Семья Уизли после Второй Магической напоминала разбитую чашу, которую было невозможно скрепить ни заклинанием, ни каким-либо маггловским способом: ушло куда-то былое единство и взаимопонимание в знаменитой уже не только среди членов Ордена Феникса семье.

К глубочайшему разочарованию матери, старшие два брата — Билл и Чарли — все реже и реже возвращались домой на праздники. Вот, к примеру, пост разрушителя заклятий в Гринготтсе вынуждал Билла много мотаться по свету, рисковать жизнью каждый будний день ради приличного вознаграждения, которое он вкладывал до последнего сикля в бюджет собственной семьи, главой которой он был вот уже несколько лет. Плотный график, очевидная неприязнь матери к его возлюбленной жене — этого было достаточно, чтобы Билл и Молли прекратили посещать дома друг друга без явной необходимости. Чарли же всегда был по натуре одиночкой, с детства мальчик предпочитал общество животных, а не людей. Что произошло с молодым обаятельным драконологом сразу после войны, никто не знает. Однако это «что-то» все больше отталкивало и так достаточно замкнутого Чарли от людей, все дольше удерживая его от семьи и знакомых.

Но отдаление двух старших братьев от семьи не было столь заметно из-за изменений, которые произошли с Джорджем Уизли. Пожалуй, не надо объяснять причину этих самых изменений… Не было больше того шутника, от которого буквально фонтаном струилась положительная энергия, не было балагура и весельчака, вечной головной боли своих родителей — остался лишь побитый жизнью циник, который заперся в комнатке над своим магазином. Перебарывая суицидальные мысли, переживая ежемесячные запои, Джордж продолжал заниматься разработками всевозможных шалостей и вредилок, продавая их в своем магазине. Не было сил расширять сеть, по правде говоря желания вообще что-либо делать не было: Джордж просто не смел осквернить память брата, бросив дело их жизни. Конечно, мать не одобряла его поведения. Молли Уизли пыталась достучаться до сына, дать ему почувствовать поддержку семьи и материнскую любовь. Вот только она не была в силах заполнить ту пустоту, которая наполняла Джорджа. Он был единым целым с близнецом, сейчас же он стал калекой. Непонимание матерью этой простой истины, ее попытки влезть ему в душу — все это неимоверно бесило Джорджа и заставляло все дальше отдаляться от семьи.

Пожалуй, только больной шизофренией Рон не осуждал своего брата. Так сложилось, что младший сын четы Уизли не справился с потерей любимой: его психика не выдержала, и Рон сплел вокруг себя удобный, но довольно тесный мирок, состоящий из одних только галлюцинаций и немногих людей, которые решили ему подыгрывать. Джордж не пытался, да и не смел вразумлять своего младшего братца: если быть предельно откровенным, он бы и сам был счастлив видеть Фреда в своих галлюцинациях… Но, увы, это было ему не дано. Молли, естественно, этого не понимала. Она кричала, ругалась, вот только сын все никак ей не верил: не могли же живые люди ему мерещиться, в самом то деле! Отец, как всегда, молча поддерживал мать. Братья и сестра — за исключением Джорджа — пару раз пытались Рона вразумить, да только все эти разговоры никак не влияли на последнего: что-то безвозвратно стиралось в воспоминаниях Рона, а что-то он сам с невероятным упорством и постоянством отрицал.

Единственная же в семье девочка — носящая теперь фамилию Поттер — сконцентрировала все свое внимание на воспитании собственных детей: девушку, как и ее мать отличал невиданной силы материнский инстинкт: уже в девятнадцать лет она обрадовала своего молодого мужа пополнением в семействе. Сам же Гарри Поттер сутками пропадал то в школе Авроров, то где-то еще: где конкретно, никто толком и не знал. Поселились Поттеры в завещанном Гарри особняке на площади Гриммо, тринадцать: хоть и в чуть мрачном, но вполне достойном доме.


* * *
Он сидел на полу в ванной, наблюдая, как жена проводит вечерние процедуры для увлажнения лица. Они каждый вечер совершали этот своеобразный ритуал: Гермиона занималась своими женскими штучками, а Рон рассказывал ей о прошедшем дне. Возможность наблюдать за женой всегда была для Рона истинным счастьем. Она хмурит брови, если что-то не понимает в освоенном или хочет скорее перебить собеседника. Или вот, к примеру, она абсолютно всегда закатывает глаза и утомленно вздыхает, если разговор не приносит ей должного наслаждения или если собеседник не блещет умом и сообразительностью. Рону каждый день приходилось отстаивать право называть Гермиону своей: она держала его в тонусе, мотивируя к саморазвитию.

