Луна тихо улыбалась и с удовольствием потягивала какой-то экзотический травяной напиток. Он был горьким, и поэтому его никто не хотел пить. Но гости просто не принюхались и не уловили легкий аромат цветов, исходящий от густой темно-зеленой жидкости. Так пахло у мамы в саду... давно.

Гарри куда-то убежал, сообщив, что идет в туалет, но судя по времени, которое он отсутствовал, у него было либо расстройство желудка, либо он ввязался в очередное приключение. Гермиона только что с ловкостью бывалого лазутчика умудрилась спрятаться от Кормака за тощим вампиром Сангвини. Луна отсалютовала ей своим кубком и подошла к зачарованному окну. Мелкий снег сыпался с неба серебряными блестками, не зря она надела сегодня такую же мантию. А девчонки только хихикали, они не понимали, что важно надевать то, что ловит отзвуки природы, а не то, что подчеркивает грудь... тем более подчеркивать-то было особо нечего — Луна на пару секунд опустила голову и с легкой печалью оглядела себя. Впрочем, она тут же вернулась к разглядыванию своего отражения в стекле. Её наполненная отблесками темная полутень сливалась с серебряной дымкой падающего снега за окном.

— Луна! — дыханье Гарри было горячим, Лавгуд почувствовала, как оно ерошит ей волосы. — Извини, что оставил тебя надолго... мне надо было.... ну...

— Не стоит объяснять, — Луна улыбнулась и потянула его за руку, пользуясь моментом, что сегодня они в паре, — смотри, это снежные стрекозы.

— Где? — у него шалые и тёмно-зелёные глаза, совсем как тот напиток, в котором плясали золотом отблески свечей.

— За окном, — терпеливо пояснила Луна, — снежинки.

Гарри кивнул и замер. Его взгляд, пустой и отрешенный, скользил по бледному пейзажу за окном.

По узкому, оббитому бархатом подоконнику полз небольшой паук, его, похоже, не очень волновало, что он качается на дорогой бахроме, которую Слизнорту прислал из Китая один из бывших студентов. Луна заметила, как к ним крадущимся шагом приближается очень довольный Элдред Уорпл, чьи щеки разрумянились, а в глазах явно плясал хмель.

— Гарри, — Луна легонько тронула Поттера за локоть.

— Да, ты права, нам пора, — очнулся он от каких-то мыслей, ну тут же с поспешной вежливостью спросил, — или ты хочешь побыть на вечеринке ещё?

— Нет, нет. Думаю, можно уйти.

И, обогнув жадно смотрящего на Поттера сенсационного биографа, парочка тихонько выскользнула из кабинета.

Они шли по извилистым коридорам, Луна вслушивалась в резкое дыхание друга. А ещё Поттер, который едва не выбежал с вечеринки, теперь всё больше и больше замедлял шаг.

— Там было довольно мило, — наконец, тихо сказала Лавгуд.

— Мда, — Гарри как-то сглотнул и поправил очки, — тебя проводить до гостиной?

— Это не обязательно, — серьезно ответила Луна, — но если ты так не хочешь идти к себе, то мы могли бы погулять.

— С чего ты взяла? — встрепенулся Гарри. — А впрочем, не объясняй.

Он присел на узкий выступ в одной из ниш коридора.

— Спать не могу, — как-то хрипло сказал Гарри.

Луна тоже присела на корточки и снова стала смотреть на Поттера снизу вверх.

— Это всё Он?

— Я...я не знаю. Этого невозможно объяснить, — Гарри устало спрятал лицо в ладонях.

Экстаз слежки за Малфоем сменился привычной, такой пугающе знакомой, вязкой апатией.

Ладонь Луны едва коснулась его колена:

— Хочешь, пойдем в Выручай-комнату и я посторожу твой сон?

— Что?

Его глаза были такие темные и усталые, что по взгляду Гарри можно было принять за Снейпа.

— Если один маг будет охранять сон другого, то никто не сможет тронуть мыслей спящего, — пояснила Луна.

— Это эти... мозгошмыги? — с каким-то горьким сарказмом поинтересовался Поттер.

— Гарри! Какие мозгошмыги, у тебя всё намного серьезнее, — «успокоила» его Лавгуд.



Выручай-комната стала для них уютной и полутемной, а широкая кровать пахла свежескошенной травой.

— По-моему, весьма мило, — заметила Луна и, взяв большое яблоко из вазы, принялась его с аппетитом грызть.

— Мне? — замялся Гарри.

— Ты ложись, а я заварю тебе чай на ночь.

Прохладная подушка уютно устроилась под щекой.

— Спи, — велела Луна, присаживаясь рядом на кровать.

— Ты так уверена в своих силах? — поинтересовался Гарри.

— Конечно, — задумчиво ответила Лавгуд, с увлечением разглядывая свои руки, словно видела их впервые, — к тому же сомневаюсь, что кто-то сможет охранять сон Волдеморта, ведь его никто не любит.

