Все начинается с одного звонка, который всколыхнул давно забытое, запрятанное, закрытое в коробке, затопленное в озере — глубоко-глубоко в ее подсознании.

«Заключенный. Он хочет говорить только с вами, госпожа министр».

Не было ничего удивительного, что заключенные пытались пробиться к высшей инстанции, дабы выпросить помилования. Но обычно такое происходило после суда и вынесенного приговора, а не сразу после ареста.

«Со мной? Почему?»

«Он говорит, что знает вас. И вы знаете его».

«Как его зовут?»

***

Полчаса спустя она, сама не зная почему, стоит у двери в камеру. Вернее, она знает, зачем она здесь, но не почему.

— Подпишите здесь, здесь... Здесь. — Она не глядя подписывает стопку бумаг, которые ей сунули в руки. — Счастливого рождества, госпожа министр.

— Спасибо, — машинально откликается она.

Сегодня лишь двадцать третье декабря, но, очевидно, для некоторых людей не бывает слишком раннего поздравления.

— Не думал, что в это время в Министерстве еще кто-то есть.

Она нетерпеливо пожимает плечами. Она не обязана оправдываться. У нее много дел, вот и все.

— ...под вашу ответственность.

— ...завтра утром должен предстать перед судом.

— ...отказался отвечать... поэтому...

Она кивает, едва ли вслушиваясь в слова.

— Он потребовал адвоката? — наконец спрашивает она.

— Нет, мадам.

— Почему нет?

— Не знаю, мадам. Он потребовал лишь вас. Сказал, что имеет важные сообщения, которые касаются Министерства. Так как обвинение все равно получится всего лишь средней степени тяжести...

«Лишь вас».

Почему, к черту, именно ее?

Несколько секунд Гермиона размышляет, не ловушка ли это. Это то, чего он добивается? Вынудить взять его под свою ответственность, а потом обвинить в использовании государственной власти в личных целях? Почему он не позвал своего отца, как всегда делал раньше?

Что она здесь делает?

Надо уходить. Она ничего ему не должна.

Ей стоит повернуться и уйти, так далеко и быстро, как только возможно. Забыть, что она когда-либо была здесь.

Но она остается.

— Открывайте, — говорит она.

Дверь отворяется. За ней бесконечный туннель. Это бездна, тьма, дверь в прошлое — все одновременно.

Он встает.

Проходит какое-то мгновение, прежде чем ее глаза привыкают к темноте камеры.

— Малфой, — сухо говорит она. Это самое вежливое, что она может произнести. И единственное, что не является оскорблением.
Он выглядит так же, как и раньше.

Он выглядит, как незнакомый человек.

Эти противоречивые мысли одновременно промелькнули в голове Гермионы. Малфой по-прежнему высокий и тонкий, почти болезненно худой и с тем же бледным лицом с острыми чертами. Белые волосы кажутся немного темнее, чем она помнит. Заметно, что поначалу они были приглажены, но после ночи в камере и происшествия, которое послужило причиной ареста, они торчали во все стороны.

И даже спустя столько лет Гермионе по-прежнему хочется ударить его прямо в бледное надменное лицо.

Но теперь у него под глазами темные круги, подсохшая кровь на нижней губе и кровавая царапина на левой щеке. И, судя по тому, как он прижал руку к ребрам, те тоже задеты — сломаны или ушиблены. Неудивительно — Малфоя взяли за преступный заговор, нарушение спокойствия и нанесение побоев. Гермиону удивляет другое: его не подлечили. С помощью волшебства такие повреждения убираются за десять минут.

— Тебя никто не осмотрел? — она протягивает руку к его лицу.

Малфой чуть отклоняется. Это движение почти незаметно, и он тут же выпрямляется, но Гермиона уже заметила. У нее сжимается сердце.

— Я не подпущу к себе никакого шарлатана, — огрызается он и презрительно кривится.

Это первое, что он вообще произносит. Голос Малфоя более хриплый и глубокий, чем она помнит. Но язвительный взгляд, насмешливое выражение лица и горькая полуулыбка — те же самые.

Гермиона спрашивает себя, кого он видит, когда смотрит на нее. Она сама уже давно не смотрелась в зеркало.

