отвечать ей тем же, дать ей те остатки тепла, что есть во мне. Я стараюсь сделать так, чтобы она была счастлива рядом со мной, потому что она заслуживает этого.




Оглядываясь назад, я часто думаю, а что было бы, возникни у тебя ответное чувство ко мне? Я имею в виду, если бы мне хватило смелости тогда, много лет назад, рассказать тебе правду, и у тебя что-то проснулось бы. Это смешно, но я довольно часто над этим размышляю, сквозь все эти годы.

Наверное, ничего.

И перечислять причины, думаю, ни к чему.

Я не знаю, сколько времени суждено этому письму пролежать в запертом самыми мощными заклинаниями ящике моего стола. Возможно, оно так и останется там и ты никогда его не прочтёшь.

Но всё же, если ты читаешь это письмо, я хочу, чтобы ты знала: то чувство, которое я не хочу называть тем, чем оно, видимо, является, помогло мне пробиться сквозь ту безнадёгу, которая окутала меня сразу после окончания войны. Помогло мне встать на ноги, создать свою семью и зажить другой, новой жизнью, без устаревших принципов и предрассудков. Я видел их — Поттеров, уже двоих, Лонгботтома, Финигана, Джордана, тебя, в конце концов, — и все вы постепенно, довольно быстро, приходили в себя, даже искалеченная Браун. А моя жизнь превратилась в сплошные суды, скандальные статьи и откупа моих родителей направо и налево. Мне казалось, что я вообще никогда не смогу зажить нормально. И поэтому я хочу, чтобы ты знала, что без тебя я бы не справился. Я должен был найти тебя и сказать тебе спасибо, но мне, как всегда, не хватило смелости. Поэтому я только пишу тебе это и надеюсь, что ты всё-таки прочтёшь моё письмо.

Уверен, за то, что я сейчас напишу, ты будешь всю оставшуюся жизнь считать меня последним трусом. Но я бы не смог жить и знать, что где-то ты прочла моё письмо и узнала правду, и каждый день после этого стоять возле окна в ожидании совы от тебя. Да, я бы надеялся на твой ответ. А я этого не хочу. Поэтому я попросил своего сына Скорпиуса передать тебе это письмо сразу после моей смерти. Лично в руки. Не скажу, что под конец жизни я перестал бояться смерти, но страх не получить от тебя ответ сильнее. Я только надеюсь… надеюсь, что ты переживёшь меня, чтобы это письмо смогло, наконец, найти своего адресата.

Мне пора заканчивать свою писанину. Не могу ответствовать, что сказал тебе всё, что хотел, но я точно уверен, что сказал самое важное. То, что обязан был сказать тебе много-много лет назад.

Я надеюсь, что ты проживёшь очень долгую и счастливую жизнь, понянчишься ещё со своими правнуками, а может даже и праправнуками и увидишь другую реальность, без предрассудков и глупых убеждений.

С тем чувством, которое я ни за что не назову его именем,

Драко Люциус Малфой

19 февраля 2042 года

P.s. Недавно снова попытался вызвать Патронуса. Просто стало любопытно. Это по-прежнему твоя выдра»

На последние строчки письма, написанные извилистым, но ровным почерком, упала прозрачная капля, заставляя чернила расплываться в неясные кляксы.

Пергамент в старческих пальцах дрожал. Выронив письмо из рук, Гермиона прижала ладони к лицу, из глаз брызнули слёзы. Они стекали по её щекам, собираясь на подбородке и капая на колени. Тихие всхлипы мешались с треском огня в камине.

19 февраля 2042 года. Письмо было написано почти восемнадцать лет назад. Это значит, что внучке Драко Малфоя, Гермионе Малфой, сейчас уже семнадцать. А она ничего не знала. С тех пор, как они переехали сюда двадцать лет назад, она потеряла связь с новостями о жизни таких семей как Малфой, Забини или Паркинсон.

Но вовсе не мысли о внучке Драко заставляли её плечи содрогаться вновь и вновь.

«Поэтому я попросил своего сына Скорпиуса передать тебе это письмо сразу после моей смерти. Лично в руки.»

Значит, Драко Малфой умер. Та печаль в глазах его сына, чёрная лента в волосах… Траур по отцу. «…сразу после моей смерти…» Сегодня. Он умер сегодня.

