* * *

В доме холодно, хоть горят все камины. Нарцисса кутается в черную шаль и смотрит невидящим взглядом в темноту за окном. Нарцисса вздрагивает от каждого шороха, она прислушивается к шагам в коридоре, она молится: Мерлину или Богу – какая разница, лишь бы услышал, лишь бы прекратил этот затянувшийся кошмар. Нарцисса ходит неслышно по комнате из угла в угол, дышит глубоко, пытается успокоиться, но внутри все равно все дрожит. Пройдет еще несколько минут, и нужно будет выйти отсюда, нужно будет спуститься в большую гостиную и занять свое место рядом с Люциусом.

И она выходит. Ступает тихо и легко, лишь только длинное черное платье чуть слышно шелестит, идет, гордо вскинув подбородок, абсолютно спокойна, вот только ресницы слегка дрожат. Нарцисса сильная, Нарцисса выдержит.

В большой гостиной господствует страх. Здесь разговаривают шепотом, здесь прячут взгляды, здесь сидят прямо, словно статуи. Эти люди в черных мантиях, люди с прогнившими душами, люди с блеском злобы в глазах – когда они начали чувствовать себя в Малфой-мэноре, как дома?

«Ничего, — повторяет про себя Нарцисса, — ничего, главное не высовываться. Главное выжить, а все остальное — мелочи». И она сдержано кивает присутствующим, смотрит на смертельно бледного сына, который едва сдерживает рвотные порывы, садится рядом с мужем, который отчаянно пытается не дрожать. Нарцисса встречается взглядом с сестрой, и безумные черные глаза Беллы блестят лихорадочно, в них горит жажда. Она, видимо, слишком давно не убивала.

«Слишком много черного», — думает Нарцисса, пока Темный Лорд слушает доклад Снейпа. «Слишком много черного», — стучит у нее в голове, но на лице не проступает и следа эмоции. Она не имеет на это права.

И когда Люциус отдает свою палочку, остается только накрыть его руку своей, переплести пальцы, сжать их посильнее и мысленно взывать к нему: «Я тут, любимый. Я рядом. Я с тобой. Мы сильные, мы справимся. Мы обязательно выживем».

На стол прямо перед ней падает мертвое тело Чарити Бербидж.


* * *

Они ненавидят смех.

Джинни прекрасно это знает, она уверена в этом так же, как и в том, что любимая певица мамы – Селестина Уорбек. Они ненавидят смех – ведь видно, как искажаются их лица, когда зоркие глаза замечают хоть одну улыбку. Как стискиваются губы, как пальцы сжимают судорожно волшебные палочки… Впрочем, в последнее время причин для их ненависти становится все меньше.

Джинни идет темными коридорами, идет спокойно и уверенно, карие глаза ее смотрят вперед, она не прячет взгляд. У нее на щеке неглубокий порез, а тело под мантией сплошь укрыто синяками. Ей больно, но в кармане – волшебная палочка, а значит, еще не все потерянно.

Джинни садится за первую парту рядом с Луной, длинные пепельные волосы подруги заколоты на затылке, а голубые-голубые глаза улыбаются. Джинни находит под партой ее ладонь и легонько сжимает. Она знает, что сегодня на Темных искусствах Лавгуд получила свой первый Круциатус.

Гриффиндорский галстук теперь – словно знамя несогласия, и Джинни каждый день старательно завязывает его перед зеркалом, хотя терпеть не может, когда шею что-то сдавливает. Она сидит за первой партой, борясь с желанием ослабить узел, приспустить его хотя бы чуть-чуть, но она знает – нельзя. Она ожидает начала урока и пожимает под партой руку Луны Лавгуд.

Дверь открывается, и в кабинет заходит Алекто Кэрроу. Она ступает тяжело, она смотрит на студентов своими маленькими черными глазами, подолгу задерживая взгляд на каждом. Дверь распахивается снова, на этот раз впуская в помещение Амикуса. Он встает рядом с сестрой и так же молча разглядывает класс.

— Как вы уже поняли, — низкий хрипловатый голос Алекто отбивается от стен и бьет по барабанным перепонкам. Некоторые вздрагивают. – Как вы уже поняли, сегодняшний урок мне поможет провести профессор Кэрроу.