Ее кудри стянуты в пучок на затылке — безжалостно и строго. Она выглядит, как учительница, Рон всегда шутил по этому поводу. Когда-то он находил это возбуждающим. Позже — нет.

Она не накрашена и, скорее всего, выглядит такой же усталой, как и Малфой. Напоминает ли она женщину, утомленную обязанностями министра? Или же разведенную жену?

Гермиона не знает.

Она пожимает плечами, смотрит мимо Малфоя, подчеркивая, что ей наплевать, и спрашивает:

— Почему я?

Этот вопрос горит в ней, только он имеет значение, и Малфой должен ответить, иначе все бессмысленно.

Теперь уже Малфой отводит взгляд.

— Насколько я тебя знаю, у тебя все равно нет занятия поинтересней.

Самое ужасное — он прав.

Одним махом Гермиона заканчивает с необходимыми формальностями.

— Завтра утром он обязан быть здесь — начнется слушание.

Она кивает.

— Заковать его в наручники?

Гермиона бросает взгляд на Малфоя и прячет руки в карманах мантии.

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Если сбежишь, я тебя убью, — говорит Гермиона, пока они идут к выходу.

— Да уж понятно.

Они выходят, и Малфой запрокидывает голову, жадно вдыхая воздух. Гермиона смотрит, как он с наслаждением дышит. На его ресницах и светлых волосах собираются снежинки. Она держит палочку наготове.

— Ты наврал про важную информацию, ведь так?

Малфой пожимает плечами.

— До твоего дома далеко?

Гермиона снова думает, что совершает ошибку.

Небо нависает темной громадой, холодный воздух горит в легких.

Еще по дороге домой Гермиона решает, что забрать с собой Малфоя — плохая идея. Почему бы просто не найти отель, привязать его к стулу и вынудить рассказать правду?

Но она этого не делает. Она берет его с собой. Все равно ее жилье не ощущается домом.

Даже если Малфоя и удивляет адрес, здание, привратник, стеклянный лифт и все остальное, то он не ничем это не показывает. И лишь наверху, стоя перед дверью, на которой лежат охранные заклинания, он с уважением присвистывает.

— Недурно.

— Стандарт Министерства.

Необходимо снять сложные заклинания и отключить маггловские механизмы (двойная осторожность), чтобы войти. Гермиона чувствует, что оттягивает момент, когда откроет дверь и покажет свою жизнь Малфою. Не сказать, что Гермиона особо гордится ею.

Он видит огромную трехкомнатную квартиру — одна только гостиная размером в восемдесят квадратных метров. И великолепный вид на Лондон. Квартира очень красивая. И пустая. Немногочисленная элегантная мебель, книги, вазы и картины на стенах не могут скрыть того, что Гермиона очень редко здесь обитает. Все безлико. И ни одной детской игрушки.

У Малфоя просто прирожденный дар находить больное место и бить прямо туда.

— Я удивлен. А где же семейное гнездышко? Где Уизли? И маленькие уизлики?

— Не твое дело.

Он снова приподнимает уголок губ в циничной улыбке.

— А что? Все же не великая любовь? Огонь потух, романтика рассыпалась пылью в твоих руках? Тебе было горько, когда он ушел?

Гермиона резко разворачивается и хватает его за воротник. Малфой снова вздрагивает, но ей все равно. Она грубо прижимает его к стене.

— Заткнись, — шипит она. — Ни одного слова о Роне. Ни одного о Гарри. Ни о ком из них, понял? Иначе я так быстро верну тебя в камеру, что ты даже не успеешь пригладить челку. Доходчиво?

На каблуках она с ним одного роста. Их лица теперь так близко, что Гермиона чувствует дыхание Малфоя и даже различает оттенки серого в его глазах.

— Ты меня понял? — угрожающе переспрашивает она.

Он кивает на удивление послушно и хрипло говорит:

— Понял.

И лишь когда Гермиона его отпускает, то замечает, что у него дрожат руки. Она отворачивается, делая вид, будто ничего не заметила.

Она закрывает дверь при помощи заклинаний и маггловской техники, уверенная, что Драко не выберется отсюда, особенно без палочки. Но при этом прекрасно понимает, что одновременно запирает себя вместе с ним.

