17 июня 1946 года, Портофино.

Тот вечер в Портофино выдался особенно погожим: воздух благоухал ароматами нагретых на солнце трав, цветов и морской соли, а палящая дневная жара отступила перед сгущающимися сумерками. В тени каштановой аллеи уже зажглись фонари, когда неподалёку показалась пара, направляющаяся к одной из скамеек, увитых плющом. Молодой человек, галантно поддерживая спутницу под руку, предложил ей присесть.

— Мисс Грей, вы так и не соизволили объяснить мне ваш… план. Что вы задумали? — спросил он, едва заметно улыбнувшись.

— Я думаю, вы откажетесь, — безразлично ответила та и пожала плечами, — но это единственная возможность заполучить то, что вам так нужно.

Её спутник напрягся, его лицо исказилось в гримасе разгоревшейся жадности, тёмной и уродующей красивые черты.

— Эверилд, и всё же? Ваш отец ясно дал мне понять, что свою книгу он мне не продаст.

— Том, дорогой мой, вы упускаете очень важную деталь — он мой отец.

— Я заметил на недавних приёмах, как он слаб и безволен в вашем присутствии. Мне даже довелось услышать от ваших гостей об этом. Вы полагаете, что у вас получится уговорить его?

— Мистер Реддл, вы и в самом деле не понимаете… — начала она, приблизившись к его лицу непозволительно близко. Её блестящие кудри едва касались его шеи, а рука скользнула вниз, останавливаясь на пуговицах безупречной рубашки. — Мне это не составит труда, однако я хочу получить кое-что от вас за свою услугу.

— Мне важен результат, мисс Грей. Я должен получить книгу любой ценой, — он, казалось, был отрешён.

— Том, — её голос сменился шёпотом, — моя цена — это вы. Всего лишь на один вечер, вернее, на одну ночь.

— Грязная плата за такой тёмный артефакт, дорогая Эверилд. Неужели вы и вправду желаете этого?

— Так вы согласны? — она лукаво улыбнулась и легко убрала с его лба чёрные пряди.

— Зачем вам это? — он холодно взглянул на неё.

— Если я скажу, что вы мне нравитесь, милый Том, вы поверите?

— Об этом говорят все гости вашего дома, мисс Грей — трудно усомниться. Но не ждите от меня взаимности.

— Я вам совсем-совсем безразлична? — в её голосе послышалась обида.

Он помолчал пару секунд, будто бы просчитывая что-то в уме, но затем улыбнулся и ответил:

— Я согласен, Эверилд.




17 июля 1986 года, Портофино.


На набережной близ порта, как раз там, где менее всего любили отдыхать туристы, зачастую располагались художники и местные жители: рыбаки, любители поиграть в карты и выпить кофе. Жизнь тут была куда более размеренной и спокойной, нежели в тех местах, куда так отчаянно стремились попасть приезжие. Старые лодки, прогнившие и облепленные высохшими водорослями, были вытащены на берег. Как раз у одной из таких посудин организовал свою небольшую экспозицию почтенного вида художник. Он был стар, однако глаза его — тёмные, почти чёрные — выдавали в нём человека необычайно живого и хитрого. Он покуривал трубку, чуть причмокивая губами, а на лицо бросала тень видавшая виды шляпа с огромными полями. Все его многочисленные картины были портретами: юношей и девушек, почтенных леди и джентльменов, детей, стариков. Лица людей, изображённых на портретах, приковывали внимание проходящих мимо зевак. Старый художник чуть заметно сощурил глаза, когда к его картинам приблизился очаровательный светловолосый юноша в элегантном костюме цвета бирюзы. Его золотые кудри переливались на солнце, а самозабвенная улыбка освещала и без того красивое лицо. Он долго рассматривал каждый портрет по отдельности, всматривался в детали и даже, казалось, пытался с ними заговорить. Едва слышно прокашлявшись, художник прохрипел:

— Юноша! Эй, юноша!

Отвлечённый от раздумий, тот обернулся и одарил своего внезапного собеседника лучезарной улыбкой.

— Моё почтение, сэр. Вы что-то хотели?

— Ваша волшебная палочка, молодой человек, вот-вот выскользнет из кармана ваших тесных атласных брюк, — уголки рта старика слегка дрогнули в усмешке.