Джинни сидит за первой партой и смотрит прямо на них – брата и сестру, похожих, словно две капли воды. Они ненавидят смех, она знает это совершенно точно, она уверена в этом так же, как и в том, что любимая команда Рона – «Пушки Педдл».

И Джинни смеется.


* * *

Здесь ужасно холодно, в этом спящем лесу. Он не может спать, он бродит между деревьев, он боится кричать или хотя бы шептать их имена – сейчас даже у леса есть уши. Зимняя ночь укутала все вокруг своим одеялом, снег едва слышно скрипит под ногами. Ничего не видно – только иней на ветках мерцает в лунном свете.

Он высок, худощав и рыж, он пошел на свет синего шара, он не сдался, ведь где-то внутри живет надежда. Они простят, они поймут, они примут. Надо только их найти. И он ищет.

«Ты предал», — шипит тихонько чувство вины. «Ты не имеешь права называть себя их другом», — повторяет оно изо дня в день. И он соглашается. Но все равно продолжает искать, он не может просто так сдаться, ведь зачем тогда жить? Ведь надеяться никто не запрещал.

Вокруг война, вокруг гибнут люди и взлетают в воздух дома, вокруг много крови, страданий и криков. Ему семнадцать, и он привык слушать новости в надежде, что сегодня не зацепило никого из знакомых. Что сегодняшний день увидели все, кто ему дорог.

И без этой надежды невозможно было бы двигаться дальше.

Он приседает под деревом, он растирает заледенелые пальцы, дышит на них, изо рта вырывается клубами пар. Он поднимает голову и смотрит в небо, где мерной рекой течет Млечный путь. «Вот я найду их, скоро-скоро найду, и уже не будет так одиноко. Вот закончится война, прихлопнет Гарри змеемордого, и будем смотреть на звезды втроем, как раньше. И я даже осмелюсь взять ее за руку. И она улыбнется. Как когда-то…»

Вдруг он резко вскакивает на ноги, сжимая в руке волшебную палочку. Там, за деревьями, он замечает какое-то свечение. Осторожно ступая, пытаясь не задеть ни одной веточки, он продвигается к свету.

Там, за деревьями, гордо вышагивает серебристая лань.


* * *

И вокруг – вспышки.

Зеленые, красные, золотистые, фиолетовые – они похожи на фейерверки близнецов Уизли, вот только смеяться отчего-то не хочется. Она бежит, паля красными лучами прямо по фигурам в черных мантиях. Их лица скрывают маски, их палочки выбрасывают только зеленый свет, их много. Луна вертится и извивается, она ставит щиты и нападает сама – один за другим падают вокруг Пожиратели.

Она бежит. Босые ноги шлепают по каменному полу, длинные волосы растрепались и лезут в глаза, но нет времени их закалывать. Она рвется вперед, в самую гущу, она видит где-то там длинные рыжие волосы Джинни Уизли, она спешит на помощь, но не успевает – прямо перед ней вырастает фигура в темной мантии. Приходится отражать атаку.

— Что же ты прячешь свое лицо, трус? – Луна кричит, сама того не замечая, а враг только смеется, запрокинув голову назад. Девушка бьет его Петрификусом, и бежит дальше – босыми ногами по каменному полу.

Воздух пропитан кровью, все вокруг заполнено ее тошнотворным сладким запахом, кровью залит пол и босые ступни уже в темно-бурых пятнах. Луна бежит, она защищает себя и своих друзей и ей очень страшно.

Она видит, как падает Люпин, и как Тонкс бросается к нему, не замечая стоящей позади Беллатрисы. И она не может плакать, не может кричать, она может только бежать – вперед, в эпицентр битвы, к разноцветным лучам, к друзьям. Поставить вовремя щит, обезоружить, обездвижить, оглушить, успеть, спасти, защитить.

Адреналин гонит вперед, большие голубые глаза расширяются еще больше, пепельные волосы мешают четкому обзору, а ушибленная рука ноет. Луне очень страшно, и она бежит на помощь.