Заключенная с Драко Малфоем.

Да разве она когда-либо боялась Драко Малфоя?

Нет, решает она. Нет, никогда.

Он слабак. Неудачник. Жалкий трус. Ничего другого. Мелкий, бесхребетный хорек. Никогда он был лучше ее, ни как волшебник, ни как человек.

Когда она поворачивается, он по-прежнему стоит возле стены. Руки бессильно висят вдоль тела, слегка приподнятая и склоненная голова, открывающая шею. Он словно мечтает оказаться подальше от нее.

В ярком свете ее квартиры круги под его глазами выглядят черными. Лицо запало, лопнувшая губа выглядит кровавым пятном на белом лице.

— Скажи сейчас, — требует она. — Ты тратишь мое время. У тебя наверняка нет никакой важной информации для Министерства.

Малфой снова пожимает плечами.

Ну конечно, чего она вообще ожидала. Гермионе хочется зарычать и врезать ему от души, и только то, что он ее пленник, помогает сдержаться.

— Там ванная, — показывает она направо. — Иди помойся. От тебя несет.

Он ухмыляется и взмахивает рукой.

— У тебя есть подходящая одежда? Например, шелковый халат?

— Иди в ванную.

Гермиона не знает, как у него это получается. В его присутствии она чувствует себя четырнадцатилетней. Четырнадцатилетней, а не тридцати четырехлетней. Молодой и раздраженной. В растрепанных чувствах.

И все же его вопрос справедлив. Какую одежду предложить ему? Вещи Гарри ему все короткие, Рона — длинные.
Она вздыхает и закатывает глаза. Думает: «Ну и что?». Кого это волнует? Пусть Малфой выглядит, как клоун. Все равно лучше, чем его прежний зализанный, отшлифованный вид.

Полчаса спустя Гермиона стоит перед дверью в ванную. Она не знает, что Малфой там делает, но все полчаса вода течет непрерывно.

Гермиона держит в руках стопку одежды и колеблется. Потом стучит в дверь.

— Я принесла тебе вещи.

Вода журчит. Больше никаких звуков.

Гермиона снова стучит.

— Малфой! — когда он не отзывается, она закатывает глаза. — Не ломайся! У тебя нет ничего, чего я бы я уже не видела. Я лишь положу одежду рядом!

Журчание воды. Оно оглушает, как и тишина вокруг.

— Малфой! — она прислушивается. — Малфой!

Ее неудержимо захлестывает паника, и Гермиона барабанит по двери. Одежду она бросает на пол. Вода журчит. Гермиона вспоминает кровь на губе Малфоя. Его бледное лицо, запавшие глаза. Она выхватывает палочку.

— Алохомора!

Дверь слетает с петель, щепки усеивают пол.

Гермиона видит кровь и застывает. Перед ней сюрреальная картина.

Обнаженный Малфой стоит на коленях под душем, вода омывает его, словно водопад. В правой руке он держит бритву Гермионы, левая рука сжата в кулак. Кровь течет по его руке, смешивается с водой, стекает по темной татуировке на предплечье... Нет, это не татуировка...

Темная Метка.

Малфой поднимает голову. На секунду он забывает, что обнажен и выглядит кромешно отчаявшимся. Ни следа на презрительную улыбку.

Светлые волосы липнут к мокрому лбу. Глаза почти черные и пустые, лицо искажено. Безнадежность окутывает Малфоя, словно темное облако.

— Она не сходит, — шепчет он. — Не сходит...

Гермиона осторожно подходит к нему. В этот раз он не вздрагивает. Кажется, что он окаменел. Она выключает воду. И медленно опускается на колени на мягкий коврик. Протягивает руку, и он отдает ей бритву.

Оба молчат.

Гермиона не знает, что говорить, потому что сказать нечего.

Метка не сойдет. Никогда она не сойдет, и Малфой знает это так же, как и она. Никакое волшебство не способно убрать Метку.
И впервые Гермиона молчит, чтобы не быть жестокой. Ведь правда была бы именно такой — жестокой.

Его тело покрыто синяками. Она старается не смотреть, но все же не может отвести взгляд.