— О! Благодарю… — чуть смутившись, юноша поспешил представиться: — Гилдерой Локхарт. А вы, как я понимаю, тоже волшебник?

— Да, возможно. Хотя я предпочитаю называться художником, сеньор Локхарт, — он выпустил клубы густого дыма и чуть склонил голову, точно разглядывая своего нового знакомого.

— Простите мою нескромность, но я хотел бы задать вам вопрос, — Локхарт элегантным жестом фокусника извлёк из потайного кармана кружевной платок, небрежно бросил его на каменный парапет и присел сверху, закинув ногу на ногу.

— Что же, задавайте, милый юноша.

— Вы не знаете, проживает ли здесь ещё волшебник по имени Дориан Грей? — по лицу Гилдероя, точно быстрый блик, проскользнуло странное возбуждение.

Старый художник промолчал, вновь выпуская облако едкого табачного дыма. Однако спустя пару секунд всё же ответил:

— Он давно уже умер, мой юный друг. Я удивлён, что кто-то его разыскивает.

— Вот как! — Гилдерой разочарованно всплеснул руками.

— Не отчаивайтесь, мистер Локхарт. Зачем вам сдался тот старик? — художник буравил его удивительно острым взглядом.

— Я… — Гилдерой был всё ещё немного растерян. — Я слышал, что он был сведущ в некоторых областях магии… Хотел бы просить его поделиться своим бесценными опытом…

— Однако сильно же вас опечалила моя новость.

— Ну, и такое случается! — внезапно вновь воспряв духом, Гилдерой самозабвенно улыбнулся и пригладил волосы.

— А что бы вы сказали, предложи я вам написать ваш портрет? — старик бросил странный, даже хищный взгляд из-под полей своей необъятной шляпы.

Наигранно смутившись, Гилдерой тряхнул золотистой шевелюрой и, вздохнув, ответил:

— Это было бы очень интересно, сэр… Простите, вы так и не представились…

— Бернард Бишоп. Приходите сюда вечером, я работаю быстро. Но знайте, мистер Локхарт, я не пишу волшебными красками.

— О, жаль… Но всё же я буду счастлив посетить вас вновь, — склонив голову, Гилдерой небрежно забросил на плечо бирюзовый пиджак и зашагал прочь.




Вечером того же дня Локхарт явился на набережную, будучи одетым в василькового цвета мантию, в руке у него была изящная трость, а на голове прекрасный старомодный голубой цилиндр. Старик-художник, казалось, не сменил даже позы, однако перед ним уже стоял старый этюдник, а из деревянного ящика рядом торчали потрёпанные кисти и перепачканные тюбики красок. Он попросил юного Локхарта присесть на небольшой камень около кромки берега. Позади виднелось закатное солнце Портофино, отражавшееся в безупречной водной глади. Гилдерой присел на самый край нагретого на солнце камня, вульгарно закинув одну ногу на другую. Демонстрируя свою прекрасную улыбку, он чуть склонил лицо и откинул надоедливые золотые кудри со лба. Художник, чьё лицо всё ещё скрывалось под широкополой шляпой, принялся за работу. Гилдерой старался оставаться неподвижным, но при этом не переставал болтать. Он начал с рассказов о своей учёбе в Хогвартсе, одновременно умудряясь расспрашивать художника о том, удачен ли будет его портрет. Однако старик ни разу не ответил ему, он даже на него не взглянул. Его глаза были прикованы только к портрету, кисть в его руке не касалась холста, а его рот едва уловимо для взгляда со стороны бормотал что-то. Но Гилдерой был настолько увлечён рассказами о своей жизни и о себе, что он не заметил этого. А старый художник продолжал…

Он видел Локхарта, но не так, как видит художник свою натуру. Он видел его насквозь своими чёрными и жадными глазами. И если бы молодой Локхарт знал, кем был тот художник, он бы непременно перестал улыбаться и задумался о своей беспечности. Старик, чьи глаза были навсегда спрятаны от людей, был кровь от крови и плоть от плоти самого Тёмного лорда.