Позже Гермиона не смогла бы точно сказать, сколько времени она просидела, спрятав заплаканное лицо в ладонях. Она не смогла бы точно сказать и то, почему она плакала.

Возможно, потому, что увидела между строк совсем другого Драко Малфоя, каким никогда его не видела, узнала такие вещи, которые никогда бы не смогла связать с его натурой. А возможно, это были слёзы сожаления по потерянному в глупой вражде времени, по утраченным шансам, несказанным словам, по вынужденной лжи, по невыраженным чувствам… Или просто горечь от утраты знакомого человека, с которым они когда-то учились в одной школе.

Их последняя встреча произошла на Кингс-Кросс тридцать шесть лет назад, когда Драко провожал на седьмой курс своего сына Скорпиуса. С тех пор они больше не виделись. Ни разу.

История Скорпиуса потрясла Гермиону не меньше, чем всё остальное письмо Драко. Она вдруг представила их, сына и отца, в кабинете, отделанном дубом и тёмно-зелёным бархатом: Скорпиус сидит в резном кресле, опустив голову, а изрядно постаревший Драко стоит рядом с ним и, обнимая за плечи, шепчет: «Это не стоит слёз…»

Гермиона всхлипнула ещё раз и посмотрела на огонь. Это стоит слёз.

Она утёрла щёки и глаза, заклинанием убирая остатки недавних эмоций. Близится рождественский ужин, и она должна спуститься к столу, к своей семье.

Бережно сложив письмо, Гермиона убрала его в конверт и, поднявшись, подошла к своему секретеру. Раскрыв потайной ящик, она положила письмо к уже хранящимся там «Сказкам барда Бидля», и заперла его.

Рождественская традиция погружаться в воспоминания не осталась не исполненной. Только в этот раз она погружалась не в свои мысли, а в мысли Драко Малфоя, которые лежали перед ней ровными чёрными строчками.

Подумав, Гермиона вытащила из стопки пергаментов чистый листок, обмакнула перо в чернильницу и, присев на край стула, принялась писать. Через минуту на запечатанном конверте появилась надпись: «Мистеру Скорпиусу Малфою от миссис Уизли (Грейнджер)».

Спустя пару мгновений сова с привязанным к лапке письмом взмахнула крыльями и оттолкнулась от подоконника, быстро превращаясь в крохотную точку на горизонте.




…Гермиона шла под руку со Скорпиусом меж голых деревьев с заиндевевшими ветвями. Изо рта вырывался белый пар, под ногами хрустела корочка из снега и льда. На кладбище было безмолвно, даже вороны не горланили здесь свои грубые песни.

Дойдя до камня из белого мрамора с округлыми краями, они остановились. Скорпиус молча выпустил руку Гермионы и тактично отошёл к другой могиле с таким же камнем из белого мрамора, на котором было выведено:



Гермиона не обратила внимания на уход Скорпиуса. Она недвижно стояла напротив камня и смотрела на высеченные на нём слова:



Гермиона опустилась на корточки перед могилой и почувствовала, как нижняя губа начинает дрожать, а к горлу подкатывает ком.

— Ну, здравствуй, Драко, — улыбаясь сквозь слёзы, прошептала она. — Я принесла тебе свой ответ…




Невесомые снежинки кружились в прозрачном морозном воздухе, ветер спал в верхушках высоченных вековых дубов.

Стройная женщина в летах в ярко-алом пальто сидела напротив белого мраморного камня и тихо шептала что-то, словно с кем-то говорила. Немолодое лицо её блестело от слёз, но на губах была улыбка. В руках она сжимала пергамент.

Перестав шептать, женщина какое-то время молча смотрела на камень и улыбалась. Затем она положила пергамент, что сжимала в руках, на снег и произнесла заклинание. Пергамент начал медленно уходить в землю, словно тонул в воде. Когда он исчез окончательно, женщина поднялась на ноги, аккуратно утёрла щёки платочком и, коснувшись кончиками пальцев холодного белого мрамора, двинулась по направлению к ожидавшему её высокому светловолосому мужчине в чёрном пальто. Мужчина склонил голову, предлагая свой локоть, и вместе они покинули кладбище.

Белые снежинки продолжали свой загадочный танец в морозном воздухе…