Она давно не видела других ран, кроме ободранной коленки или кровоточащего носа, и все это легко лечится в течение нескольких секунд. Почему Малфой не дал излечить себя?

— Помочь? — спрашивает она, указывая на синяки.

Он качает головой.

— Почему?

Малфой проводит руками по лицу, убирая мокрые волосы.

— Пожалуйста, иди, — надломленным голосом просит он. — Я и так достаточно унижен, хватит.

В первый раз в ее жизни Малфой сказал «пожалуйста». И это единственная причина, почему она слушается.

— Хорошо.

Гермиона уходит, зажав в руке бритву и прихватив по дороге и свои маникюрные ножнички. Она почти уверена, что это не была попытка самоубийства. Но «почти уверена» — это не «стопроцентно убеждена», а если чему Гермиона и научилась в жизни, то необходимости быть предосторожной. На всякий случай. Всякий.

А пока она делает чай, просто, чтобы занять руки. При этом прислушивается к происходящему в ванной, но вода выключенная, и все тихо. Когда Гермиона уже готова проверить, не сидит ли Малфой до сих пор там — голый и мокрый, — дверь наконец-то открывается.

Он живой. Она сама удивляется возникшему облегчению, словно с души упал камень.

Он живой.

Он переоделся, и одежда Рона выглядит на нем именно так нелепо, как и ожидалось. Клетчатая рубашка слишком широкая, длинная и висит на нем, словно ночная рубашка. Брюки Малфой подвернул. Он хмурится, и на лице написано «Не смешно!», словно он знает, как смотрится в этих вещах.


Он выглядит непривычно... ранимым. Смешным. Тонким. Молодым. И более человечным.

Крови уже нет, а на предплечье красуется повязка. Гермиона больше не предлагает ему помощь. Вместо этого просто протягивает ему чашку. Он неуверенно берет ее и спрашивает:

— У тебя есть что-нибудь покрепче чая?

— Я не собираюсь напиваться с тобой.

***

Сегодня двадцать третье декабря, а она напилась с Драко Малфоем. Во что превратилась ее жизнь?

Они сидят по разным концам дивана, у каждого в руке стакан виски. Мистер Уизли когда-то дарил его. Перед ними огромное окно, потрясающий вид, бесконечная высота.

— Что случилось? — спрашивает Гермиона.

Она выпила достаточно, чтобы расслабиться и принять всю абсурдность ситуации, но не настолько, чтобы перестать задавать вопросы.

— За последние двадцать лет? — глухо спрашивает он. — Много чего.

— Вчера, придурок.

— Ах это, — Малфой откидывает голову на спинку дивана, смотрит в потолок и трет глаза. — А у тебя что случилось?

— Много чего, — отрезает она и добавляет: — Мы говорим не обо мне, не увиливай.

Он смеется, словно Гермиона удачно пошутила, и делает глоток виски. Покачивает стакан, наблюдая, как плещется янтарная жидкость.

Гермиону мутит.

— Ты и Рон... — начинает он.

Она предупреждающе смотрит на него.

Малфой успокаивающе поднимает руку.

— Я просто хотел сказать, что удивился, когда услышал о вашем разводе. Я невысокого мнения об Уизли, но ведь они такие... — он явно ищет слово, которое не прозвучало бы оскорбительно. — Семейные, — наконец заканчивает он.

— Поэтому дети и остались с Роном, — отвечает Гермиона. Ее голос звучит будто со стороны, и она ненавидит себя, что вообще упомянула детей. Одновременно она горда, что сказала это спокойно.

Малфой кивает. Между ними висит тишина. Неоновый свет с улицы причудливо расцвечивает их лица.

— Скорпиус, — тихо говорит Малфой, а Гермиона непроизвольно задерживает дыхание, потому что он в первый раз упоминает сына. — Он тоже остался. С Асторией.

— Я не знала, что вы развелись.

— Нет, не... развелись, — он качает головой. — А как проходит рождественский праздник в гостях у бывшей свекрови? Наверняка мило и под напряжением. Все сражаются за детей?

— И совсем без напряжения.

— Как все случилось? Медленное угасание?

Гермиона сжимает губы.