Сказав эту фразу, она решительно потушила лампу и принялась тихонько постукивать бусинами, перебирая свои деревянные чётки.

Гарри хотел ещё что-то сказать, но мерный счет затянул его в густые объятия сна.

Спит. Луна понимает это не глядя, только слыша дыхание — у всех звук дыхания разный. Он может быть резким, может быть сильным, у кого-то дыхание катится мощным валом, а у кого-то дробится пляшущим горохом. Дыхание, это как голос, только ещё более личное, более глубокое — голос для себя. Когда не видишь человека, достаточно вслушаться в его дыхание, чтобы узнать.

Гарри спит. Даже во сне он дышит вольным потоком, словно заявляя миру о своей силе, накрывая ею людей, пытаясь защитить. Отстукивает бусина. Душа может метаться, но тело всегда знает, что оно хочет, тело не обманешь. И Луна знает, что ей нужен Гарри Поттер — глупо спорить с телом. Луна и не спорит. Ещё одна бусина. Может потому что смерть слишком часто ходит рядом с Гарри, он живее всех живых, жизнь бьётся в нем непримиримым ветром. Эта жизнь нужна всем. Гарри нужен всем. Глупо думать, что он нужен только Луне — Луна совсем не глупа. Деревянные бусины стучат тихо, но в комнате слишком много тишины, чтобы не услышать. Вы когда-нибудь вглядывались в полутень абриса чужого профиля, замечали ли вы танец движения рук, как вздымается грудь от дыхания, как дрожит загнанным зверьком пульс в едва заметной венке? А спрятанное лицо в сгибе локтя, а сжимающие подушку, словно самое важное на свете, сильные пальцы. А взметнувшиеся мягкими ежами пряди непокорных волос, а усталая полуулыбка — всего не пересчитаешь, даже стоя на коленях у чужой кровати. Даже чётки не в силах помочь отрешиться, они лишь напоминают о том, что все мы стремимся к цели, рвём оковы, боремся за свободу, чтобы потом смиренно положить её у чьих-то ног. Луна слишком хорошо знает это.



У Джин красивые волосы. Причудливая пляска огненных прядей завораживает, их хочется рисовать и рисовать. Пожалуй, даже портрет Гарри Луна не нарисует с такой точностью, как портрет Джинни... соперницы. Какое глупое слово, глупое и смешное. Соперничества просто не может быть, всё уже решено: Гарри с затаенной жаждой смотрит на Джинни, а Джинни за много лет уже научилась прятать свою страсть к Гарри. У Джин стремительное, свободное дыхание, она готова лететь, несмотря ни на что. У Джин капельки едва заметных, таких же летящих веснушек на нежных скулах.

Светлое лицо и огненные волосы — Луна рисует, под изгибами каштановых бровей глаза цвета крепкого чая. Красота есть даже в тех людях, которых мы не любим, а Луна любит Джин — младшая Уизли хорошая, смелая и верная. Её красота завораживает, так завораживает огонь, только лучше не касаться руками пламени.

Чётки стучат, от бусин доносится едва заметный аромат старого, пропитанного духами времени дерева. В гостиной Райвенкло светло и тихо. Мягко шуршат страницы перелистываемых книг, не то чтобы здесь учились одни ботаники и тихони, просто у студентов Ровены не принято шуметь в своей гостиной, уходите за её пределы и делайте, что хотите. Чжоу Чанг то и дело весело шепчется со своими подружками, хотя все они честно пытаются готовиться к ТРИТОНам. Правая рука Луны скользит с кисточкой по мольберту, левая перебирает чётки. Пальцы ласкают бусины нежно, может когда-нибудь она подарит Гарри эти чётки, и они защитят его, как могут оберегать только те вещи, которые пропитаны любовью, наполнены каждодневным вниманием, напоены радостью и огорчениями.

Маленький нахальный Сычик Рона, так похожий на своего взъерошенного хозяина, врывается в окно. Врезается в палитру Лавгуд и скачет как сумасшедший по всей гостиной, пока девушки с визгом удирают от пушистого, перепачканного красками снаряда. Наконец, Луна ловит хулигана, очищает его заклинанием, пока однокурсницы, обрадованные возможностью на время бросить учебники, продолжают охать, повизгивать, смеяться и оглядывать мантии друг друга, отыскивая на ткани брызги от краски. Луна на этот счет беспокоится не очень, на ней халат художника, которому вряд ли уже сможет повредить даже перепачканный красками гиппогриф. Сычик принес записку от Джинни, конечно, можно встретиться. И Луна, прихватив портрет — Джин понравится, идет к дверям, и только голос Чжоу отрывает её от мыслей — точно, она же так и не переоделась в мантию.



Розоватые струи закатного света красят небо и шпили башен в изумительный цвет. Можно подумать, что там, на крышах, стоит ещё один город, весь пронзённый зарею, не то умирающий, не то воскресающий, и от этого до ужаса прекрасный.