— Я сегодня с матерью поругался… — тихо прошептал Рон, стараясь не зацикливаться на тревожных мыслях, которые уже давно оккупировали его сознание. Иррациональный страх стал его постоянным спутником: он постоянно ожидал каких-то напастей, какую-то угрозу. Правда, по словам Гарри, это не самая страшная плата за пережитое на войне.

— Мерлин, Рон, неужели снова! Какая на этот раз причина вашего конфликта? — Гермиона стояла к нему боком, завернутая в махровое белое полотенце. Можно было легко заметить, как она, фыркнув, слегка передернула своими плечиками. Да, Гермиона никогда не одобряла отчуждение от семьи и ссор с близкими. Однако сама она встреч с родственниками — как мужа, так и своими — не искала, постоянно ссылалась на загруженность на работе.

— У нее снова рецидив. Утверждала, что тебя нет, что ты погибла при Битве за Хогвартс, — Рон горько усмехнулся, откинув голову на бортик ванной, — а вся семья, естественно, ей поддакивала.

Гермиона бросила косой взгляд на мужа. Тот, вздохнув, прикрыл глаза.

— Я так устал... Я так устал, что они мне не верят, — его вмиг потяжелевший взгляд устремился в отражение жены в зеркале. — Почему они просто не могут принять тот факт, что ты жива? Почему? Неужели это так для них сложно, а?

Гермиона тут же прекратила все свои процедуры, ополоснула лицо водой и, подойдя к мужу, осторожно села к нему на колени, обхватив своими тоненькими ручками родное тело.

— Милый, ну ведь мы-то с тобой знаем правду, — её тихий шепот раздался в ванной комнате. — Меня ведь действительно…

— Замолчи! — во весь голос закричал Рон, сжав девичье тело в своих руках. — Замолчи, Гермиона! — лицо Рона вмиг покраснело, он начал тяжело дышать, а его руки слегка задрожали.

Он не слышал ее слов! Он не слышал! Успел оборвать на полуслове!

…Гермиона ничего не ответила мужу, тихо терпя его тяжелые руки на своих предплечьях, от крепкой хватки которых на ее нежной бледной коже позже обязательно выступят синяки.

Она ведь тоже устала! Она тоже больше не могла терпеть! Она хотела покоя, который заслуживают все покойники в этом мире. Да, она была мертва! Но Рон… Он словно старое и хрупкое судно, опустившее якорь в каком-то далеком от родного дома порту. Если он продолжит свой курс и поплывет через бескрайнее море к родным берегам, то неизбежно потерпит кораблекрушение. У него не останется сил сражаться, да и не за что будет… Вот она и осталась здесь брошенным на дно залива якорем. Она удержит любимого от неминуемой смерти.

Хватка Рона ослабла, тело наконец успокоилось. Гермиона обхватила родное лицо своими ладонями, прижалась своим лбом к его. Он справится. Когда-нибудь он сможет отпустить ее, и она уйдет в другой мир счастливой и спокойной за своего единственного мужчину. А сейчас она будет с ним, до тех пор, пока это ему необходимо.


* * *
— Гермиона! Мерлин вас всех дери! Гермиона! Где ты? Гермиона! — Рон несся по коридорам старинного замка, глазами осматривая каждую приближающуюся женскую фигуру и проверяя все тела, еще не унесенные с места битвы. Сейчас. Еще немножко. Он вот-вот найдет её. Живую. Да нет же, он уже почти нашел её! Осталось только пробежать еще один пролет, еще один коридор, и она выйдет из-за угла, улыбнется своей особенной улыбкой, обнимет, прижавшись всем телом. И тогда, только тогда он сможет спокойно выдохнуть, осознав, что война уже позади. Но он все бежал и бежал по этому проклятому замку, а ее нигде не было… Наконец, он нашел Гермиону. Она лежала у самого подножия лестницы. Если подойти ближе, то можно было заметить и необычную бледность её кожи, и печать предсмертного страха в глазах. Рон замер у её ног, вглядываясь в лицо любимой: глаза, ресницы, ее губы, щеки, скулы… Она была столь красива… Задержав дыхание, Рон медленно опустился на ступени лестницы, притянув дрожащими руками тело Гермионы ближе к своему, касаясь несмело кончиками пальцев прядей ее волос, дотронулся своим лбом к ее лбу.