— О, я знаю, как все происходит. Любовь умирает тихо, да? — продолжает он мечтательным и мягким тоном. — Она ведь все идеализирует. И потом не перегорает за секунду, а раз за разом переживает тысячи маленьких смертей. Кажется, что ее еще так много, но она истощается, стирается, используется, протекает песком сквозь пальцы. Ее нельзя удержать. Ты проснулась однажды и спросила себя, кто этот чужой человек в твоей постели? — он жадно смотрит ей в лицо.

— Малфой, — с легкой угрозой говорит она.

— Он просто однажды ушел к другой? Потому что ему не хватало тебя? Потому что ты днюешь и ночуешь на работе?

— Рон — хороший человек, и ты бы знал это, если... — Гермиона прикусывает губу. — Я люблю его и всегда буду любить, а такие, как ты, никогда не смогут это понять. И если ты еще хоть раз заговоришь о нем, я прибью тебя к стене. И это не в переносном смысле.

Малфой кивает, и между ними снова устанавливается тишина.

Гермиона смотрит в окно, как снежинки бесконечно падают вниз, и представляет себе, как Рон с детьми будут катать снеговиков. Снежных баб. Снежных собак. Она представляет себе, как он заставит их двигаться с помощью заклинания, которому она научила его, а Роза и Хуго будут в полном восторге.

Никому в голову даже не пришла бы мысль, что дети должны остаться с ней. Ни на секунду. Даже ей самой. Не с ее рабочим графиком — шесть дней в неделю (иногда семь) по двенадцать часов. Конечно же, дети остались с Роном. Он лечит их разбитые коленки, помогает с домашними заданиями и печет банановый хлеб к ужину. Он хороший отец. Он даже был хорошим мужем.
Гермиона закрывает рукой глаза и часто сглатывает, пока не чувствует, что слезы отступили.

— Расскажи про Асторию, — просит она.

— Зачем?

— Затем, что любой другой темой ты раздражаешь меня до такой степени, что хочется снова тебе врезать.

Это правда. Кроме того, ей любопытно. И может быть — только может быть — хочется почувствовать невольное единство при мысли, что она не единственная, кто после тридцати лет оглядывается на свою жизнь и задается вопросом, как это все случилось? Когда жизнь пошла под откос?

В редкие встречи с Малфоем и его супругой Гермионе всегда казалось, что он действительно любит Асторию.

— Нет ничего особенного, — говорит Малфой.

— Ясно. Просто здорово. Мы можем молча посидеть до утра, когда придут авроры, чтобы забрать тебя.

Он вздыхает и прижимает бокал с виски ко лбу.

— Грейджер, ты такая же упертая, как и раньше.

— А ты такой же невыносимый, как и раньше, Малфой.

Он слегка улыбается. Улыбка неуверенная и размазанная, и очень печальная.

— Она умирает, — спокойно отвечает он. Словно он уже так часто говорил эти слова, что теперь они не вызывают ужас. — Семейное проклятие. И не спрашивай, можно ли что-нибудь сделать. Если был бы такой шанс, я знал бы о нем.

И Гермиона спрашивает только:

— Когда?

— Мы не знаем. Может, через пару лет. Может, меньше. Просто... скоро.

— Ох.

Это не то, что она хочет сказать. У нее вертится на языке, как ей жаль. Но произнести эти слова в присутствии Малфоя кажется почему-то неправильным.

Может, ее молчание помогает ему говорить дальше. А может, это виски. Она не знает.

— Она хочет, чтобы я... выходил в свет, знакомился с людьми, — горько делится Малфой. Его голос полон насмешки и одновременно отчаянием. — Потому что я такой человек, который любит заводить новые знакомства. Она хочет, чтобы я справлялся без нее. Тогда потом будет не так больно.

— И как? Получается?

Звук, вырвавшийся у Малфоя похож и на смешок, и на всхлип. А на лице выражение, будто он не может поверить, что она задала такой дурацкий вопрос.

— Грейнджер, на что это похоже?

Гермиона рассматривает его изможденное тело, запавшие глаза, распухшую губу, бледное лицо и думает: нет. Не получается ни капельки, ни секунды. Все, что Малфой пытается делать, чтобы приглушить боль, приводит лишь к тому, что он разрушается. Он выглядит перемолотым, пережеваным, раскрошенным, разорванным, усталым. Словно тень былого Драко Малфоя, холеного школьника, которого она знала.