Джин в квиддичной форме сидит на молоденькой траве, положив рядом метлу. Чудесные волосы Уизли стянуты в узел, а на щеке свежая царапина.

— Братец зацепил на тренировке, — бурчит она, поймав вопросительный взгляд Лавгуд, — всё-таки квиддич — это не его.

Луна присаживается рядом и негромко говорит:

— Но Рон так любит его.

— Любить и уметь — две разные вещи, — непривычно резко отвечает Джинни. — Извини, я устала...

Дальше она говорит что-то ещё, но Луна не может заставить себя слушать. В её голове бьётся мысль: «Любить и уметь — это разное», Джин умеет быть рядом с Гарри, она понимает его, больше, чем кто бы то ни было, разделяет его идеи, а что может Луна? Разве что сон посторожить на зябком и злом, едва занимающемся рассвете.

Портрет едва не выскальзывает из ослабевших пальцев, рука в поисках утешения тянется сжать чётки. Порою бывает так больно, что кажется, будто душа пойманной птицей колотится в костяной клетке ребёр, задыхаясь от отчаяния. И кисти падают из рук, а волшебная палочка вдруг становится такой жалкой и ненужной, и только сердце продолжает отстукивать свой ритм, напоминая, что они ещё живы. Если бы было с чем сражаться, она бы сражалась, но здесь бессилие, только бессилие и глупо бьющая о прутья и оковы своими крыльями душа.

— Луна! Ты меня слышишь? — Джин обеспокоенно наклоняется к ней.

— Да, да, прости, что ты сказала?

— Ты с ума сведешь, сейчас, когда то и дело кто-то оказывается одержимым, вообще нельзя надолго задумываться, а то неправильно поймут, — хмыкает Уизли.

А люди всегда одержимы. Наивно думать, что это не так, что мы нормальные. Это слово вообще не применимо к вечно одержимым людям. И никакая посторонняя власть не заменит личной одержимости — её можно запирать глубоко, замуровывать в темницах и гробах, но она всегда с нами... наша одержимость.

— Я говорю, что Снейп наказал Гарри, теперь он не может играть в субботу с Райвенкло, я буду ловцом против Чжоу, — тут Джинни внезапно заминается, — ой, наверное, я сейчас тебя в неудобное положение поставила, ты ведь болеешь за свой факультет.

— И должна радоваться, что на поле выйдешь ты, а не Гарри, — едва заметно усмехается Луна, задумчиво глядя на подругу.

Джинни беззлобно хихикает:

— Ну, да. Хотя я очень надеюсь, что сделаю вашу китаяночку.

— И на радостях ты наконец-то решишься сказать всё Гарри, — пожимает плечами Луна.

— Что сказать? — сейчас Джин похожа на ребёнка, которого мать застала в кладовке, где тот тайком лопал джем.

— Жаль, что он не пригласил тебя на Рождественскую вечеринку к Слизнорту, — говорит, стараясь не думать, что тогда она, Луна, получила такой драгоценный кусочек чужого украденного счастья.

— Ты была ему отличной парой, — абсолютно искренне замечает Джинни.

Луна понимает, что с этим надо покончить и поскорее. Пусть у друзей будет нормальная любовь хотя бы недолго — учитывая разворачивающуюся войну, а у неё останутся родные, друзья, краски, книги и почти весь мир — а это не так уж и мало.

И они идут к замку почти в полной темноте. Звёзды серебряными шляпками гвоздей вбиваются в беззвучно стонущее небо — красиво, больно и правильно — наступает ночь.

Джин дергает заколку, распуская ливень своих волос — красивая.

— Так за что Гарри наказали?

— Отделал Малфоя каким-то редким заклятием, похоже, очень серьезно, Макгонагалл была просто в бешенстве, а Снейп... Правда Малфой перед этим явно собирался применить непростительное, так что у Гарри не было выхода! — и Джинни так решительно смотрит на Лавгуд, что та понимает: Уизли готова защищать своего Поттера до конца.

А она бы так смогла? Луна не знает... наверное смогла бы. Она не винит Гарри — все мы сажаем свою Тварь в картонную коробку, порою кидаем ей объедки и верим, что она не вылезет. Но мы забываем, что у неё тоже есть крылья.

— Удачи тебе, Джин, удачи во всем, — Луна дарит подруге портрет.

Теплые, почти горячие объятия, запах полироля для метел мешается с запахом растворителя для красок, аромат цветов с ароматом весеннего дождя.

Серебряные гвозди — это красиво, несмотря на то, что больно, а может быть именно поэтому. Ночь наступает.



За стеклом расплывается туман. Растекается жидким киселём по раме. Хотя уже сентябрь, некоторые листья ещё зеленые, можно подумать: они по-прежнему живут летом, тем летом, когда была свадьба Билла и Флер, когда она видела Гарри, пусть и под оборотным зельем. Луна едва заметно улыбается и рисует пальцем на запотевшем стекле.