Дориан Грей, потомок двух чудовищ, за свою короткую, но проклятую жизнь прослыл человеком жестоким и развращённым. Будучи волшебником, он позволял себе гораздо больше, нежели его предок. Именно его пра-пра-прадед стал виновником бед всего его семейства, передав по наследству не только ангельскую красоту. Жадность, тщеславие, гнев, низменная жажда плотских утех — все эти пороки будто бы пронизывали каждую клеточку его тела, безвременно увядшего и зачахшего. Это тело было изношено не по годам, как и душа, истерзанная злостью и похотью настолько, что ещё чуть-чуть — и она бы рассыпалась в прах, пылью развеялась бы над старым портом, куда он приходил каждый день.

Дориан Грей писал портрет Гилдероя, понимая, что это его последний шанс. Он знал, что душа его нуждается в новом теле, и это тело сегодня само явилось к нему. Порочный юноша всё же не был так отвратителен, как он сам, как его отец, о котором Грей прекрасно знал, но которого не желал встретить. Бедный Локхарт не подозревал, что с каждым мазком его душа покидала его, впуская на своё место страшный и тленный дух художника. А портрет оживал. Нет, отнюдь, он не говорил и не двигался, но в его глазах и улыбке уже было что-то живое, пусть и изъеденное самолюбием, но всё же живое — отражение самого Гилдероя. А тот продолжал самозабвенно позировать и болтать, разум его оставался незамутненным.

Дориан Грей беспрестанно шептал заклинания, известные только ему одному. Он слабел с каждым своим движением. Силы покидали его неумолимо быстро, и над начатым делом нависла угроза остаться незавершённым. К ужасу своему Грей ощутил совершенное бессилие и отчаяние. Душа его освободилась, чтобы найти себе "приют" в виде нового тела, но вот разум... Разум Дориана, его движущая сила, осталась умирать вместе с его погибающим телом. Он проиграл. Он не сумел. В глазах его не осталось ничего, ведь заглянув в них, можно было увидеть лишь туманную и пугающую пустоту. Оставались последние штрихи...

Его рука уже слабо удерживала кисть. А Гилдерой, наконец, затих, наблюдая за стариком, казалось, постаревшим ещё сильнее. Художник отошёл на пару шагов, чуть пошатнулся и хриплым голосом прошептал:

— Готово. Забирай свой портрет, и смотри… не потеряй и не продай его, Гилдерой. Если потеряешь портрет — потеряешь самого себя. Считай, что в нём ты… — закашлявшись, он добавил: — Что в нём твоя душа…

Однако последних слов ослеплённый своим безмерным тщеславием Локхарт не услышал. Он широко улыбался и беспрестанно восхищался красотой картины. Не заметил он и того, как покинул набережную старик, как он завернул за угол, и, прислонившись к стене, съехал, безжизненно уронив голову.



1992 год, Хогвартс.

В кабинете профессора Зашиты от Тёмных Искусств было непривычно тихо. Бесконечные колдографии и портреты изображали мирно посапывающего мистера Локхарта, свет нескольких свеч на письменном столе едва отражался в старых окнах. Профессор, гордо выпрямившись, наконец зевнул и обратился к своему ученику:

— Эх, Гарри-Гарри, мы с тобой совсем засиделись… Уже почти полночь! Ах, как быстро летит время, когда посвящаешь его своим поклонницам. Нам ли с тобой об этом не знать?

— Наверное, профессор Локхарт, — Гарри Поттер, будучи чем-то очень встревоженным, взглянул на настольные часы.

— Признаюсь, дорогой мой, я и сам устал. Отвечать на письма фанаток — это благородное, но весьма утомительное занятие. Что же, жду тебя завтра в то же время! — и, дождавшись, пока Гарри закроет за собой с грохотом и скрипом тяжёлую дверь, Локхарт устало вздохнул и отправился в свою просторную спальню.