И вокруг – вспышки…

* * *

Гарри спит. Лохматые черные волосы и щетина на щеках, нелепые очки и шрам на лбу, спокойное дыхание и тихое сопение – Гарри спит. Но даже во сне не отпускает ее руку, держит ее крепко, словно боится отпустить, боится проснуться – и не обнаружить ее рядом.

Еще несколько часов тому назад замок дрожал от взрывов, здесь рушились стены и вспыхивали вспышки заклятий. Здесь кричали раненные и носились люди в черных мантиях. Здесь умирали. А сейчас они лежат рядом и держатся за руки. И Гарри спит.

Измученный, израненный, уставший, в грязной одежде, со все еще кровоточащим порезом на скуле – он лежит рядом, такой родной, такой знакомый, такой теплый. Джинни смотрит на него и не может насмотреться, и слезы сами наворачиваются на глаза: «Живой…». Она лежит рядом и боится пошевелиться, чтобы случайно не разбудить, не нарушить его сна. Он сжимает ее ладонь, а она грустно-грустно улыбается. Сегодня погибли друзья, сегодня не стало брата, сегодня казалось, что эта ночь никогда не закончится. Но взошло солнце, дотронулось золотыми лучами к древним стенам, и кошмар прекратился.

Хотя, нет. Кошмар растянется еще на долгое время, им придется хоронить и оплакивать, им придется успокаивать родных и близких, им придется еще свидетельствовать на судах и залечивать раны. Но это будет когда-то потом.

А сейчас они лежат рядом, она смотрит на его подрагивающие черные ресницы и улыбается грустно. Сейчас она смахивает слезы облегчения со щек: «Солнце взошло. И мы живы». Сейчас она чувствует, как его пальцы сжимают ее ладонь и как спокойно бьется его сердце. Сейчас все хорошо. И Гарри спит.


* * *

Мама с папой почти не разговаривают вот уже который месяц, и Дадли это уже не раздражает. Они заперты в клетке, они не общаются ни с кем и почти не выходят из дому, но кузен сказал, что так будет лучше, и он ему почему-то верит.

Дни тянутся медленно-медленно, однообразие убивает, и Дадли даже пробует сесть за книги – авось эта их война когда-нибудь закончится, и надо будет поступать в колледж. Впрочем, Дадли не очень-то в это верит.

За окном май месяц, а жарит уже совсем по-летнему. В комнате душно, и Дадли открывает окно. Он бродит по комнате, он пытается отвлечься, но мысли то и дело возвращаются к двоюродному брату: «Жив ли? Удалось ли ему? А что, если не удастся? Тот, другой, он же убил его родителей, сможет ли он убить еще и кузена?». Иногда даже кажется, что имей он возможность – пошел бы помогать брату, приложил бы этого их главного злодея хуком справа – пусть попробует только с ним справится! Но это быстро проходит, ведь Дадли никакой не герой, да и вряд ли мага можно победить кулаками.

Вдруг за спиной раздается странное уханье. Парень поворачивается и видит большую черную сову на подоконнике. Она смотрит на него желтыми глазами и протягивает лапку. А к лапке привязан пергамент.

Дадли опасливо косится на птицу, та снова нетерпеливо ухает. «Это письмо. Но кто может писать нам письма, да еще и магической почтой?» — проносится у него в голове, но любопытство берет свое, и он уже отвязывает непослушными пальцами пергамент.

Руки дрожат, а на лице появляется улыбка. На пергаменте кривым почерком написано всего несколько строчек. «Все в порядке. Можете возвращаться на Тисовую улицу. Гарри».

«Жив, — думает Дадли и вздыхает с облегчением. – Жив! Ему удалось! Все закончилось...».

Сова величественно взмахнула крыльями, ухнула напоследок и взлетела в голубое майское небо.


* * *

Отчаянье.

Глухое, беспросветное, всепоглощающее, выматывающее душу отчаянье – и больше ничего. Он днями и ночами сидит у себя в комнате, он перебирает воспоминания, но все равно ничего не выходит.

Первая метла, подаренная отцом на девятый День рождения? Нет.

Первое возвращение из Хогвартса на Рождественские каникулы? Нет.