Топот кривых ножек — по коридору явно пытается красться Алекто Кэрроу. Луна уже собирается скользнуть с подоконника и скрыться в одной из ниш, но замечает парочку перепуганных первокурсников, которые пытаются спрятаться в пустом классе, и наоборот — забирается на подоконник с ногами, чтобы громко поприветствовать Упивающуюся:

— Добрый вечер, профессор Кэрроу.

— Лавгуд! — визжит та и поднимает палочку.

Луна думает о том, что в голове у Алекто обосновалась, наверное, целая колония корогрызов — опаснейший подвид мозгошмыгов, об этом явно свидетельствуют выпученные глаза и... а дальше следует вполне ожидаемая боль.



Луна взяла старый кувшин и сделала несколько глотков — сырая вода прохладной жизнью полилась в саднящее горло. Сегодня Беллатриса Лестрейндж снова брала пленников для своих садистских развлечений. После третьего Круциатуса крик больше не взрывал тишину, он клокотал сиплым кашлем в сорванном горле. Луна старалась двигаться меньше, тогда было не так больно. Мышцы, суставы, жилы и кости — тело, проклятый предатель, болело каждой своей клеточкой, напоминая о том, что они ещё живы.

— Пить, — мистер Олливандер тоже мог только шептать.

Прижимая к себе тяжелый кувшин с драгоценной водой, Луна подошла к старику и стала по капле смачивать ему спёкшиеся губы. Опустившись на вонючую подстилку, Лавгуд поставила рядом на каменный пол кувшин и попыталась вытереть с рук мерзкую слизь — кувшин всегда был в склизкой плесени. Кое-как оттерев ладони о потрепанную ткань когда-то школьной мантии, Луна коснулась пальцами пылающего огнём лба Олливандера:

— Вам надо поспать.

— Смог бы я без вас выжить? — прошептал старый волшебник. — Удивительно, что в эти страшные времена ещё остались такие ангелы милосердия.

Луна грустно улыбнулась, сглотнув слюну с явным привкусом крови, и тихо сказала:

— Мы победим. Гарри победит, он придёт. Наши друзья придут за нами. Это я точно знаю.

Конечно, Луна в этом была уверена.... почти...

Она была уверена в Гарри, уверена больше, чем в ком бы то ни было в этом мире. Перед сном каждый день Луна шептала молитву:

— Отец, Гарри, Гермиона, Рон, Джинни, Невилл, Фред, Джордж...

И так много-много имён.

Она просила только жизни. Неба, на которое не мешают смотреть крыши. Воды, без вкуса крови. И дыхание... услышать его дыхание — этот едва заметный ветер жизни и понять, что он рядом.

Дверь с грохотом распахнулась: острый свет зачарованного фонаря взорвал темноту, взорвал зрение узников. И кто-то зашвырнул в камеру бесформенную кучу. Дверь закрылась ещё быстрее, чем открылась. Луна, забыв о собственной боли, кинулась к несчастному. И, уже чувствуя липкость крови и острые уши, поняла, что это гоблин.

— Уйди, волшебница, — разобрала она каркающие звуки на гоббледуке, которому когда-то учил её папа.

Спину прострелило болью, а от нахлынувшей темноты в глазах она перестала видеть даже в полумраке камеры. Луна добралась до кувшина с водой. Гоблин пил из рук колдуньи. Её мантия пошла на бинты, потом и почти весь подол юбки — похоже в этот раз Лестрейндж слишком вошла во вкус.

Озябшие пальцы не чувствовали дерева чёток, но бусины по-прежнему стучали в оглушительной тишине. Дыхание в неволе — это всегда почти хрип. Они победят, они победят, несмотря ни на что. Они окрасят своей кровью небо, чтобы только прогнать тень... и Луна это знала.



Пахнет погребальными асфоделями. Майское солнце красит бледные лица победителей, рассыпается радугой в слезах близких. Деловитый червячок ползет по белому надгробию. Шумят своим лиственным дыханием вековые деревья. Луна думает, что после она хочет лежать именно здесь: слушать дыхание листвы и ветра, чувствовать, как сквозь неё прорастают цветы.

Гарри не идёт суконный траур, как не идет и кровь мантии аврора. Ему бы солнце в волосы да ветер в лицо. Джин пепельная, а нежные линии лица вдруг закаменели в надгробный абрис. Но главное, что её ладонь в его ладони, и чем дольше звучат колокола, тем крепче сплетаются пальцы. А Луна вжимается спиною в дерево, шумит листва и пахнут асфодели.