Там он умылся, переоделся в роскошный шёлковый халат и опустился в пышное кресло у резного трюмо с зеркалом. В глазах, когда-то голубых и ярких, теперь таилось нечто тёмное, мутное. Чуть придвинувшись к зеркалу, он расчесал волосы дорогим костяным гребнем, но вдруг заметил большую седую прядь у виска. Гилдерой сдавленно простонал, проведя ладонью по волосам и натягивая на них сеточку. Он разглядывал свое безупречное когда-то лицо, теперь покрытое тонкой паутинкой морщин. Волшебные средства спасали его на публике, скрывая такие жалкие и обидные признаки старости. Он старел, старел неумолимо скоро, с каждым днем замечая то ещё одну морщинку, то надоедливую ноющую боль в коленях. Гилдерой отчаянно пытался понять, что происходило с его телом, но что-то каждый раз отводило его от ответа. Каждый день он ловил себя на мысли, что его душа жаждет больше известности, больше женского внимания, больше денег и больше похвал в свой адрес. Он уставал от этого, но желание было сильнее его.

Локхарт принял пару пилюль, чье назначение знал только он один, изобразил улыбку, глядя на себя в зеркало. Позади него отражался портрет — подарок художника из солнечного Портофино. С него на Гилдероя взирал молодой, бесконечно красивый, гордый Локхарт. Юноша дарил свою улыбку, а в его глазах было только одно незамутненное ничем другим самолюбование. Профессор Локхарт обернулся и взглянул на самого себя. Он встретился глазами со своим отражением и в тот момент словно что-то прожгло его насквозь: его руки затряслись, он зажмурил глаза… Через секунду он с шумом втянул воздух носом, закрыл лицо ладонями и зарыдал. Всхлипы, горестные и громкие, со свистом вырывались из его груди. И тогда портрет тоже заплакал. Нет-нет, не было слез на лице молодого и цветущего красотой Локхарта. Но он плакал и кричал, точно взывая к разуму повзрослевшего себя. И Гилдерой Локхарт не знал, что с того самого дня каждый его вечер будет ещё более горьким, ещё более мрачным, чем предыдущий.



За те годы, что прошли до возвращения в Хогвартс в качестве преподавателя, Гилдерой ни разу не расставался со своим портретом. Он любил самого себя, что же, и он это знал. Желание прославиться и получить признание без особого труда двигало его помыслами многие годы. Иногда он советовался с портретом, пусть даже тот не мог говорить. Гилдерою казалось, что он полностью его понимает, знает о нем всё. По молодости он списывал это на талант художника, однако чем старше он становился, тем сложнее было найти разумное объяснение его уже пугающей привязанности. Гилдерой часто ловил себя на мыслях о том, что его душа вмещала в себе нечто тяжелое, некую непосильную для его слабого тела и духа ношу. Пришлось смириться с тем, что ему постоянно хотелось таких вещей, которые многие порицают. Он желал много женщин, он желал славы, желал большого влияния. С годами эти низменные потребности только усиливались, но его тело стало изнашиваться. Пару лет назад Гилдерой решил завязать со своими крадеными подвигами, потому что с каждым разом его магия слабела, а заклинание «Обливиэйт» приходилось применять повторно. И его бы не беспокоили покидающие силы, если бы не красота, уходящая от него так несправедливо рано. Бесконечные волшебные пилюли, микстуры, мази — чего только он не применял, чтобы скрыть ото всех свое истинное лицо.

Вернувшись в Хогвартс, он вновь воспрял духом, ибо его преподавательская карьера пришлась на самый пик популярности. Гилдерой выглядел чудесно, каждый день несколько раз меняя мантию на плащ, а плащ на бархатную накидку. Но, приходя к себе, усаживаясь на кровать, он ощущал, как ноет спина, как болят его колени. Он чувствовал, что его дух, если можно было так сказать, попросту тянул его на дно, давил на него, сжигая изнутри понемногу с каждым днем всё больше и больше.




В тот день он рано вернулся в свой кабинет из Большого зала. Привычно стянув с себя мантию, он присел в мягкое кресло и развернулся лицом к своему портрету. Молодой Гилдерой улыбался. Постаревший Гилдерой горестно нахмурился. В голове у него мелькнули слова старика-художника: «…потеряешь самого себя…». Душа проделала неистовый кульбит и сжалась в болезненном спазме. Она словно бы ожила, словно воспротивилась ему, словно раздулась до невероятных размеров, норовя разорвать его на клочки. Она была для него чужой. Всем сердцем он тянулся к своему портрету, в котором, казалось, спрятался он сам — юный, всё еще не истерзанный пороками, не изъеденный тщеславием. Он вспоминал себя, вспоминал свою жизнь. Перед глазами мелькали картинки прошлых лет: красавицы, утешающие его, огневиски, съемки для "Пророка", интервью, в которых его самолюбие кричало и пело ему самому хвалебные гимны. Он видел тех волшебников, в чьих глазах навсегда исчезал светлый, даже печальный свет памяти. Он видел бесчисленных шлюх и репортеров с острыми языками. Гилдерой увидел лицо старика-художника. Оно мелькало в его памяти каждый раз, когда он вспоминал о том вечере в Портофино. Дориан Грей… Дориан Грей… Имя, мучившее его долгие годы.