Первый пойманный снитч на втором курсе в матче Слизерин – Рейвенкло? Нет.

Письмо с результатами ЖАБА – девять «выше ожидаемого» и четыре «превосходно»? Нет.

Первый поцелуй с Панси Паркинсон на четвертом курсе? Первый секс с ней же на шестом? День рождения, на котором были все друзья и знакомые? Путешествие в Италию, к морю, несколько лет тому назад? Нет, нет, нет!

Он обессилено падает на кровать. Из волшебной палочки вырывается только призрачное серебристое облачко – и ничего больше! Что же делать, что же делать, что же делать?

У него на руке – Черная метка, он пособничал Волдеморту и едва не убил Дамблдора (плевать, что не убил бы, его ведь видел в Астрономической башне Поттер, а это достаточно для обвинения). Через три дня слушание его дела в Визенгамоте, и он точно знает, что его ждет Азкабан. С такими обвинениями не оправдывают.

На анимагию нет времени, а Патронуса вызвать не получается. Ведь в голове – сплошные кошмары последних лет, перед глазами издерганный отец и испуганная мать, перед глазами кровь и пытки, перед глазами огонь Выручай-комнаты и красные глаза бывшего повелителя. И стойкое ощущение, что счастья в его жизни не было никогда.

И он понимает, что в Азкабане волшебную палочку у него все равно заберут, но пытается вызвать Патронуса отчаянно – ведь это единственный шанс спасти от дементоров душу и рассудок.

Драко поднимается с кровати и пробует снова и снова.

Он еще не знает, что его оправдают.


* * *

Гермиона устала хоронить.

Все дни – сплошная вереница гробов и земли. Закрываешь глаза – и перед ними мелькают заплаканные лица и черные одежды. В ушах звучат прощальные слова и рыдания. Гермиона устала утешать. Устала держать за руки. Устала готовить Успокоительное зелье каждое утро в таких количествах, чтобы хватило напоить всех нуждающихся. Гермиона устала.

В Норе тихо и черно. В Норе стоят часы и завешаны зеркала. В Норе горе.

Гермиона сидит на подоконнике, на коленях у нее свернулся калачиком Живоглот, а в руках девушка вертит старую фотографию: родители и она, маленькая, на качелях. Завтра ей ехать в Австралию.

И надо бы радоваться, но в мыслях только безумная усталость.

Дверь открывается без скрипа, и в комнату заходит Рон. У него под глазами тени, да и сам он словно почернел после сегодняшних похорон. Гермиона вздыхает про себя: неужели снова утешать? Шептать на ухо, что жизнь не закончилась, что все обязательно наладится, что нужно просто пережить… Это невыносимо.

Рон подходит совсем близко, а ей не хочется поворачивать голову. «Я люблю тебя, Рон, но мне нечего тебе сказать сейчас, прости. Я устала», — думает она и чувствует его теплую ладонь у себя на плече.

— Гермиона, — шепчет он, — хочешь, я завтра с тобой поеду? Тебе ведь тяжело, закрылась в себе, не подпускаешь близко никого. Я же вижу, как ты устала. Хочешь, я поеду завтра с тобой? Хочешь? Гермиона?

Она поворачивается к нему, смотрит своими большими карими глазами в его голубые, смотрит с надеждой и облегчением. Она обнимает его порывисто, цепляется за него и начинает плакать – громко, навзрыд. Рон лишь прижимает ее к себе крепче, маленькую измученную и уставшую девочку, гладит ее спину, целует волосы…

— Хочу, хочу, хочу… — шепчет она сквозь рыдания, а он только едва заметно улыбается.

Из Гермионы выходит война.

Эти зарисовки написаны под песню Jeff Buckley "Hallelujah"


* * *

У Рона все хорошо.

У него есть любимая девушка, у нее пальчики тонкие и теплые, глаза понимающие и добрые и улыбка родная. У него есть друзья, без которых, кажется, и жить было бы незачем. У него есть лучшая в мире семья, семья, за которую он готов порвать любого — пусть только попробуют сунуться! Ему восемнадцать. Он жив.