Луна поправляет одеяло Кэти и выходит из палаты. На самом деле сегодня не её дежурство в Мунго, но Джастина попросила помочь с ребятишками. Они ужасно капризничают, хнычут и не хотят пить горькие зелья. Луна возилась с ними, укладывая спать, чуть ли не до полуночи. Вернувшись в свой маленький кабинетик, она сдувает прядь волос, щекочущую нос, и с удивлением обнаруживает отсутствие заколки. Вспомнив, что свою мерцающую бабочками заколку она отдала Лиззи в обмен на «немедленно спрятаться под одеялком и лежать тихонечко, ожидая сказку, которая обязательно приснится», Луна улыбается и завязывает волосы веревочкой от старой истории болезни. Спать не хочется. Лампа мягко мерцает, карандаш уютно лежит в руке — Лиз обрадуется своему портрету и возможно даже съест противную утреннюю овсянку.

Стук заставляет Луну встать из мягкого кресла и босиком прошлепать к двери. Открыв её, она видит Гарри. Бледного в длинной аврорской мантии, которая в полутьме коридора выглядит скорее отвратительно багровой, чем алой. Всё-таки Гарри не идет цвет крови.

— Привет, — солнечная улыбка на твердых губах — Гарри не умеет улыбаться неискреннее.

— Привет. Заходи. Что-то случилось? — Луна чувствует запах дождя и битвы от его одежды и волос.

Гарри садится на диван. Садясь рядом, Луна невольно задевает бедром его жесткие коленки обтянутые старыми драными джинсами. Воздух не сразу доходит до легких, пальцы сжимают бусины чёток.

— Я ранен. Не хочу к целителям. Ты справишься сама? — спрашивает Гарри и стаскивает мантию. Плечо перетянуто какой-то тряпкой, на футболке багровая рваная полоска от крови.

— Что это было? — руки почти не дрожат, Лавгуд быстро развеивает магией футболку и бинт, чтобы осмотреть рану.

— Зачарованный дрот. Возможно на нём яд, — Гарри кривится, сдерживая боль.

Хочется припасть в поцелуе к этим сжатым губам и выпить всю боль, все страдания.

— Так и есть, — вздыхает Луна, доставая зелья и бинты, — может, всё же целителю пойдешь? Сегодня Браун дежурит, он замечательный человек.

— Нет, — Гарри непреклонен, упрямец гриффиндорский!

Луна чувствует запах его кожи, когда склоняется с палочкой в руке, чтобы вытянуть заклинанием яд из раны.

Они вместе пьют чай на травах, собранных Луной, Гарри негромко рассказывает об очередной операции в Аврорате.

— Неужели ты не хочешь уйти? — Луна привычно отстукивает время бусинами чёток.

— Кто-то же должен это делать, — с несвойственной ему мрачностью отвечает Гарри.

Блики от лампы радостно прыгают в стеклах его очков и оседают золотистыми искрами в зелени глаз.

— Мне всегда казалось, что тебе нравится летать.

— Это не работа, а отдых. Я тебе не мешаю?

— Конечно, нет. Сегодня не моя смена, это я так, помочь пришла. К тому же я всё сделала, даже портрет Лиз почти нарисовала.

Луна тянется к столу, чтобы показать рисунок, касается рукою его руки — да что же этот Поттер везде! Она тихо хмыкает, чувствуя, как горчит эта усмешка.

В ходе разговора Лавгуд понимает, что у Гарри опять размолвка с Джин — ей жалко их обоих, а ещё она подходит к открытой форточке и жадно дышит холодным ночным воздухом, чтобы выдержать всё это. Друзья скоро поженятся и будут счастливы, и она... будет...

Гарри притих и медленно сползает по спинке дивана, Луна кидается к нему:

— Сколько?! Через сколько ты пришёл ко мне? Когда был ранен?

— Три часа, — с трудом ворочает языком Поттер.

Луна отчаянно матерится — недоделанная целительница, она была уверена, что он пришёл сразу, поэтому достаточно просто вымыть яд, а так...

— Где ты ходил?!

— Надо было... позаботиться о ребятах.

Луна замирает, вдох-выдох, чётко осознаёт, что надо делать — целитель тут не поможет.

— Гарри, сейчас я погружу тебя в транс, тогда твоя магия сама поборет яд. Правда, я не знаю, как ты поведешь себя в таком состоянии, но думаю, что сумею справиться.

Гарри кивает, и Луна шепчет заклинания, перебирает деревянные бусы, чтобы не сорваться и не сбиться.