Гермиона...

Его возлюбленная Гермиона…

В какой-то момент он понял, что не может больше сдерживать себя: стало трудно дышать, Рон начал хрипеть и задыхаться. Он судорожно вцепился в её плечи, содрогаясь всем своим телом и рыдая вслух. Его разрывало на части. Все его тело начало выкручивать, заныли мышцы, а он все выл над ней, словно смертельно раненый зверь.

С криком Рон проснулся на кровати в их спальне; его правая рука лежала на талии жены. Он сжал в кулак ее льняную ночнушку, притягивая Гермиону к себе.

Жива. Она жива… Это был лишь кошмар. Надо успокоиться. Вдохнуть полной грудью запах ее волос. Поцеловать родную голову.

Он не сказал Гермионе всей правды… Рон ведь устал не сколько от отсутствия благоразумия у матери и старших братьев, сколько от самого себя: эти кошмары с её мертвым телом изматывали его каждую ночь. Еженочно он пересматривал эти страшные картины, которые, слава Мерлину, являются лишь порождением его больного разума. Он просто боялся, что потеряет любимую, центр его мира и смысл жизни. И все эти ужасы: Гермиона на лестнице разрушенного Хогвартса, Гермиона в гробу, колдография Гермионы в рамке с черной лентой, все медленно изматывали его, душили — он задыхался каждый день и ночь. Порой ему виделась та самая траурная фотография жены на полке у камина в гостиной, а иногда, когда он навещал могилы погибших, ему мерещился памятник его Гермионы…

Так Рон и жил вот уже четыре года: каждую ночь его мучали кошмары, каждый день ему мерещилось несуществующее.


* * *
— Знаешь, так плохо порой бывает. Я не знаю причин, но порой трудно даже дышать: во всем теле ужасная слабость, а на душе такая тяжесть…

— …что отдает болью? В районе легких?

— Да, Джордж, да… Понимаешь, я не могу понять причин… Я жив, Гермиона жива…

— …

— Не отворачивайся, брат. Не надо. Я знаю — ты не веришь мне. Ты лишь делаешь вид, что она жива. А на самом деле не веришь в это…

— Рон?

— Все я понимаю, Джордж. Я вижу ее мертвую каждую ночь... И это не просто ночной кошмар… Но потом просыпаюсь, а она рядом… Живая. Это все, что мне нужно для жизни. Я ее вижу, я ее чувствую — чего еще надо?

— Рон, сколько лет после Победы прошло? Не знаешь? А вот даже я это знаю — семь лет прошло.

— О чем ты, Джордж?

— Я все о том же. Как бы я тебя не поддерживал, я все же должен тебе сказать: жизнь… она проходит. Ты не принимаешь участие не только в жизни родителей. Ты предал Гарри.

— Я…

— Не перебивай меня, брат. Только я смею тебе в лицо все сказать: все остальные просто не могут. Гарри… Она и для него близкой была. Но помимо друга твоего, подумай еще и о его детях. Ты им дядей приходишься, между прочим.

— Джордж…

— Умолкни, Рон. Не я разнорабочим по ночам у магглов работаю. Я лишь задам тебе единственный вопрос — стоит ли ее призрак твоей жизни и жизни близких?

Рон ничего не ответил своему старшему брату на поставленный вопрос — он лишь прилично отхлебнул огневиски из бокала и уставился на догорающий камин, что был единственным источником света в его крохотной гостиной. За окном выл ветер, кружа листву, а он отмечал годовщину Победу с единственным близким человеком — Джорджем. Лишь он не упрекал его. Но вот сейчас… Сейчас, если брат прав, пришло время серьезно задуматься о собственной жизни. А вернее о самообмане, которым он занимается уже довольно долгое время…


* * *
— Рон, остановись! Что ты делаешь! Прекрати! — визжала Гермиона.

— Это глюки, это глюки, это глюки… Тебя нет, мне все это мерещится! — бормотал Рон себе под нос.

В доме царил самый настоящий хаос: летали вещи, что-то безвозвратно разбивалось, портилось. Словно одержимый, Рон избавлялся от всех вещей, принадлежавших своей жене-галлюцинации. Джордж ушел всего пару часов назад, оставив Рона одного осмысливать жизнь и свои чертовы поступки, что порой поражали своей эгоистичностью. Сейчас Рон рылся в шкафу, выкидывая вещи Гермионы. Хватит бреда в его жизни! Хватит! Он устал от собственной лжи, что не приносила никакого должного покоя. Необходимо покончить с этим раз и навсегда!