— И это твоя попытка завести новые знакомства привела тебя к вечеринке Пожирателей? — спрашивает Гермиона. — Ты этим хотел оправдаться перед судом? Если это так, советую тебе еще подумать...

— Все было не так.

— Как тогда?

Он снова молчит, но на его лице проступает унижение. Гермиона уже не ждет ответа.

— Если я не приду, они все равно найдут меня, — тихо говорит он.

«Видели глазки, что покупали...», — думает она.

Единожды Пожиратель, всегда Пожиратель. Не повезло, Малфой. Не жалуйся, сам виноват.

Это ее мысли. Она должна так думать. Обязана.

Но Малфой выглядит таким измученным, униженным. И Гермиона думает о крови и воде, которые кружатся в стоке, пойманные вечным водоворотом из его ненависти к себе и обреченности, о его мокром бледном лице, потухших глазах. О бритве в его руках и крови на его коже.

Теперь повылазьте. Навсегда.

— Мне очень....

— Не трать свою жалость, — грубо перебивает он. — Я здесь не для этого.

Но почему же ты здесь?

И снова он. Единственно важный вопрос.

— Почему я? — спрашивает она. — Почему не твои родители? Не Астория? Почему я?

Она не была готова к его ответу.

— Потому что ты знала меня, — шепчет он.

— Не знала.

Но он продолжает, словно она ничего не говорила:

— Потому что я сам себя не узнаю, когда смотрю в зеркало. Уже давно. Я исчезаю. Не знаю, кто я. Но когда я разговариваю с тобой... Когда ты шипишь на меня... Тогда я хотя бы знаю, кем я когда-то был.

Вот оно как ощущается, когда упираешься в конец улицы, думает она, в конец мира. А мир весь в снегу, и дорогу назад замело. Как она тут оказалась? Это же не та жизнь, о которой она мечтала, она — не тот человек, кем хотела стать. Как тут оказался он? В тюрьме. В ее квартире.

Она со звоном отставляет бокал на стол. Хватает его за рукав, и Малфой тут же поворачивается к ней и тянет ее за запястье к себе. Они целуются, и в этом ни капли романтики. Только акт отчаяния. Аффект, и уже во время поцелуя Гермиона готовит свою оправдательную речь: «Ваша честь, это все виски. Ваша честь, у Малфоя были такие грустные глаза. Ваша честь, это было Рождество. Ваша честь, я была одинока. Ваша честь...»

Его нижняя губа кровоточит. Гермиона отпускает его и резко отодвигается.

Испуг и отвращение так резко захлестывают ее, что ей становится плохо. Она кладет руку на рот и закрывает глаза. Потом отпускает руку.

— Прости, — шепчет она. — Прости. Это не должно было... Я не хотела... — в ушах шумит. — Это не должно было произойти.

Он заключенный. Под ее опекой. Это нелегально и очень-очень неправильно. Это Драко Малфой.

Все неправильно.

— Сделай это еще раз.

— Нет!

Малфой берет ее за руку ледяными пальцами. Он держится так крепко, словно Гермиона — якорь, и, может быть, так оно и есть.

— Ты же разведена? — уточняет он. — Ты никого не обманываешь.

— Дело не в этом.

— Пожалуйста.

И это второй раз за вечер и в ее жизни, когда он произносит это слово.

— Завтра ты увидишь своих детей и снова сможешь быть хорошей матерью. Завтра я вернусь к Астории и сделаю вид, будто все в порядке, когда мы празднуем каждое Рождество, как последнее. В новом году мы с тобой встретимся уже перед судом. Но сегодня... Черт! — его голос обрывается, а пальцы дрожат.

Они не совсем трезвые, и из-под длинного подвернутого рукава рубашки виден белый бинт.

За окном падает снег, а Гермиона вспоминает взгляд Малфоя в тюрьме, кровь, смешивающуюся с водой. Почему она забрала его с собой? Почему просто не проигнорировала просьбу? Не ушла домой?

Потому что он сидел в клетке.

Точно так же, как и она.