В трансе Гарри улыбается и порывается встать. Глаза глядят куда-то в пустоту. Луна в сотый раз мягко, но непреклонно усаживает его на диван. Поттер смеется и перебирает шершавыми пальцами её волосы. Луна стискивает зубы и напоминает себе о его невесте и его физическом состоянии. Но Гарри не унимается. Он смеётся так беззаботно, что щемит сердце, и снова обнимает её. Луна стискивает в ладонях острую палочку, чтобы не терять концентрации, и вдруг чувствует сладковатые твердые губы. А потом осознаёт, что это её пальцы ерошат мягкость его волос, и вообще она уже лежит на диване. А Гарри, отперевшись на руки по обе стороны от неё, жадно, захлебываясь целует её шею. И она улетает в ветре его дыхания — за пару часов счастья можно отдать и спокойный сон, и ворчливую совесть. Никто не узнает. Она ничего не будет разрушать. Она просто поймает чистый, настоящий и живой концентрат счастья, она получит его всего на одну ночь и у неё будет дочка или сын, только её — драгоценная частица счастья. Луна откуда-то издалека слышит свой стон, вцепляется в широкие плечи. Они навсегда, навсегда прогонят тень. Стискивает коленками его бёдра. В трансе человек делает то, что хочет, но Луна не обольщается. Она знает, что Гарри просто хочет тепла, нежности и оргазменного взрыва в крови, а вовсе не её любви. Где-то в груди, прямо в сердечную мышцу впивается тонкая и безжалостная иголка, она не просит много. И снова пьёт чужое и самое родное на свете дыхание. Чувствует, как колотится пульс в висках. И она ловит, и целует его руки. И плачет, и смеётся одновременно. И ласкает дрожащими пальцами его шею, и задыхается от своей любви и от его нежности. Мир растворяется в свете, и небо вспыхивает красками. Белизны больше нет, нет аскетичной чистоты, но нет и тени, это страшной тени, от которой она спасается всю жизнь. Белый — это спаянная воедино радуга. Луна не шепчет: «Мой, мой», она стонет: «Твоя, твоя», потому что это точно — чистая правда.



Вот уже неделю Луна носит в себе счастье. Носит, как драгоценный и смертельно опасный яд, боится расплескать. Она улыбается днём, встречает рассвет и провожает закат, а по ночам стоит на коленях у окна и перебирает старые бусины чёток:

— Прости, прости. Я виновата, пусть эта вина останется на мне. Я всего лишь хочу сына с глазами цвета весны или дочь с солнечным ветром в волосах. Никто не узнает, и на мне вся вина. Прости, прости. Моя вина. Но я всё сделала бы снова, только пусть будет ребёнок. Он будет только мой, любимый и желанный.

Она роняет голову на скрещенные руки и так спит.

Заря обливает небесною кровью мир. В больнице Святого Мунго Луна нарасхват: к ней бегут дети, её зовут взрослые, с ней советуются целители. Гарри она видела после той ночи лишь однажды, он ничего не помнит. А она услышала его шаги и его дыхание, а потом увидела его самого — блеснула зарею его аврорская мантия.

— Моя вина, — шепчет Луна и прижимает ладонь к животу, другой рукой сжимает чётки.

Текут недели — стучат бусины чёток. Дома стоит флакон с лучшим зельем, скоро можно уже точно убедиться в том, что она ждет ребёнка.

А потом Луна обнаруживает кровь на простыне, и душа бьётся в агонии в каждой вене. А потом Луна дрожащими руками добавляет свою кровь в драгоценное зелье, но оно не желает менять цвет. А потом Луна понимает, что наказание пришло за ней...

— Нет! — флакон летит об стену. — Нет! Нет!

В глазах темно, она ничего не видит — одна сплошная тень окутала город.

— Нет! Почему?! Я больше не могу, не могу, — дрожащие пальцы нашаривают рисунки и швыряют их в камин, где дрова почти прогорели.

Пламя вспыхивает вновь. Летят в огонь кисти, карандаши и книги. В глазах красно от крови.

— За что?! Ведь я не рушила чужое счастье. Я только хотела немного своего. И даже в этом мне отказано. Нет!

Луна с размаху падает на колени — пол мраморный, но она не чувствует боли. Срывает чётки, чтобы тоже швырнуть огонь, но нить рвётся, и бусины разлетаются деревянными брызгами по комнате.

— Ненавижу!

По щекам текут слёзы. Луна вскидывает голову. В стекле витражного окна догорает уходящее солнце — ускользает от неё сверкающими искрами. Шатаясь, как в бреду, она встает:

— Нет!

Осыпается солнечными осколками стекло. Боль вспыхивает, зарею утекает по рукам кровь. Луна стоит оглушенная. Потом медленно оборачивается и видит небесно-голубую ширму — подарок Джинни. На лазурь наползла тень. Спотыкаясь, Луна подходит к ней и медленно поднимает руки — закрасить... надо закрасить эту тень... закрасить кровью, чтобы наверняка. Кровь впитывается в шёлк, но тень не исчезает. Луна берёт палочку — кровь уже льется, но тень маячит на шёлке неба, в глазах всё темнее и темнее. Превращаются в уголь портреты друзей. И Луна понимает, что это её тень на ширме. Она смеется и смеется, утопая в безумии, и льёт свою «краску», а потом падает в объятия тени.



— Луна!

Теплая ладонь на плече, и боль. Иногда в ней нужно просто утонуть, тогда будет легче. Лавгуд открывает глаза и улыбается:

— Гермиона...