Война закончилась, Волдеморт побежден, уже можно не боятся новостей и по-настоящему радоваться жизни. Закончилось лето, наступил сентябрь, и все они вновь вернулись в Хогвартс — заканчивать образование, ведь в прошлом году было не до уроков. Теперь каждый день — Трансфигурация, Зелья, Травология, Защита от Темных Искусств. Словно и не было этих страшных десяти месяцев.

Гермиона снова грызет гранит науки, Гарри снова улыбается, Джинни снова играет в квиддич. Все возвращается на круги своя.

У Рона все хорошо.

Вот только по ночам он совсем не может спать — стоит закрыть глаза, как тут же накатывают воспоминания, и лед расползается по всему телу, и хочется кричать от страха, отчаяния и боли. Но кричать нельзя, ни в коем случае нельзя, поэтому Рон дожидается, пока уснут все соседи по комнате, одевается и выходит из спальни. Он крадется тихо темными хогвартскими коридорами, он направляется в Астрономическую башню. Там тихо и свежо — можно сидеть всю ночь и не думать. Там ветер холодный дурные мысли из головы выдует, заберет себе кошмары, ветер молчалив, он не расскажет никому, что Рон ночами в Астрономической башне разговаривает с умершим братом. Что рассказывает ему, как прошел день, рассказывает, что МакГонагалл опять задала громадное сочинение написать, а Рейвенкло побил Хаффлпафф — конечно, загонщики у барсуков совсем слабенькие, да и вратарь не слишком блещет реакцией. Рассказывает, что Перси надумал женится и привел свою Пенелопу с родителями знакомится. Рон разговаривает с Фредом. Ему так легче.

Осенние ночи холодные, руки мерзнут, но это даже хорошо — спать не хочется. И можно простоять на верхушке Астрономической башни хоть до рассвета. Можно говорить — чтобы ветер подхватывал слова и уносил их в небо, к тому, кому они предназначены. Рон знает — Фред слышит его.

И только когда небо начинает сереть, Рон возвращается в гостиную Гриффиндора, падает без сил на кровать и забывается тревожным сном, чтобы утром снова встать, разлепить усталые глаза, умыться холодной водой и спешить на первое занятие.

У Рона все хорошо.


* * *

Этот день они всегда проводят вместе.

Она выскользнет утром из-под простыней, дотронется легко мягкими губами к его колючей небритой щеке, и выйдет из дома. У Гарри сон чуткий, аврорский, но он не проснется. Или сделает вид, что не проснулся, ведь знает — ей надо идти.

Она аппарирует в Нору первая, старый дом еще будет спать. Джинни пройдется тихонько по кухне, дотрагиваясь кончиками пальцев к стенам. Джинни вздохнет грустно. Она скучает.

Еще через полчаса на кухню Норы аппарирует Чарли — взъерошенный и сонный, видимо, чтобы добраться сюда вставал совсем рано, а может, и не ложился совсем. Аппарирует — и чертыхнется, нечаянно задев рукой желтую чашку с отбитой ручкой. Чашка упадет на пол, разлетится на десятки осколков — и проснется родной дом.

Где-то там, на втором этаже, хлопнет дверь родительской спальни, послышатся торопливые шаги, и через несколько минут на кухне появится миссис Уизли. Она застынет на мгновенье, а дальше бросится обнимать своих детей, вздыхать о том, что «ну вот, опять проспала, вы пришли, а у меня и завтрака-то нету еще...». Джинни улыбнется, когда теплые мамины руки коснуться ее лица, и покажет язык брату, когда тот щелкнет ее по носу.

Отец спустится еще через десять минут, и почти сразу же из камина вывалится Билл — с мешками под глазами и всколоченными длинными волосами, видимо, маленькая Викки опять не давала молодым родителям спать полночи. Его улыбка — усталая, и мама тут же отправит его спать в верхнюю комнату. И он послушается.

Рон и Джордж появятся к десяти. И тогда они втроем пойдут помогать маме готовить обед. Джинни будет резать лук, а по щекам градом — слезы горячие. И можно сказать всем, что это из-за лука все, что глаза вечно слезятся, когда резать его приходится. Они — Рон, Джордж и Джинни — всегда готовят в Норе без помощи магии, вручную — и создается впечатление, что все еще нет семнадцати, что колдовать за пределами Хогвартса несовершеннолетним запрещено, что они все еще дети.