Гермиона плакала, кричала на Рона: он вел себя странно, она волновалась за него, за его психическое благополучие. Но Рон уже все для себя решил, и даже его собственный разум не способен был встать ему на пути.

— Я не понимаю, Рон! — скулила Гермиона в углу комнаты. — Ты же еще не готов! Я не готова!

Рон в ответ лишь громче стал что-то бормотать себе под нос.

— Ты не сможешь так просто бросить меня! Только не сейчас! — ее визги были все громче и громче, головная боль Рона становилась все сильнее и сильнее. Атмосфера в маленьком домике стремительно накалялась. В какой-то момент парень не выдержал.

— ПРЕКРАТИ! ЗАТКНИСЬ! ЗАКРОЙ СВОЙ ЧЕРТОВ РОТ! — тяжело дышащий Рон вскочил на ноги. Подбежал к Гермионе, схватил за ворот рубашки. Его трясло всем телом. У него снова была истерика. — Как же ты не понимаешь: ты убиваешь меня! Я люблю тебя, хочу тебя, жить без тебя не могу! Но ты — это чертов яд! Ты медленно травишь меня, оскверняя все, что со мной связано! Нельзя так жить, Гермиона! Не так! Это невозможно! — он тряс ее. Она ревела в его руках.

А уже спустя несколько минут Рон бросал порошок в камин, выкрикивая: «Больница Святого Мунго!»


* * *
Уже десять месяцев он лежал в больнице. Его больной рассудок не прекращал транслировать иллюзорную Гермиону его мозгу, ночами изматывая постоянными ночными кошмарами. Рон страдал, но было много легче: он уже давно смирился со смертью Гермионы, вот только последняя примиряться сама все как-то не спешила. Она постоянно сопровождала его, читала редкие талмуды у его постели, перебивала всех посетителей мужа, чем очень-таки его нервировала. Родственники Рона были счастливы его решением пройти лечение, лучший друг — Гарри — на первой встрече после долгого перерыва лишь сжал Рону руку, безмолвно выражая поддержку и сопереживание. А сам Рон страдал от безумного одиночества: его единственный постоянный собеседник был лишь галлюцинацией, научиться жить без общества которой он стремился. Он скучал по своей жене, близости с ней. Но теперь это было запретной радостью. Одно дело — смириться с ее смертью, совсем другое — игнорировать ее общество. Сердце обливалось кровью, когда она зареванная умоляла его поговорить с ней, прекратить борьбу с собственным разумом. Он молча отворачивался к стенке, лежа на своей кровати, не смел взглянуть на родное лицо. Рон частенько плакал по ночам, стараясь не думать о Гермионе и ее силуэте, что виднелся у окна палаты.

— Мистер Уизли, проснитесь пожалуйста. Вам необходимо принять лекарства, — раздался тихий шепот у него за спиной. Говорящей оказалась приятная молодая девушка, судя по форме — медсестра. Ее блестящие белые волосы были заплетены в растрепанный пучок, а серые глаза миндалевидной формы обеспокоенно взирали на Рона, завернутого в одеяло.

Рон лишь промычал что-то невразумительное, покорно выпивая принесенные таблетки; он вопросительно посмотрел на девушку.

— Меня зовут Кэтти, мистер Уизли, — прошептала эта неземная фея свое имя, осторожно присаживаясь на краешек кровати Рона. — Я новая медсестра, буквально только что выпустилась из училища, — Кэтти робко улыбнулась, — так что не судите меня строго, мистер Уизли...

Мистер Уизли снова что-то промычал. Медсестра продолжала как бы осторожно улыбаться.

Вдруг — Рон заметил это своим не столь развитым периферическим зрение — силуэт у окна пришел в движение — это Гермиона встала с кресла, в котором заснула прошлой ночью. Почему-то одетая в белое струящееся платье, Гермиона с грустной улыбкой смотрела на мужа.

Вот она тихонько подошла. Молча. Коснулась плеча Кэтти.

Рон во все глаза смотрел на Гермиону. Медсестра чуть обеспокоенно смотрела на Рона.

Гермиона же, положив ладонь на девичье плечо, взглянула на мужа влюбленным взглядом. Улыбнулась. И испарилась.

— Мистер Уизли, с вами все в порядке? — медсестра чуть потрясла предплечье Рона.

— Да, Кэтти. Теперь уже да... — сияющие глаза Рона лишь подтверждали сказанное.