— Да, это Гермиона, — довольно сердито говорит Грейнджер, но в её глазах столько беспокойства за подругу, что Луна улыбается ещё шире.

— Где я?

— В Мунго. А если бы я не пришла к тебе?! Луна, зачем ты это сделала?

— Я была не в себе.

Она говорит это очень тихо. Она знает, что не стоит рассказывать Гермионе о припадке, который был у неё в подвале Малфой-Мэнора на исходе третьего месяца их заключения. Как она билась о каменную стену темницы, и как сокамерники едва сумели скрутить её. Она думала, что после войны подобное больше не повторится. Она ошибалась. Ну что же, она должна быть сильной. Она справится и забудет

— Гарри..., — начинает Гермиона, но Луна с трудом приподнимает перебинтованную руку и прижимает палец к губам подруги.

— Тсс, не надо об этом.

— Тогда курс лечения у колдопсихолога, и это не обсуждается! — Гермиона выглядит так решительно и забавно.

— Хорошо. Но больше этого не будет. Я поступила так трусливо и глупо! Правда говорят, что один дурной поступок тянет за собой другой. Мама была бы так разочарована во мне! — лицо Луны впервые за разговор становится грустным. — А что с папой? Он знает?!

— Никто не знает, — сухо отвечает Гермиона, — кроме меня и твоего целителя.

— Спасибо. Я искуплю свою трусость и глупость. О, смотри, радуга! Волшебство, — она снова улыбается.

— Подумать только, какое волшебство может сотворить обычный термометр за окном на солнце, — не удерживается от смешка Гермиона.



Под босыми ногами тёплая от солнца, только что-то перепаханная земля — мягче любого бархата. Толстенькая зелёная гусеница бодрым трамвайчиком ползёт мимо только что высаженных цветов. Луна, подоткнув старую юбку, стоит посреди своего сада. Птицы поют изо всех сил, словно первокурсники хогвартский гимн. Завязанный назад платок длинной бахромой щекочет лопатки. Луна щурится на опускающееся к горизонту солнце и вдыхает летнее цветение. Потирает указательным пальцем нос, звонко чихает от пыльцы и смеется. Июльское солнце обливает сладким, уже вечерним жаром звенящее от жизни тело, а ветер трепет волосы и бахрому платка.

— Луна!

Лавгуд привычным жестом касается чёток, висящих на груди — когда-то она ползала на коленках по всей комнате, без магии собирая драгоценные бусины, а потом она уехала из того дома. Ширму Гермиона сожгла раньше. Луна касается чёток и улыбается — что-то в этом мире неизбежно. На руках остались только едва заметные шрамы, которые она специально не стала сводить, чтобы помнить об ошибках. Луна оборачивается и тихо говорит:

— Гарри.

Он стоит у калитки, в выгоревшей на солнце футболке, которая когда-то была чёрной, без аврорской мантии на плечах, и сжимает в одной руке батон из пекарни миссис Уизли, а в другой бутылку вина. Луна идет к нему, чувствуя камешки под ногами.

— У тебя гусеница на плече, — Гарри снимает нахалку, — и земля на носу.

Помедлив, касается горячими пальцами её переносицы. Луна морщит нос и проворно кусает свежевыпеченный батон, которым Гарри махнул в опасной близости от неё.

— Куда?! — Поттер так возмущен этой наглостью, что не может сдержать смех.

— Когда смотришь на солнце, то обязательно чихаешь, — усмехаясь, отвечает Луна.

Они садятся вместе на теплое дерево крыльца.

— Акцио бокалы! — вскидывает палочку Луна, пока Гарри открывает бутылку.

Но вместо бокалов из окна вылетают почему-то кружки, да к тому глиняные. Но пить из них всё равно нельзя, глядя на темную густую жижу внутри, Луна вспоминает, что делала в них закваску для подкормки молодых мандрагор. Гарри фыркает, и они пьют сладковатое вино прямо из горлышка бутылки, передавая её друг другу. Небо облито пурпуром и золотом, тонкая вишнёвая струйка течёт по напряженной шее Гарри, когда тот пьёт. Луна сглатывает, солнечные зайчики скачут в стеклах его очков.

— Я тебе солгал, — наконец, решительно сжимает губы, Поттер и со стуком ставит бутылку на крыльцо. — Солгал, когда пришёл тогда в Мунго. Мы уже расстались с Джин... навсегда. Я пришёл, чтобы сказать... но всё как-то смешалось.

— Почему? — Луна не узнает свой голос.

— Потому что есть вещи, от которых невозможно убежать. Уж этому я точно научился от жизни, — горьковато усмехается Гарри и ерошит свои отросшие почти до плеч волосы. — И Джинни это поняла.

— Так нельзя, — качает головой Луна, — я...

Гарри садится на корточки перед нею, чтобы видеть её лицо:

— Мне снятся сны.