Она вспоминает Драко в его одиннадцать лет, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и пятнадцать. Думает о том, как он сломался в шестнадцать и семнадцать.

Куски Драко.

Draco discerpebatur.

И она снова целует его. Его губы на вкус как кровь, снег и одиночество.

Драко запускает руку в ее волосы и стягивает удерживающую их резинку. Волосы волной падают на плечи. Он зарывается в них ладонью и притягивает Гермиону ближе к себе, а второй рукой снимает с нее очки.

— Ты выглядишь, как раньше, — чуть задыхаясь, говорит он.

— Неправда.

— Ты была ужасной в четырнадцать.

— Ты тоже.

Двадцать лет. Что случилось? Как они оказались здесь? В ее квартире из металла и стекла, без фотографий и тепла, без жизни. Клетка. Без решетки, но зато с подогревающимися полами.

Что случилось?

Гермиона не знает.

«Потому что ты меня знала. Потому что я исчезаю».

Она держится за него, а он — за нее. Его губа все кровоточит, а Гермиона плачет и никак не может остановиться.
Драко пальцами вытирает ей слезы и спрашивает:

— Мне остановиться?

— Нет.

— Да, мадам.

— Не называй меня так.

— Грейнджер.

Одежда падает на пол. Драко тихо стонет, когда Гермиона задевает его синяки. Она нежно гладит его, нежнее, чем собиралась. Он худой и угловатый, но его тонкие руки мягкие и осторожные.

Все это нелепо и неправильно, на их руках кровь мешается со слезами, но они оба — теплые и настоящие.

«Потому что ты знала меня».

Они не нравились друг другу.

Никогда.

Но они знали друг друга. Такими, какими они были тогда. Молодыми и честолюбивыми. Яростными идеалистами. Трусливыми. Злыми. Предубежденными.

Ее кулак, летящий ему в лицо. Его кровь на ее пальцах.

«Она все идеализирует. И потом не перегорает за секунду, а раз за разом переживает тысячи маленьких смертей».

Все, что осталось от той Гермионы, — его рука на ее коже, его голос в ее ушах.

«Не останавливайся», — думает она. — «Не останавливайся».

«Он сказал, он вас знает. И вы знаете его».

— Скажи мое имя.

И Гермиона говорит: «Малфой, Малфой». Это кажется колдовством, заклинанием, словно она зовет его восстать из мертвых. Он крепко держится за нее, тихо всхлипывает и шепчет: «Не останавливайся».

Гермиона думает о крови, воде, водовороте, бездне.

Малфой.

Потом они лежат на диване и смотрят в окно на снег. Они не обнимаются, потому что это было бы уже чересчур. Но они лежат рядом под покрывалом, и если и прикасаются друг к другу... Что ж, это случайность.

Они пьют по очереди виски из одного стакана и ждут восхода.

— Как низко мы пали, — говорит он.

— Да.

— Мне жаль, что твой брак развалился.

— Врешь.

— Вру.

И в первый раз она улыбается в ответ на его наглую честность. Любовь умирает тихо, думает она. Гермиона никогда не признается ему, что он прав. Все, что он сказал, попало в самую точку.

— Меня осудят? — тихо спросил он.

— Я не знаю.

Он взыхает и проводит рукой по волосам.

— Вероятно, ты отделаешься всего штрафом, — добавляет она. — Может, тебе стоит напирать на принуждение. То, как ты выглядишь, будет тебе на руку.

Малфой с превосходством улыбается.

— Я знаю.

Гермиона закатывает глаза. Вот и причина, почему он не дал вылечить себя. Могла бы догадаться. Малфой уже ребенком знал, как избежать наказания.

— Этой ночи не было, — говорит она.

Он кивает. Она немного желает, чтобы он запротестовал. Но это невозможно. Скоро придут авроры, чтобы забрать его.

Затем они молчат. Небо сереет, а затем становится желтым и розовым. Встает солнце.

КОНЕЦ

Послесловие: Я действительно верю, что Рон и Гермиона счастливы вдвоем. Но они так рано женятся, и они совсем разные, поэтому мне легко было представить мир, где они разошлись, а Гермиона строит карьеру, забывая о семье.