— Гарри! Гарри! Ты там как, в порядке?! — Рон Уизли беспрестанно вопил, приложив ладони к губам, отчего его голос эхом раздавался по всему подземелью.

Гилдерой был напряжен. Всё его тело била крупная дрожь, а осознание того, что где-то рядом ползает чудовище Слизерина, вводило его в состояние панического ужаса. Однако всё это были пустяки по сравнению с мыслью, что портрет сейчас так далеко от него. Что-то мешало ему находиться в этом мрачном подземелье. И это был не страх. Его мучило отвратительное чувство, что внутри него что-то растёт и зреет, что-то страшное и чужое. Перед глазами всё поплыло, когда он услышал по ту сторону каменного завала голос Поттера. Этот оболтус Рональд выронил свою палочку. Неисправную палочку. Мысль об Обливиэйте снизошла на него, как прозрение. Он знал, что заклинание отразится. Но рука, на этот раз ничуть не дрожащая, направила палочку на Уизли. Губы прошептали заклинание. Глаза Локхарта потухли.




1995 год, Мунго.

Дряхлый старик с поседевшими редкими волосами и морщинистым лицом приподнялся на локтях со своей больничной койки. Этим стариком был Гилдерой Локхарт, которому на прошлой неделе исполнился тридцать один год. Врачей Мунго крайне заинтересовал такой загадочный случай — неизвестная болезнь или проклятие, как они предположили сперва, — но никому не было дела до бедного Локхарта, к которому с каждым днём безжалостно подбиралась старость и скорая кончина. Медсестры даже не всегда приносили ему пилюли, которые и так были пустышками. Многим из них казалось забавным, что строгим запретом для Гилдероя было... зеркало. Однажды, увидев себя — жалкого, с изуродованным чужой, жестокой душой лицом, он отчаянно закричал, скорчился в рыданиях, кусая себя за костяшки пальцев. Целители в тот день надеялись, что к нему вернулась часть памяти о самом себе, однако на следующее утро Гилдерой ничего не вспомнил. И после произошедшего единственное, чем ему позволили наслаждаться, стало чтение писем от старых поклонниц, желавших скорого выздоровления. И он наслаждался, наивно, с детским восторгом в глазах.

— Мистер Локхарт, вам пора принимать лекарства! — прощебетала у него над ухом молоденькая медсестра, поставившая на прикроватную тумбу поднос с пилюлями с стаканом с водой.

— А я не хочу, милая Дорис! Что там пишут мои поклонницы? — Гилдерой был непривычно весел и бодр.

— Ах, одна из них недавно приобрела ваш портрет! Тот самый, что был написан в Портофино неизвестным художником, помните? — Дорис продолжала мечтательно болтать.

— Портрет из Портофино? Жаль, не припомню, — Локхарт безразлично пожал плечами, а его взгляд метнулся к юному и красивому личику медсестры в канареечно-желтом халате. — Милая, а вы не заглянете ко мне вечером? Я бы хотел, чтобы вы вновь мне почитали что-нибудь... Поздравительные открытки, к примеру?

— Простите, мистер Локхарт, но у меня так много дел…

— Жаль... Ах, Портофино… Наверное, там было очень красиво, — и с мыслями о прекрасном итальянском лете, о тёплых ночах и прекрасном море он заснул. Он заснул навсегда, заключив в себе чужую душу, которой никогда больше не суждено было найти себе новую жертву. И только портрет из Портофино радовал престарелую вдову — миссис Торнтон, — каждый день улыбаясь ей пусть и неискренней, но красивой улыбкой.