За обедом будет шумно и тесно — как когда-то. Мама накроет в саду — майское солнышко теплое-теплое, а воздух свеж. Билл, выспавшись, выйдет из дому и поздоровается за руку с Перси, уже успевшим обсудить с отцом новую политику Министерства. За обедом все будет почти как прежде. И душу будет греть почти забытое тепло — вместе.

А когда вечер укроет старый дом сумерками, когда на небе зажгутся первые звезды, они разойдутся по своим комнатам, и будут ждать. Джинни свернется калачиком на своей узкой кровати («Неужели я была такая маленькая, что могла свободно здесь уместится?»), обхватит колени руками и не станет зажигать свет — незачем. Ведь уже совсем скоро в дверь едва слышно постучит Рон — пора.

Они соберутся все вместе в комнате близнецов, наложат на помещение заглушающие чары, чтобы не разбудить родителей, и сядут тесным кружком прямо на полу. Они будут пить огневиски из стаканов с толстым дном и молчать. Пятеро братьев и сестра. Взрослые.

Майская холодная ночь заползет змеем в их комнату, оплетет их, молчаливых, заставит руки покрыться гусиной кожей. Но никто не встанет, чтобы закрыть окно, ведь это сейчас не важно. Важно только, что сейчас они рядом, сидят на полу, касаясь друг друга коленями, и пьют свое огневиски. Важно, что им есть о чем помолчать. Важно, что им есть о чем вспомнить.

А когда уже под утро Джинни вернется назад, в свою комнату, она достанет из заначки под кроватью старую-старую пачку сигарет, распахнет окно и закурит. Лучи утреннего солнца коснутся ее красивого лица, и Джинни заплачет. Рассвет всегда кажется ей кровавым.

Прошло пять лет.

Фреда нет.

Пейринг: Сириус Блэк/ Алиса Лонгботтом

на заявку: raliso

от автора: прости, родная, у меня, кажется, получилось совсем не то, что ты заказывала. Но шарахнуло по голове — нужно писать именно такого Сириуса. Прости.

У нее кольцо на безымянном пальце, у него — душа в ожогах.

И вокруг — война, смерть, страх, и вокруг — вспышки, крики, кровь, а они целуются в грязной и темной подворотне, они кусают губы и сталкиваются языками, и эта осень смеется над ними хриплым и недобрым смехом. Они обречены.

— Я подыхаю без тебя, — выдыхает он, и в синих глазах — тоска, и от нее хочется выть. — Дышать без тебя не могу.

Она плачет и цепляется за него, чтобы не упасть. От него разит табаком и дождем, у него волосы мокрые, а губы искусаны. Он стискивает ее в объятиях так, что воздуху в легких уже мало места.

— Сириус... — шепчет она, ведь больше у нее слов нет, только его имя, что стучит в висках и помогает не свихнуться. — Сириус...

Им по девятнадцать лет, ее ждет дома любящий муж, а у него и дома-то своего нет. Они влюблены, да так до горечи безнадежно, что дышать слишком трудно.

Они сходят с ума.

Сплетаются — пальцами, душами, языками, запоминают — родинку на щеке, трещинки на губах, ресницы-иголки, стирают — прошлое, настоящее, будущее. Последнее стирается особенно легко — его и так не существует, не сегодня — завтра мелькнет зеленый луч, и потухнут синие глаза. Аваду в бою словить не сложно, тем более, когда каждый день — бой.

— Ты только живи, хорошо? — шепчет она, и он снова целует ее, да так жарко, что пол под ногами начинает качаться. Он не будет ей ничего обещать. Он не может ей ничего обещать.

Осень, и дождь, и жить хочется до одури, до крика, и он кричит в холодное октябрьское небо, кричит громко, надрывно, как будто душу ему выжигают. Она хватает горячими ладонями его мокрое лицо, стискивает его так, что белеют от напряжения пальцы.

— Я люблю тебя.

Он закрывает глаза и обессилено прислоняется лбом к ее лбу. Она касается губами его подбородка.

Идет дождь.