— Это не сны, — сглатывает Лавгуд, — это правда. Я так виновата, Гарри, послушай! Я, правда, виновата, очень виновата. Искушение было слишком сильно.

Поттер бледнеет:

— Я же тебя не... насильно?

— Нет! Это скорее я тебя, — истерично смеется Луна. — Учитывая, что ты не мог контролировать себя.

Гарри вцепляется в её запястья:

— Мерлин! Какие мы же идиоты!

Руки обжигают, и, наверно, останутся синяки на светлой коже, но Луне плевать. Она опускается прямо на землю и понуривает голову, платок сползает на глаза:

— Я сумасшедшая, правда. Я самая натуральная полоумная Лавгуд. Ты же рехнёшься со мной.

Гарри резко прижимает её к себе:

— А я чокнутый избранный, правда, мы отличная пара?

Луна смеется и целует его, куда попадет.

— Макгонагалл поседеет окончательно с нашими детьми.

— Тогда надо успеть их отправить в школу, пока она ещё директор, — хохочет Гарри и на руках заносит её в дом.

Кошка в ужасе кидается на кухню от этих ненормальных. Гарри смахивает кучу вещей с кровати вместе с покрывалом, что-то с радостным звоном бьётся.

— Что я разбил? — шепчет Поттер, стаскивая с неё футболку.

— Это краски... краски... теперь пол в спальне разноцветный, — сражаясь с прерывающимся дыханьем, отвечает Луна.

Они целуются, ремни и замки путаются под руками.

— Я больше не могу, — это стонет Гарри, а может быть и Луна.

Оставила ему на шее засос — она же тоже живая, не эфемерная, она тоже хочет.

Голова кружится от рывков, пальцы то лихорадочно шарят по телу, то в бессильном и мучительном удовольствии вцепляются в мягкий хлопок простыни, сминая и комкая. Губы то ищут чужие, то пытаются удержать стон. Усталый багрянец позднего заката и розовато-лиловые струи зашедшего солнца путаются в кружеве штор, плывут по стенам и по сплетенным телам. Руки скользят по мокрой спине, по сосудам течёт чистая лава незамутненного наслаждения, острые зубы до звенящей боли прикусывают плечо. Откуда-то издалека Луна слышит их стоны, хрипы, крики, слышит скрип почтенной кровати, в ужасе шатающейся, где-то надрывается дверной звонок и высыхает на паркете яркая краска. А она — Луна обратилась в какую-то вспышку наслаждения... и сорвала голос.

От Гарри тепло, даже почти жарко. Его дыхание спокойно. Луна рассеянно рисует какие-то узоры на его груди, Поттер близоруко щурится и сонно улыбается, притягивая девушку к себе. Закат сменился густой, пока ещё фиолетовой ночью.

— Я никогда не думал, что всё так получится, — облизывает пересохшие губы Гарри и обрисовывает пальцами контур её лица, — это так странно, волшебно... волшебно даже для магов.

— Я тебя люблю. Мне кажется, я не помню того времени, когда не любила тебя. Я была уверена с детства, что встречу тебя, и встретила. А потом оказалось, что не можешь быть со мной. Это всё равно, что увидеть сказку за стеклом комнаты, из которой никогда не выйти.

— Но ты же вышла? — губы у Гарри сладковатые совсем чуть-чуть, такая сладость только у его губ.

— Скорее сказка зашла ко мне в комнату, — улыбается Луна.



На небе каплями блестящей краски сверкают звезды, ветер путается в фате штор. Луна прижимается грудью к перилам балкона, чувствуя через футболку любовника уже остывшее дерево. Гарри спит в спальне. Спит, как всегда — уткнувшись лицом в сгиб локтя. В тёмном дыхании ночи растворяется аромат ночных цветов и свежесть нового дня. Всё происходящее кажется таким нереальным, краска утекает сквозь пальцы... утекает. Луна оседает на пол, чувствуя, как подбирается на холодных лапах к душе паническая истерика. Плен ни для кого не проходит даром. Луна теряет дыхание, вцепляется пальцами в подоконник и едва слышно скулит — сумасшествие всегда приходит, тень наползает, сколько не лей краски. В глазах темно.

— Луна! — крепкие руки обнимают.

Она греется о тепло Гарри, под губами горячая кожа, жесткие плечи, и истерика уходит от этого жара.

— Я тебя разбудила? — виновато бормочет Луна.

— Нет, я проснулся сам, — тихо отвечает Гарри.

— Ты не позволишь...? — её голос захлёбывается во внезапно вернувшемся дыхании.

— Никому не позволю.

— И я не позволю, — Луна жадно гладит его лицо, ласкает губы. — Скоро весь мир вспыхнет от золота солнца.

— Мы подождем, — Гарри усаживается на полу поудобнее и устраивает её на своих коленях.

— Долго ждать, — фыркает Луна куда-то ему в ухо.

— Но ведь оно того стоит, — улыбается Гарри.